III. Город
Герострат и Даная
Толстая девушка с красными браслетами на запястьях, как она вошла в комнату – голой? Как долго ждала, комкая ногами белый скользкий шелк? Жемчужная нитка стекает с красной парчи столика и не падает. Бьется в железных наручниках над изголовьем детка Эрот, кто заковал его? Кто дал ключнице деньги в кожаном кошельке? Зачем? – триста лет бьются искусствоведы, если, мол, он и так бог, золотой дождь.
Ха! Ясно зачем, чтоб старуха шепнула наперснице: жди гостя. Миг – и золотой свет за пологом, блеснули жадные старухины глазки, осветилось лицо Данаи, она без страха подняла ладонь. Скажут: "она встречает его с тем самозабвением и безрассудством, на которое только способна большая женская любовь". Исследователь оговорился: не женская и не любовь. Даная, девственница, царева дочка, всю юность прокуковавшая под присмотром кормилицы в медной башне (другая версия – в подвале), куда отец ее упрятал от женихов. Любить некого, только и остается мечтать. Сладострастник Зевс знал, что делал, к кому нисходил дождем: здесь материи тоньше любви. Фантазии, предчувствие страсти, любопытство. Девка не знает – старуха нашепчет горячими губами о прежних любовях. Высшая, сладкая дрожь ожидания. И – крах. Дальше у Данаи все, как у всех: в тех же медных покоях нянькалась, таясь от отца, с новорожденным Персеем. Но шила в мешке не утаишь: обоих запечатали в сундук, и – в море. Кормилицу казнили. Потом будет роман с островитянином-рыбаком, преследования еще одного сластолюбца. И…
14 июня 1985 года на Варшавский вокзал г. Ленинграда приехал некий невзрачный гражданин в роговых очках. Проводник по фамилии Беда скажет потом: "Этот мужчина запомнился мне каким-то необыкновенным взглядом". Приезжий сдал портфель в камеру хранения, помаялся окрест, сожрал таблетку и заночевал на вокзале. Он был в бежевой рубашке, сером в черную полоску пиджаке, черных брюках поверх поддетых для тепла трико. На теле – корсет, который, думалось ему, помогает от вспучивания живота и других болезней кишечника. Свой кишечник Бронюс Антонович Майгис очень любил. О мучающих его запорах и поносах попеременно он, замкнутый и малоразговорчивый человек, распространялся широко и охотно. Начальство, где бы ни работал, и местные каунасские врачи считали его симулянтом. Зато чуть позже Майгис отыгрался вволю: офицеры КГБ, лучшие психиатры и хирурги Ленинграда отнеслись к жалобам Майгиса чрезвычайно внимательно.
Наутро Бронюс Майгис аккуратно, со свойственным ему педантизмом, ревизовал содержимое багажа. Оставив в портфеле вафельное полотенце, мыльницу с мылом, медицинские свечи с глицерином, зубную щетку в коробочке и прочее дорожное барахло, взял самое необходимое. На запястье повесил черную сумочку, именуемую в народе весьма неприлично. В нее поместилась литровая банка с концентрированной серной кислотой, проспекты Эрмитажа и перочинный нож. Второй нож, кухонный, с прозрачной ручкой и 13-сантиметровым лезвием заткнул за пояс и прикрыл полой пиджака. В вокзальном туалете привязал к ногам под брюки две самодельные бомбы, начиненные аммонитом, из заглушек которых торчали крючки, отвинченные от вешалки. В карман положил плоскую батарейку. В 10 час. с минутами купил билет № 004442 и вошел в Эрмитаж. В 10.45 нашел нужный ему зал -- № 245, зал Рембрандта и остановился перед Данаей.
15 июня 1985 г. в 11 ч. 50 мин. сержант милиции Иван Жосан услышал вскрик и, оглянувшись, почувствовал на лице жгучие брызги кислоты. Человек в сером пиджаке – в левой руке пустая стеклянная банка, обернутая платком, кухонный нож "щучкой" в правой – бежать не пытался.
По золотому телу Данаи медленно стекала бурая, "будто шевелящаяся" жидкость с резким запахом. Бедро и живот были разрезаны двумя ударами лезвия (разрезы 12 и 2,5 см). В течение часа на место ЧП прибыли ученые-химики, дирекция Эрмитажа, реставраторы. Картину перенесли в мастерскую и, поставив вертикально, вымывали кислоту водой. Не из ведра, не брандспойтом – изо рта, как хозяйка, когда гладит. Решение это было единственно верным и возможным. Через полтора часа лакмусовые бумажки показали кислотность в норме. Но на картину было страшно смотреть. Краски вспучились и смешались на большей части четырехметрового полотна. Искусствоведы размазывали по щекам слезы. Шедевр казался утраченным безвозвратно.
Тем временем, Бронюс Майгис заявил допрашивавшему его милиционеру: "В том, что я сделал, -- не раскаиваюсь". Скажите спасибо, что не взорвал в клочья, как хотел, воткнув в холст крючки двух самодельных бомб (радиус поражения – 5 – 6 метров).
Январь 1994 г., Эрмитаж, реставрационная мастерская в помещении бывшей Малой церкви, церкви Сошествия Святого Духа, где последний русский царь молился о душе, детях и России. Здесь живет "Даная".
Владимир Матвеев, главный хранитель Эрмитажа:
-- Никакое завершение работ принципиально невозможно.
-- Почему?
-- Потому что невозможно. Той "Данаи", которая была, -- нет и не будет. Многим, кто увидит картину, еще предстоит испытать этот шок. Но то, что осталось, -- не подделка. Вопрос о докрашивании и дописывании утраченного перед нами не стоял.
Евгений Герасимов, руководитель группы реставраторов:
-- После операции хирурга остается шрам. Можно замазать его пудрой. Мы этого не делали. В нашу задачу не входило скрывать раны, нанесенные картине Майгисом. Мы считали, что честнее оставить людям подлинного Рембрандта. К счастью, серная кислота разрушает не столько пигменты, сколько связующие в красках и лак. Мы, как могли, восполнили эти утраты. Вы увидите не припудренную Данаю, а женщину со шрамами.
Впрочем, все объяснят искусствоведы. Моя цель – Майгис. Что двигало Геростратом? Как, где, из каких зерен растет зло? Зло высшего сорта, в чистой его субстанции, без маскарадов и намалеванных масок добра на черном лице. Или – и правда прекрасное уничтожают дрожащими руками пациенты дурдомов, не получившие в срок направление к врачу, бесноватые фюреры, параноидальные генералиссимусы?
Сфокусируем микроскоп.
Дзержинский райнарсуд. Двухтомное уголовное дело № 28917. Начато 15 июня 1985 года, окончено 6 августа 1985 года.
Майгис Бронюс Антонович, 1937 г. р., уроженец села Альнес Молетского района, литовец. Холост, не судим, беспартийный, из крестьянской семьи. Образование четыре класса. Отца расстреляли близ села нагрянувшие летом 1944-го гэбисты. Мотив – подозрение в дезертирстве: дело темное. Два брата, он старший. Помогал матери по хозяйству. Читал книжки и играл на скрипке. Болел желтухой. Окончил курсы трактористов. В 60-м, в 23 года (давали отсрочку) вернулся из армии, из Пермской области – в деревню. Мать просила остаться, но Бронюс ответил, что хочет "поездить, посмотреть", и уехал в Пермь. С бригадой шабашников заготавливает лес. Горнорабочий на шахте, на подхвате у взрывников. В 65-м за деньгой едет в Прокопьевск, в забое подгребает уголек к ленточному транспортеру и потихоньку, на всякий случай, таскает домой неразорвавшуюся в лаве взрывчатку. Накопил, говорит, целый чемодан, 15 кг, с которым потом и приехал в Каунас – устраивать новогодние фейерверки в лесах и на кладбищах, глушить рыбу на карьерах.
Я жил в Прокопьевске в те годы, с 65-го. Бараки, черный снег. Работают страшно, живут страшно, пьют до смерти. Минувшей весной спускался в прокопьевские шахты. Порвем газеты с фотографиями черных, но очень веселых шахтерских лиц. Скользкие обрушившиеся лесенки ведут, как в бесконечный погреб; -- на сотни метров вглубь: крысиные норки выработок, в которых на коленях, в лучшем случае полусогнувшись, ползают "шахтерики" (местное словечко, к которому неизменно добавляют эпитет "бедные"). А по городу ползают трамваи, и проваливаются в подземные пустоты вместе с избами, вместе с людьми, столбами, на которых развешено черное от угольной пыли белье.
Майгис в бараке не жил. Купил домик, который перед отъездом продал цыгану. Не пил. Накопил 1200 рублей – по тогдашним временам большие деньги. В Каунасе пристроился на бумажную фабрику каландровщиком, где "ничем себя не проявил, порученную работу выполнял, в общественной жизни участия не принимал".
Ему 33. Ученик слесаря на станкостроительном, распаковщик в литейном цехе, упаковщик, кочегар на фабрике пекарских дрожжей. Котлы на фабрике чистили концентрированной серной кислотой. На дворе стояла цистерна, из которой каждый отливал сколько хочет, хоть ведро. Отлил трехлитровую баночку и Майгис.
К сорока годам вся эта свистопляска начала надоедать. Смотался в Кемерово, вернулся – похвастался, что купил у знакомого врача справку о циррозе печени. Начальство послало подальше вместе со справкой и жалобами на грыжу и "поносы от молочной пищи".
Летом 77-го дважды съездил в Ленинград. Был в городе три дня. Зашел в Эрмитаж и к врачам. К радости, подтвердили – грыжа. В 78-м (ему 41) бросил все, снял комнату у бывшего общежитского соседа и занялся чем хотел: ничем. Баб не водил, водку не пил, сутками лежал на койке и читал книги "по культуре, истории, религии, естествознанию". Изредка наведывался в церковь и клуб филателистов при Доме офицеров. Собирал открытки с изображением "царей, королей, костелов". В комнате Майгиса нашли молитвенник в фиолетовом переплете, молитвенник в зеленом переплете, несколько книжек, которые КГБ определил как "брошюры религиозного содержания", газету "На свободу" (1942 г.), книгу без названия в синем переплете, журналы "Здоровье и труд", "Приложение к праву" и "Международное право" на литовском языке. Кроме того, портреты Гитлера, переснятые им, множество справок из разных больниц, рентгеновские снимки кишечника Майгиса. Собственно подлежащего описи движимого и недвижимого имущества у гр. Майгиса не было. Жил тем, что перепродавал книжки, грампластинки и джинсы, которые время от времени присылала ему из Калифорнии некая Лена: познакомились через "Голос Америки", вещавший на эстонском языке. Перспектива клопиной жизни: выхлопотать инвалидность, следовательно, пенсию и жилплощадь у горсовета. Копии его жалоб в "Труд", "Человек и закон", министерство здравоохранения и каунасский горсовет подшиты в деле. Как и ответы на них. Ему советовали или устроиться на работу, или обратиться в сумасшедший дом.
Потом, после сожжения "Данаи", Майгис скажет: "Думаю, что теперь будет уделяться больше внимания людям со стороны государства".
Пока же пил тазепамчик, настойку пиона, с наезжавшим из деревни хозяином говорил о боге и тихо, как все, ругал русских за "притеснения и русификацию литовского народа". На немногочисленных знакомых производил впечатление человека замкнутого, начитанного и религиозного.
Однажды хозяин приехал, а Майгис лежит: форточки плотно закрыты, газовые конфорки отворены. "Ты чего?" Майгис промолчал.
В последние перед июнем 85-го месяцы жил на 40 – 50 копеек в день.
Я говорю: ненависть. Я говорю: золотой свет, и – любовь к собственному кишечнику. Жизнь, смерть. Кого-то нужно убить: или себя вместе со своим поносливым прожорливым пищеводом, или этот невыносимый золотой свет.
Все хорошо, когда дух, спасающий нас, нами же уничтожен. "Все хорошо, -- сказал улыбающийся Бронюс Майгис в следственном изоляторе КГБ, -- голова перестала болеть, мой сон наладился".
Золотой дождь Рембрандта! Майгис и свет-то простой, солнечный ненавидел, предпочитая всем прочим очкам черные.
Бронюс Майгис, рост 171, вес 65, физически развит, тоны сердца чистые, ясные, телосложение правильное, кожа бледная, сознание ясное, держится свободно, вопросы понимает правильно, держит дистанцию, жалобы излагает ровным голосом. По методике Векслера интеллект оценен соответствующим низкой норме. Это выписки из доклада о результатах психиатрической экспертизы, проведенной к 30 июля в психбольнице № 5 г. Ленинграда психиатрами-экспертами Ю. В. Шамариным и А. П. Клевцовым под председательством профессора Б. А. Лебедева. Диагноз: шизофрения вялотекущая, выражающаяся в частности: в педантизме, ослаблении эмоциональной живости и чувства привязанности к близким, утрате целенаправленных и реальных интересов, нарушении социально-трудовой адаптации, бредовых идеях, вялости и патологической замкнутости.
Бронюс скажет о себе: "Я лично считаю себя психически здоровым". Еще он скажет: "Если у меня хватит сил и здоровья отбыть наказание, которое мне будет назначено, и после выхода из заключения ничего не изменится, я вновь совершу что-нибудь подобное". Еще: "Никакого сожаления в том, что я уничтожил шедевр мирового значения, я не испытываю. Значит, его плохо охраняли и берегли, если мне это так сравнительно легко удалось сделать".
Рассказывать ли, как вялотекущий шизофреник готовил теракт? Как мастерил бомбы (аммонит, 70-сантиметровый кусок полиэтиленовой трубы из хозмага, катушка проволоки из "Юного техника", черенок лопаты и воздушные шарики для заглушек). Как разливал по флягам кислоту (потом фляги оставил в камере хранения – одежда топорщится). Как батарейку заворачивал в бумажку, чтоб не бросалась в глаза, а банку – в носовой платочек, чтоб не явно и чтобы капелькой не ожечься.
Как на смену первоначальной браваде "месть государству", Майгис, поняв, что загнул, видимо, не без подсказки Комитета, не желавшего политических скандалов, охотно заявляет: "Диссидентом никогда не был, литературу антисоветского и клеветнического содержания не читал, а только хотел привлечь к себе внимание общественности".
Но и эта версия кажется не вполне лояльной. Еще один допрос в КГБ. Майгис: "Я выбрал ее ("Данаю") потому, что она была наиболее ценной. Кроме того, потому, что на ней изображена обнаженная женщина в постели. Картина эта, сюжет которой считаю порнографическим, была выставлена для всеобщего обозрения. Такое положение дел оскорбляло мои чувства".
Откровение Майгиса попахивает стилистикой канцелярии КГБ. Но и эта формулировка кажется скандальной. Проще объявить дураком. И герострат охотно принимает на себя лавры вялотекущего шизофреника.
26 августа 1985 года Дзержинский райнарсуд вынес обвинительное заключение. Констатирующая часть: Б. А. Майгис облил серной кислотой картину Рембрандта "Даная" стоимостью не менее 20 млн. руб. (страховая оценка тех лет) и причинил ей повреждения на сумму 193608 руб. 50 коп. (стоимость работ по восстановлению картины, в которую вошла зарплата четырех реставраторов за два года вперед). Но, согласно заключению психиатрической экспертизы, обвиняемый страдает хроническим психическим заболеванием, в форме шизофрении вялотекущей, лишающей его способности отдавать отчет в своих действиях и руководить ими. Резолюция: Бронюса Майгиса от уголовной ответственности освободить и применить к нему принудительные меры медицинского характера с направлением его на лечение в психиатрическую больницу особого типа МВД СССР.
Дальнейшая судьба герострата мне неизвестна. Говорят, он лечился в родной Литве. Говорят, Майгиса, более не представляющего опасности для общества, отпустили на волю.
Старо-Невский проспект.
Зоолетие – вот вам словечко
Если «вниз» все еще значит «к реке», я пошел вниз по Старо-Невскому.
Я уже ничего не жду от этого времени и от этого города, кроме уродцев, которые вырастают на улицах бронзовые и живые. Который час не у кого спросить.
Он стоял к Лавре задом. Японцы фотографировали.
Как пишет отчаявшаяся Москвина в Пульсе, нечего устраивать праздник в городе, в котором нет туалетов. Говорит, что на 300-летие пойдет гулять на Смоленское кладбищу или уедет в деревню. К чертовой бабушке. Правильно. Нечего тут делать.
Зоолетие – вот вам словечко, --мелом на цоколе.
Когда брали Зимний, Невский гулял. Перечтите Джона Рида и «Окаянные дни».
В «Дровах» на Рубинштейна пьют водку. На стене Охотники. Столы липкие. Напротив девушка, ребенок. Белая кофточка, засаленный воротник, и у пуговиц – как жирными пальцами расстегивают. Я вспомнил проститутку, которая заснула на руках у Блока. Над ним, сентиментальным, весь Петербург потом смеялся.
Надпись на брандмауэре: «Ешь буржуев».
Они в Доме радио арендовали весь второй этаж. Международный пресс-центр. В залах много компьютеров, связь ужасной скорости. Тысячи полторы-две аккредитованных журналистов. Можно аккредитоваться и работать. Ужинать внизу в кафе или расслабляться в комнате релаксации. Интересно, куда дели радистов? Уплотнили? А, все равно городское радио живет в другом веке, чем его слушатели.
На первом курсе универа любимой библиотекой была в Академии художеств. По узким коридорам, второй этаж. Первой книгой там: «Петербург» Белого. Сегодня утром залез в шкаф, свалил на пол блокноты, тетрадки, блокноты, письма, тетрадки, еще раз блокноты. Нашел. Тетрадка с цитатами. 1981 год. Тогда выписал: «Господин Шишнарфнэ», – говорил Александр Иванович пространству (а Шишнарфнэ-то ведь не было). И трещал, отвечая себе самому: -- «Петербург: четвертое измерение, не отмеченное на картах, отмеченное лишь точкою; точка же – место касания плоскости бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса – точка во мгновение ока способна нам выкинуть жителя четвертого измерения, от которого не спасет и стена». Метафизика, юность, всюду мне потом мерещились петербургские чертики, выпрыгивающие из черной воды Крюкова канала, играющие в монеты в тени фонарей, их копошение в полой стене моей дворницкой на 17 линии, в которой просто жили крысы.
Лиц кавказской национальности проверяют у метро. Те достают паспорта или какие-то бумажки. Солдатики в госпиталях. Идет гражданская война. Она же колониальная. Телевизор приучил нас к виду крови, и мы уже не отличаем кровь киношную от настоящей.
«Более 100 инвестиционных проектов реализуется в Санкт-Петербурге к юбилею города. Об этом заявил сегодня Президент РФ Владимир Путин, открывая совместное заседание Госкомиссий по празднованию 300-летия Санкт-Петербурга и 1000-летия Казани. В. Путин отметил, что администрациями обеих городов проделана огромная работа по восстановлению исторических памятников и метро, а также благоустройству инфраструктур. Глава государства выразил надежду, что…»
Нищие любят праздники. Им его и устроят: с шествием женихов-невест любимого клоуна, мунистской свадьбой на Невском, с Пугачевой на Дворцовой, с выигравшим «Зенитом» и хрустом битого стекла на булыжнике. Повеселимся.
«По инициативе культурной общественности города» студенты Репинки рисуют семьдесят портретов семидесяти петербургских градоначальников. Руководит студентами ректор академии Альберт Чаркин.
Японцы тоже предлагают построить Японскую улицу и издать каталог гравюр, изображающих сценки из городской жизни.
В Швейцарии презентовали швейцарцам программу празднования. Вспомнили про «окно в Европу» и швейцарца Доменико Трезини. Потом швейцарцам показали шоу «С любовью из России» с участием конного казачьего ансамбля из конного завода Царского Села.
В переулке Антоненко видел лежащего у обочины мертвого бомжа. Прохожие оглядывались, но не останавливались. Подошли трое милиционеров, пошевелили его носком ботинка, убедились, что не пьяный, ушли восвояси.
Вышел покурить. Спрашиваю у Тамары Петровны, нашего корректора, что вы думаете про трехсотлетие, Тамара Петровна. Она говорит:
-- Думаю, будет пьянка-гулянка, как всегда. Настроят потемкинские деревни. И будут кричать всему миру: вот, у нас трехсотлетие! Нам-то что. А почему вы спрашиваете?
-- Вот, пишу про трехсотлетие.
-- Позитив или негатив, как все?
Не знаю, я дошел до новенького Александра Невского, посмотрел: некто никто, и пошел в Лавру. Гулял по кладбищу допоздна. Тихо, свежезелено. Подержался за медную шишечку у оградки Достоевского, через три дорожки прочитал на граните самое мое любимое державинское: «А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы». Когда-то спорил с Симуном, который друг, который скульптор, который Разорванное кольцо сделал. Симун утверждал, что «прожрется». Но вечность – все-таки не крыса, а скорее серная кислота, в которую опустят мир.
…Для завершения строительства комплекса защитных сооружений. Общая стоимость проекта – около 20 млрд. руб. Разработан график реконструкции и ремонта вокзалов. Из средств бюджета на реализацию программы «300-летие Санкт-Петербурга» предполагается выделить 8 164 913,7 тыс. руб. Реконструкция и постройка новых гостиниц обойдется в 261,65 млн. руб. На ремонт Кировско-Выборгской линии не хватает 650 млн. руб. Кольцевая стоит 78 миллиардов. Строительство одного туалета обходится в 2-4 миллиона… 496,9 млн. руб. направят из федерального бюджета на реконструкцию исторического центра и еще 180 – на Мариинку. От Всемирного банка ждем 150 млн. долларов, от министерств.
Та же романтическая юношеская тетрадка с Шишнарфнэ. Тут тебе и первооткрытое, Иисус – Иуде: «Что делаешь – делай скорее», и достоевское: «Я… воздуху вашего не порчу, я ботиночки закажу и уйду-с», и письмо Пушкина брату «…Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можешь вообразить: ты не слишком сильно ошибешься».
И блоковское. Я все хотел написать про нынешнюю Сенную площадь, про то, как идут сутки, про то, как мой друг поднял лежащую посреди ночи на ледяной земле пьяную девушку лет шестнадцати, в розовом платье, с грязными коленками, босую, и, чтоб не замерзла, положил в кабину грузовика. У Блока не знаю, про Сенную ли, но про нищенский наш праздник, город. «Мы живем в эпоху распахнувшихся на площадь дверей, отпылавших очагов, потухших окон. Мне часто кажется, что наше общее поприще давно знакомый мне пустой рынок на петербургской площади, где особенно хищно воет вьюга вокруг запертых на ночь ставен. Чуть мигают фонари, пустыня и безлюдье, только на нескольких перекрестках словно вихрь проносит пьяное веселье, хохот, красные юбки; сквозь непроглядную ночную вьюгу женщины в красном пронесли шумную радость, не знавшую, где найти приют. Но больная, увечная их радость скалит зубы и машет красным тряпьем; улыбаются румяные лица с подмалеванными опрокинутыми глазами, в которых отразился пьяный приплясывающий мертвец – город…. Так мчится в бешеной истерике все, чем мы живем и в чем видим смысл своей жизни. Зажженные со всех концов, мы кружимся в воздухе, как несчастные маски, застигнутые мстительным шутом у Эдгара По. Но мы, дети своего века, боремся с этим головокружением. Какая-то дьявольская живучесть помогает нам гореть и не сгорать».
Я знаю, каким будет праздник. Он всегда одинаков. Возвращаясь из Лавры, я прошел Старо-Невский – вверх. Через Московский вокзал, мимо девушек, сосущих из бумажки сок шавермы, -- «шаурмы», говорят москвичи -- мимо юных и старых девушек и их сутенеров, насквозь, и у Маяковской услышал гул. Навстречу, с Дворцовой, после салюта шла стена. Она орала «Зенит» – чемпион!», был День Победы, она была сплошным пивным фестивалем, она была поливальной машиной стен слева и справа, она была страшной.
В Гавань, в Неву зайдут корабли. Президенты слетятся пожимать друг другу руки. Карманники слетятся работать. В город привезут красивую и разную музыку, оперных див, дети будут рисовать на асфальте цветными мелками, гражданам вручат медали. Студенты дорисуют портрет семидесятого губернатора. Город захлебнется пивом, коммуналки – бытовой поножовщиной. Газеты, как одна, посвятят себя от первой до последней полосы празднику. Голоса по городскому радио станут еще слаще. Поставят с десяток памятников. В каждом районе кто-нибудь нарядится Петром. Кому-то прибавится денег, у кого-то убудет. Но счастья не прибавится никому.
Бывают тонкие сновидения. Еще не спишь, а картинки уже показывают. Аквариум, в нем живут не рыбы, а деревья с желтыми плодами. Они падают медленно, как в воде. Но тот, кто показывает это сновидение, хочет, чтобы его смотрели. Смотрят не люди, а растения, стоящие у стенок аквариума. У них тоже желтые плоды, и плоды выворачиваются, раскрываются и смотрят на тех похожих на них, которые в аквариуме.
Шуточка Гаврильчика: «Я поздравляю вас с последним днем Помпеи…»
Таймс спрашивает: зачем нужен IQ, если у Мерилин Монро он был выше, чем у Альберта Эйнштейна?
Пять углов.
Долой летающих тварей!
Если бы мог висеть над этим кварталом, насчитал бы не восемнадцать дворов, а больше. Наверное, есть еще какие-то, куда пешему, бродящему, не забрести, и увидеть их можно только сверху, -- колодцы с зелеными пятнами вековой плесени на дне. Квартал, город в городе, муравейник, квадрат между Рубинштейна и Фонтанкой, Разъезжей и Щербаковым переулком.
Я бродил там часа три, перейдя изо дня в вечер, из августовского солнца – к сумеркам, к новым звукам квартир и другим голосам.
Вошел с Фонтанки, налюбовавшись на оскаленных фасадных львов.
Нет, совсем уже было собирался войти под арку Генерального банка, но возник мальчик. Сложил руки за спину, как у школьной доски:
-- Извините, у вас не будет сколько-нибудь мелочи.
Я не дал.
Хорошее название магазина – «Хороший». Сенбернар, убегающий вразвалочку, как медведь. Макс – сердечко – Женя.
Первый двор – асфальтовое поле. Четверо мальчиков мучают пятого.
-- А когда ты сам Гришку трогаешь…
Второй двор. Гиена, собака, дворовая собака, похожая на гиену. Life as a box of chocolate
sweets, newer know what will pull out. Английского не знаю, что-то про шоколад и сладости, переводите сами.
Школа 206. Пасечник Катя.
Третий двор. Асфальтовая поляна. Пролом в стене. В окне наверху кашляют.
-- Была школа, во что превратилась.
-- Зато тут снесли.
Костя. Миша. Олеся сука. Я люблю Лю.
Пятый двор, выход на Разъезжую. Возмущенные дети. Тут заделали, как мы будем ходить! Спортзал. Стрелка в черную железную дверь. Заперта наглухо. Мальчик, вбивающий в землю пивную железную банку.
Дальше, я знаю, двор-колодец, теперь решетка перед ним, не войти. Там двор. Крикнуть в небо из колодца «Ух!» -- но глохнет, смрадно. Объявление: «ПОЗОР тем жильцам, которые бросают в окна банки и прочий мусор. Во дворе-колодце – не свалка! Обращаемся в проживающим в кв. 6, 10, 5, 9, 12, 17. Приглядывайте за своими соседями и гостями!»
Чей-то графический крик: «Мы не боимся крыс!». У зарешеченного двора, охраняемого, у черного входа курят некрасивые парикмахерши.
Желтый деревянный чемодан с оторванной кожаной ручкой, я открыл, в нем осколки электрических розеток, вилок, цветные проводки. Мой друг утащил бы такой ретрочемоданчик вмиг. Отреставрировал бы. Бесценность. Ездил бы с ним по Америке в машине, похожей на помятый апельсин.
-- Эти дворы, наверное, к трехсотлетию реставрировать не будут. Их все равно никто не найдет, -- сказала девушка.
Непонятно, кто не найдет, губернатор или туристы.
Странный дом, толщиной метра в полтора, из тайной двери вышли какие-то, кажется, строительные чиновники, закурили, как после совещания. Стали спорить:
-- Тут копать нужно справа.
Раздавил каблуком разбитый часовой механизм.
Коля! Долой крылатых тварей! Три скамейки, просто мальчик лет пятнадцати, сел. Курит.
Красный брандмауэр. Метрах в двадцати над землей в кирпич вбиты скобы. На них – связки железных обручей: кто повесил, когда, зачем?
Здесь был «Зенит». Прием посуды. Мешки с цементом. Ворон в зеленых очках, не живой, а наскальный. С живой вороной где-то в воздухе случилось истерика. Склад железных кроватей с шишечками. Корпус телевизора «Рекорд».
-- А там во двор не нырнуть на набережную? – спрашивают меня.
Нырнуть, говорю.
Две дамы и господин у детских яслей №7 пьют «Столичную». На постоянную работу требуются: воспитатели, помощник воспитателя, медсестра, повар (специальное образование не требуется), дворник (по совместительству). Дворник уже зачеркнут. Кормить (чем придется и как умеешь) и воспитывать детей желающих нет.
Детсад пуст, набит мягкими покемонами, пластмассовая лейка с длинным любопытным носом смотрит в окно. Дворовые дети кричат из других дворов, глухо. Междометия, и еще или пожрать, или стоять, не разберу.
Что разбираться? Числить надписи на стенах и сценки? Обломки чужих жизней, сваленных в помойные ямы и выплеснутые краской на стенах. Кто и когда высказал протест против загадочных крылатых тварей и утвердил нестрах крыс?
Выход на Щербаков переулок, где на тротуаре черная девушка стоит на коленях пред рыжей девушкой, нежно на нее смотрит. Обе в очках.
Тинейджеры: --Ничего ты не понимаешь в женской красоте, -- не про них, а про свое, прошли, унося продолжение разговора, который я не прочь бы послушать.
Нужно написать роман про мимоходящую жизнь: дед прошел с дырявым мешком, а я подбираю высыпавшиеся из него дома с оторванными балконами, пни старых тополей, (а вот один пощадили, стоит, поросший зелеными ветками обрубок), гроздь винограда, которая разбилась об асфальт под темной аркой, где на стене донос на неведомого мне Григорьева, который (нецензурно) – пойдите и прочитайте сами; и ключи зазвеневшие об асфальт, но барышня тут же их подняла, и бетонный вентиляционный люк бомбоубежища времен когда мы боялись атомной войны, а теперь почему-то не боимся, и вот эту старуху, спросившую:
-- Скажите, когда двадцать седьмое число будет?
-- Сегодня.
-- Спасибо, -- величественно кивнула она. Подошла к помойному контейнеру и стала, ворча, -- сколько понавыбрасывали! -- вытаскивать из него книжки, и я смотрю, какие: много детских, много в самодельных переплетах и еще ярко-красную «Ленин о печати», которую почему-то не положила в сумку, а отложила в сторону.
Я считаю: двор номер семь, двор номер восемь, двор номер девять, старуху встретил в тринадцатом, уже шумном, обустроенном, не мертвом, как первый десяток. Здесь площадка и детки в ярких комбинезончиках, и папаши с детками, и мамаши. И наряженные, с красными губами, старухи на скамейках, и крик в окно:
-- Мама! Можно я еще полчасика погуляю.
И здесь, по всем законам жанра, под завязку, под развязку, под занавес, в последнем дворе и произошло поразившее меня, пригвоздившее, как еще сказать.
Собственно, ничего не произошло. В сторонке от детской площадки и вышедших в вечерний двор, как на первомайский праздник, обитателей этих черных окон с кошками и геранями, в сторонке стояла бетонная скамейка. На скамейке лежала женщина. Возраста не разобрать. Не графиня, добывающая из помойки Ленина и детские книжки. А как будто сама обитательница этого контейнера. Ноги в старых теплых черных чулках касались земли, щека на бетоне, так спят пьяные, когда сидел, потом свалился набок.
Очень густые и очень грязные волосы закрывали лицо. Женщина спала. У ее изголовья сидела девочка, волосы беленькие, красные колготки, рваные сандалики, лет четырех. Девочка сидела тихо, и тихо ждала, когда мама проснется, и гладила маму по голове. Чумазое лицо, ясные светлые глазки, девочка как девочка. Весь ее вид говорил, что она может так сидеть и час, и ночь, сколько нужно.
Все. Больше ничего не произошло.
-- Марчела, фу! – кричали собаке.
-- Насть! – пойдем на карусельку! – кричала маленькая нарядная подружка своей маленькой нарядной подружке.
Девочка сидела, в ней не было любопытства к каруселькам и сверстницам. Она гладила по голове маму, перебирала ее волосы.
На следующий день, в августовский полдень я прошел через свои любимые с юности дворы: насквозь от Шестой линии Васильевского острова и вышел у родного факультета на Первой линии. Но все это очень личное, полное радости и ностальгии, всяких там поэтических пятен солнца на желтых стенах домов. И первых желтых листиков, которые уже шуршали и хрустели – скоро ими завалит весь город; и окон с вареньями, и окон с птичьими клетками, в которые любил заглядывать двадцать лет тому назад; линии другие, а в окнах не изменилось ничего.
Я не знаю, как объяснить. Люди, читатели, президенты, армии полицейских и благотворителей, кагэбешники и диссиденты, мама! -- я ненавижу эту страну. Я ненавижу эту страну вот из-за этой девочки, из-за ее горя, в котором не знаю, кто виноват.
P.S.Фонарик повесили
Я не знаю, какой это был дом, двор и каким каменным извивом от дома Раскольникова, от пьяных лавочек с полуночной пивной молодежью, сюда занесло.
Фонарик горел, фонарик повесили. В окнах поют. Ходят голые по пояс. Новая здесь теперь лавочка и новый красивый фонарь, под которым можно видеть буквы в блокноте. Там какой-то фонд реставрировал эти кварталы, где студент мучился вопросом о твари дрожащей. Кварталы как новенькие, а в окнах человеческая жизнь, как на открытках, которые рассматривал уже тысячу раз.
Вот тут я не знаю, как чтобы не выглядело враньем. Книжность такая. Говорю прямо: на соседней скамейке сидел памятник Достоевскому работы скульптора Беловой: нога на ногу, руки сцеплены, руки сцеплены на колене, борода, лоб с залысинами, уши, нос, мировая скорбь в складках лица, все на месте, все как у прототипа. Вылитый, -- говорят в таких случаях. Так говорят, если похож только внешне – а здесь еще какая-то неизбывная печаль, и неподвижность, и мерещатся мне униженные и оскорбленные, которые должны бы собираться у ног великого страдальца.
Он был совсем неподвижен, памятник, только смотрел в печали не вниз, как у Беловой, а в сторону и чуть вверх, в окно второго этажа. В окне занавески не было. В нем никого не было, только горела лампа. Достоевский не обратил на меня никакого внимания. Я сижу в трех шагах и пишу о нем.
Рядом с ним на скамейке стоит большая сумка. Он поднял руку. Что-то в сумке звякнуло. Я смеюсь: Достоевский, сидящий во дворике Достоевского. И превратившийся в своего персонажа. Он закрыл ладонью глаза, замер так, как будто мучимый тяжелой думой. Снова сцепил ладони на колене и смотрит в голое пустое горящее окно. Кажется, что идти ему некуда.
Горит ночной фонарь. Молчание. Вдруг – в окне задернули шторы. Он рванулся, схватил сумку и убежал прочь – неожиданно мягкой молодой походкой.
Аничков мост.
Лошади вернулись
В майскую ночь четыре бронзовых лошади Клодта вернулись на Аничков мост. Их привезли по обесточенному Невскому проспекту из мастерской завода «Монументскульптура». На глазах у зевак шеститонных монстров нежно подняли с платформы трейлера, через паутину троллейбусных проводов опустили на постаменты, демонтировали такелажное оборудование и распаковали. Публика при этом развлекалась: на мосту устроили подобающее масштабу событию костюмированное шоу.
Реставрационные работы длились год. Коням и укротителям Аничкова моста, установленным здесь в 1840 – 1850 годах, было совсем плохо. Ядовитый петербургский воздух, пыль, копоть и дворницкая соль съели патину. Так называемой бронзовой болезнью было поражено сто процентов поверхности скульптур. Эта болезнь, как медленная язва, со временем проедает металл насквозь. У одной лошади треснул хвост, у другой разорвали уздечку. Конная группа, которая ближе других к Аничкову дворцу, накренилась и могла упасть в Фонтанку. Платформы под скульптурами просели: пролет сотрясается от проезжающих машин, а во времена Петра Карловича Клодта, как вы понимаете, не было таких экипажей, которые могли бы раскачивать мост.
Ах, каким человеком был Петр Карлович! Это он предложил Николаю I ставить конные группы на Аничковом, а не на пристани у Адмиралтейства, как того хотел царь. Знал ли, предчувствовал ли, какой пространственный водоворот закрутят его непокорные лошадки посреди правильного Невского проспекта!
Моделью для первых двух групп (покоренная стихия) он избрал арабского скакуна белой масти по кличке Амалатбей. Для других Клодту позировал Серго, конь орловской породы, служивший натурщиком в Академии художеств. Про Амалатбея, вернее, про сделанную с него скульптуру ходит народная байка, что, дескать, господин Клодт в форме лошадиных гениталий зашифровал то ли портрет Бонапарта, то ли Николая, то ли любовника собственной жены. Враки, выдумки. Клодт считал лошадей совершеннейшими из созданий Божиих и не стал бы на собственном творении лепить карикатуру. Он был точен в деталях, скупал на бойне лошадиные головы и ноги, препарировал и делал гипсовые отливки. А причинное место у этой породы лошадей, извините, выглядит именно так.
О реставрации нужно писать диссертацию. Нет места рассказывать о технологиях хай-тек, об инженерных хитростях Клодта, которые обнаружились после того, как в крупы лошадей через просверленные отверстия ввели эндоскоп. О том, каким нежно- розовым светом засияли скульптуры после очистки сверхзвуковой струей газа. И, когда бронза окислилась, погасли. Говорят, зрелище было фантастическим. О том, как снились они по ночам всем пятерым реставраторам.
Для истории: разработал проект и руководил процессом реставратор Владимир Сорин. За несколько дней до установки я встретился с ним в мастерской. Мускулы лошадей и всадников были навощенными (в буквальном смысле, на молекулярном уровне) и переливались в свете фотовспышек. Скульптуры теперь не боятся химии, которая – воздух. Но они боятся физического воздействия. Не царапайте их гвоздем, не трогайте их.
Мост Александра Невского.
Белая ночь
Девушки ожидают несуществующего трамвая. Тучки рвутся на север.
Поднимаюсь на мост Александра Невского и ныряю в желтую дырку под милицейской будкой. 18 железных ступеней вниз. Во чреве тепло, чай и голоса. Черно-белый телевизор «Рекорд» показывает кульминацию боевика. Очень много убитых. Механик подогревает в микроволновой печи макароны и ест. Час ночи.
-- Вы Костя?
-- Костя. А вы Александр… Палыч?
Александр П. Широков, механик, человек в синей робе и, кажется, холерического склада характера: то вдруг очень оживляется и говорит-говорит, то замолкает, насупливается, уходит в себя. Вдруг взволновался, что я москвич.
-- Вы москвич?
-- Нет.
Александр Палыч обрадовался. Он был недавно в Москве. У всех на уме только деньги. А едешь обратно – вдоль шоссе стоят и не денег просят, а просят чего-нибудь поесть.
Здесь механиков трое. У всех железные, короткие, сильные пальцы, механики. Вахта – две ночи через две. Александр Палыч старший, работает 16 лет, до этого семь лет на Тучковом. Он и разводит мост: крыло по 700 тон, противовесы по 800. Один из них как-то упал в речку, да так там на дне и валяется. То-то был бултых!
Мост совсем плох. Лучше бы снести, но решили отремонтировать. Напичкали электроникой. Передвигаемся по внутренностям механизма, как по бункеру ХХХ века после ядерной катастрофы: сверху капает, лужи в масляных пятнах, гигантские гидравлические поршни, шатающиеся контейнеры, в которых светятся окна сложнейших промышленных компьютеров. Под нами широко и стремительно несется черная река, над нами – грохот, как будто по мосту туда сюда ходит большой железный медведь.
-- Это термощиты под колесами машин гремят. Это на всех мостах так, -- объясняют мне.
Подъем моста похож на пуск космического корабля. К пульту с большими зелеными и красными кнопками Александр Палыч подходит, как пианист к фортепиано: сутулится, руки опущены вдоль туловища, пальчики нервно и как будто самопроизвольно шевелятся. Вдруг хватает левой рукой уоки-токи:
-- Так, по местам стоять! – командует невидимым мне коллегам. – Включаю первый, второй, пятый и шестой!
-- Включаю управление!
-- Так, дверь открыть, слушаю же!
-- Думал сквозняк…
-- Включаю крайние!
-- Николай Алексеич, правое крыло тянет левое!!
Заминка, пальцы бегут по кнопкам.
-- Щас нормально.
-- Включаю среднее…
Что-то посыпалось с потолка мне за шиворот. На мониторе был нарисован разводящийся мостик. Черточки доползли до верха и замерли. Цифры замерли. Левое крыло –72 градуса 82 минуты, правое – 71 градус 64 минуты. Александр Палыч подошел к окну, посмотрел вверх.
-- Развелись, -- сказал сердито.
Вернулся к пульту, прищурился в остановившиеся цифры и снова прилип к окну, глядя вверх, как бы не веря себе.
Развелись.
Утром дома открыл Достоевского и интернет.
«Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звездное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди? Это тоже молодой вопрос, любезный читатель, очень молодой, но пошли его вам господь чаще на душу!..»
Честно сказать, в отличие от Федора Михайловича, звездного неба белыми ночами я никогда не видел.
Белые ночи. Расхожий штамп северной столицы неизвестно чего. Теснение в груди у дам и истероидальные синдромы у нежных, переутомившихся после школ деток. Активизируются ли психи? Активизируются. Умирают ли под разведенными мостами?..
Не спится, няня.
Белая ночь и пельмени, можно загрузить концерт группы Radiohead MTV. Белые ночи, эксперт В. Иванищева (Россия). Заявлено 19 собак. Участвовало 14. Кобели. Класс щенков. Татьяна Буланова. Белые ночи. Белые ночи. Информация для тех, кто преподает хастл. Приглашение на ралли «Белые ночи». Бридж-турнир «Белые ночи». Велопробег «Белые ночи». Санаторий «Белые ночи». УАЗ-39629, 84 лошадиных силы, цвет – белая ночь. Клуб знакомств «Белые ночи». Лучшие русские девушки. Информация на английском языке. Арт-центр ХХI века «Птицы белой ночи». Композиция ДДТ «Белая ночь, белая река…» «Мы предлагаем поездки по ночному Питеру, который во время белых ночей обладает особой загадочной и красотой…» Книжный магазин «Белые ночи». Валерий Абисалович Гергиев провел пресс-конференцию для журналистов о фестивале «Белые ночи», а после ее окончания…» «Отелло» Верди, «Бал-маскарад», «Валькирия» с Пласидо Доминго, Главные эрмитажные ворота с Кшиштофом Пендерецким, «Национальный бестселлер» с жующей Хаей Хаким и «Северная Пальмира» со скрипками, в день рождения А.С.Пушкина, в Доме композиторов.
«Скажите пожалуйста, а когда у вас там все-таки белые ночи?!» (Аня В., 12 лет, г. Кисловодск).
-- Белые ночи – светлые ночи, бывающие в тот период времени, когда центр Солнца в полночь опускается под горизонт не более чем на 7 градусов. В белые ночи вечерняя заря сходится с утренней, всю ночь продолжаются гражданские сумерки.
Белые ночи наблюдаются в местностях, расположенных к северу от 59 градусов 33 минут северной широты (и к югу от 59 градусов 33 минут южной широты). Начало и конец периода белых ночей в данной местности можно получить по астрономическому ежегоднику, вычисляя значение склонений Солнца по формуле… Период белых ночей продолжается в Петербурге с 11 июня по 2 июля, в Петрозаводске с 13 мая по 30 июля. Определение белые ночи носит условный характер, Так, светлые ночи, непосредственно предшествующие вышеуказанному периоду белых ночей или последующие за ним, воспринимаются как белые. Точно так же около времени летнего солнцестояния (22 июня) очень светлые ночи бывают и в местностях, расположенных несколько южнее.
Комарово.
Знаменитая будка
На этой даче с 1955 по 1965 годы жила Анна Андреевна Ахматова. Теперь здесь живет писатель Валерий Попов. Красная табличка отвалилась, когда три года назад новосел открывал раскорячившуюся после зимы дверь. Вскоре рухнул еще один ахматовский раритет – очко, встроенное в самом центре мемориального дома. Но табличку приколотили, очко починили, и на нем лежит белая крышечка. Иногда приезжают экскурсанты и показывают пальцами на Нонну, жену Валерия Георгиевича.
-- Это кто?
-- Это дочка Ахматовой, - отвечает какой-нибудь умник.
Валерий Георгиевич потягивается на крыльце.
-- А это кто?
-- А это мы не знаем.
Типовой финский домик -- поэтесса называла его будкой -- на ул. Осипенко в поселке Комарово, как и в ахматовские времена, принадлежит Литфонду. Его не сделали музеем, и это хорошо. Ленинградские литераторы, сменяя один другого, к лету перевозят на сырую дачу Ахматовой нехитрый скарб и пишмашинку. До холодов творят, что есть сил. Их чада и домочадцы дышат чистым комаровским воздухом и пожирают чернику в окрестных лесах. Вспоминают наймановские байки, Бродского, который ходил за водой вот к этому самому колодцу и завещательное «Здесь все меня переживет, даже ветхий скворченик…»
Я осмотрел сосны, но скворечника нашел. Валерий Георгиевич, чертыхаясь, присев на корточки, справился-таки с замком. Диван заплесневел. Лампочка в картонном оранжевом абажуре светила тускло. Круглая ребристая печка холодна. На полке гниют детективы.
-- Они тут у меня умирают своей естественной смертью.
Теперешние правила Литфонда позволяют писателям жить здесь по четыре сезона подряд. Литфондовских домиков в Комарове шесть штук. Тут живет Рубашкин, председатель секции критиков, там лауреат госпремии А-р Кураев, там председатель детской секции прозы Валерий Воскобойников, фигура фольклорная…
Дачу Ахматовой делят поэт Кравченко и прозаик Попов. Печка на двоих одна, но топка – со стороны Кравченко. Поэтому когда поэт не топит, прозаику холодно. Поэт живет в собственно комнатке Ахматовой, прозаик – на террасе. Здесь он стучит на машинке и выглядывает в окошко, поджидая гостей. В минуты отдохновения перемещается вокруг дома на стуле вслед за комаровским солнцем. Ночами слушает, как тарахтит в прихожей маленький, но ужасный «Саратов». И вся дача, как в ее времена дрожит от близкой железной дороги.
-- Призрак Ахматовой не мучает?
-- Нет, -- отвечает Валерий Георгиевич, -- ее призрак, ее привидение мне писать не мешает. У каждого писателя своя полка.
Но все-таки, считает мистически настроенный писатель, -- но все-таки! – ее дух хранит Комарово. Новые русские люди, вклинивающиеся среди комаровских домиков, расчищают себе жизненное пространство не так беспощадно, как везде. И общаются друг с другом не по понятиям, а на чистейшем русском языке. По утрам птички поют, губернатор гуляет с собачкой и снова прячется за невзрачным, но глухим зеленым заборчиком на улице Лейтенантов. В соседствующим с его дачей Доме творчества (недавно фасад покрасили) пропьянствовало не одно поколение писателей (сочные байки про эту славную, но окончившуюся жизнь прилагаются. Теперь в Доме творчества, говорят, тихо проживает семейство грузинских князей. Вроде как беженцы).
Порой по утрам у крыльца Ахматовой вылупливаются большие белые грибы. Взрослые писатели с разных крылечек бегут за ними и дерутся. Но победителем выходит Попов, он большой и ему ближе. На участке меж сосен растут лисички. Огород заводить, картошку растить ни у кого рука не поднимается. Но шашлыки, конечно, жарят и пируют то за пластмассовым выносным столом, то за тем, который у колодца, который подпирают трухлявые чурбаны.
-- Здесь все держится на соплях последней дряхлости. Но сколько Ахматову будут помнить, столько продержится и этот дом, -- считает Валерий Попов. – При ней, при нем вырос целый кустарник замечательных поэтов. Не будь ее королевского благословения, даже Бродский не был бы так уверен в себе.
Валерий Георгиевич проверил, выключены ли лампочки. Запер двери. Вернулся, еще раз проверил и еще раз помучился с замком. Сыро, конечно, очень сыро. Но нечего в городе делать. Просохнет за неделю. Пора переезжать. Сезон начался.
Нева.
Человечки, пляшущие на синей луне
Клезфест
Клез – мелодия. Фест – праздник. Клезмер – свадебный музыкант. Клезфест – петербургский фестиваль народной еврейской музыки. Таких фестивалей в России больше нет, а за рубежом много.
Каждый год в белые ночи в Петербург слетаются клезмерские музыканты со всего мира – от Подпорожья до Нью-Йорка, от Лондона до Кишинева и Жмеринки… С мандалинами, кларнетами, контрабасами, скрипками. Вся мировая скорбь, все маленькие и великие печали народа проклятого, все страдания и радости народа богоизбранного – в этой щемящей их музыке, языком которой они говорят друг с другом и, говорят, с Богом.
Я был одним из немногочисленных неевреев, который три часа слушал этот рассказ – на заключительном (после мастер-классов, семинаров и проч.) концерте в Доме актера и затем еще шесть часов на идущем вразвалочку по ночной Неве теплоходе «Людмила», зафрахтованном специально для заключительного фестивального аккорда.
Слушал с радостью и любопытством, потому что об этом до сих пор я совсем ничего не знал. Пил водку, чокался пластмассовыми стаканчиками с новыми знакомцами и смотрел, как моя дочка разучивает еврейские танцы и кружит в хороводах – наверное у евреев они называются как-то по-другому – на каком-то темном причале у залива --с бородатыми дядьками и ослепительно красивыми еврейскими девушками.
Ночь прошла, в блокноте остались написанные корявым (темень и водка) почерком вразборд и наперекосяк обрывки разговоров, картинок, осколки неведомой мне древней культуры, особого, не похожего на ничей другой темперамента, остались мои удивления. А музыку письмом не передать – они и не записывали ее никогда, а просто жили ею.
Дом актера
Дом актера, концерт, полный зал, душно, бисы, ощущение полного духовного единства – казалось, зал вот-вот ринется на сцену – к музыкантам в майках, босоножках, костюмах-тройках, кто в чем, к вокалисткам в серебряных чешуйчатых платьях, с золотыми ресницами и в высоких туфлях чуть ли не из литого прозрачного стекла.
-- Однажды Хава пошла в лес погулять… -- Евгения Лопатник (Харьков, вокал), Залман Млотек (Нью-Йорк, фортепиано). Что потом случилось с Хавой, не помню.
-- Ицик женился, а в кармане ни гроша… -- Ефим Заславский, Минск. Судя по интонациям, очень весело от этого было Ицику.
-- Младшенькую выдают замуж. Младшенькую! --- Анна Каммерлинк, Швеция, вокал. Пронзительно, плакать хочется, а она как будто смеется.
-- Я ем невкусные варнечкес (еврейские такие вареники) и из-за этого у меня проблемы с женихом, --- Хатуна Романовская, Самара, та самая девушка с золотыми ресницами, в и стеклянных черевичках.
-- Если не хватает рифмы в песне, мы напеваем чири-бири-бом, -- Аркадий Гельдер, преподаватель из Запорожья, вокал, жизнерадостная скороговорка, слова собственного сочинения, бис!
-- У меня есть десять копеек? Что мне с ними делать? Я найду еще 10 копеек, и мы пойдем с девушкой гулять. Только где мне взять красивую девушку? – Матвей Гордон, открытие фестиваля, мальчик лет 14…
Псоя Короленко (Москва) – «Чтобы было весело тебе» -- песенка совсем ни о чем, а только для того, «чтобы было весело тебе» – долго не отпускали.
Кишиневский дядька с усами, как у сябров, рвал жилы на смычке. Минут пятнадцать а-капелла раздвалось а-я-я-яй на разные лады. Человечки плясали на синей луне (эмблема фестиваля), девушка визжала, как скрипка:
-- Меня зовут Исролик, я ребенок гетто, у меня штаны с заплатками, но давайте будем петь, танцевать и радоваться!..
Я думал про Моисея, его (мои) любимые слова про «выбери себе жизнь и живи»,
про Давида и Вирсавию,
про непонятого и непринятого ими Христа,
про газовые камеры и концлагеря,
про знакомую актрису Дину Ди, которой одноклассники плевали на пальто потому, что у Дины черная кожа, Дина плакала,
про моего трагического друга Константина Симуна (Псой на него очень похож), который пишет мне из Бостона «май не за морями, а за океаном» и звонит в шесть утра, пьян, из мастерской, и плачет,
про то, как они, эти люди живут в разных концах света и поют – в каких-нибудь кишиневских кафешках, на свадьбах в Сан-Франциско и в украинских Домах культуры.
Еще про то, что вдовцы и вдовы не остаются у них неженатыми-незамужними, и что они умеют радоваться и петь, когда горе, а меня же вдавливает в землю, и все вокруг черно.
-- Чири-бири-бом.
Теплоход. Соня
Теплоход, и тут все не по-русски: нам, чтобы спеть, надо сначала водки выпить, поговорить. А они только ввалились со своими контрабасами и тут же веселиться, ни для кого, для себя, и танцевать: одна девушка так и протанцевала по всем палубам все пять часов кряду. Танцевала, сложив колечками большой и указательный палец.
-- Почему мелодии повторяются?
-- Потому что еврейская свадьба длится целую неделю. И мастерство музыканта оценивается богатством вариаций.
-- Почему музыка именно свадебная?
-- Потому что свадьба для нас самый большой светский праздник. А на других особо не поиграешь. Потому что, чтобы реализоваться – нужно быть вдвоем: мужчина и женщина. Потому что мужчина должен думать о боге, а женщина обеспечить ему эту возможность. Мы состоим из тела и духа, в браке мужчина – больше дух, а женщина – тело.
Вам все это интересно? Мне – очень. Это Соня рассказывает. Соня Карабинская работает в Еврейском общинном центре. Соня рассказывает, что в этом их центре на Рубинштейна есть библиотека в 10 тысяч томов, всякие детские коллективы и много чего хорошего, жизнь кипит.
Я выпил водки и пошел философствовать с другими. Слыша, пока выбирался из-за стола, как Соню пытал какой-то красавчик с кабельного телевидения:
-- Жизнь каждого религиозного еврея строго регламентирована. 613 заповедей, на все случаи, -- говорила Соня. Красавчик испугался:
-- А покаяться, если что, возможно?
-- Нет такого у евреев.
Теплоход. Дымшиц
Валерия Дымшица, директора центра «Петербургская иудаика», я спросил о богоизбранности:
-- Если говорить о собственной избранности, никакой избранности нет. Если стоит пять человек и один из них получает по морде – это тоже избранничество. Я человек не религиозный. Давайте лучше о музыке.
Классический клезмерский оркестр – капелла: скрипка, кларнет, контрабас, ударные. Возможны варианты. Достоянием профессионалов клезмерская музыка стала примерно с начала ХХ века. Ее географическая родина -- восточная Европа: Россия, Украина, Польша, Балканы… Временная – наверное, с первого еврея на земле, хотя, конечно, никто не знает, как и на каком инструменте играл первый еврей, Авраам. Теперь все это – все-таки world music, эдакий этноджаз.
На тему музыки и евреев Дымшиц рассказал байку. Давние времена. Питерский музыковед Леонид Энтелис читает лекцию «Музыка американских негров и Дж. Гершвин». В середине лекции в первом ряду просыпается старушка и спрашивает:
-- Скажите, а что, Гершвин тоже был негром?
На что Энтелис, не задумываясь, ответил:
-- Если евреев считать белыми, то нет.
Теплоход. Лиза
Дым, между тем, стоял коромыслом. Скрипки визжали. Дочка разносила евреям бананы и большие зеленые яблоки на пластмассовых тарелочках. Ей, похоже, это нравилось. Большие бородатые дядьки гладили ее по голове.
--О чем эта музыка? – спросил я.
-- Я не знаю, о чем, я знаю для чего. Чтобы веселиться, -- ответила Лиза.
-- Молодец, -- сказал Дымшиц. – Чтобы веселиться и плакать.
Теплоход. Дмитрий
-- Бред, что евреи считают, что только они могут попасть в рай, -- вдруг сказал мне сосед по столику. Дмитрий Коломенский, бывший школьный учитель русского языка, теперь копирайтер. И продолжил:
-- Никакой социальной богоизбранности быть не может. Не они избрали бога, а бог избрал их. Толчком к самоидентификации стали для меня музыка и антисемитизм. Да, не только меня считали евреем, но и я сам считал себя евреем. С пяти лет. Антисемитизм – неизбывная категория.
Теплоход. Фима
-- Почему вы не уехали? – задал я традиционный антисемитский вопрос Фиме Черному, композитору из Кишинева, который несколькими часами раньше был конферансье на концерте в Доме актера. Помню, моя однокурсница, девушка с характерной внешностью, когда ее спрашивали в ленинградских троллейбусах «Как, вы еще не уехали?!» – отвечала «Я-то уеду, а вот вы останетесь». Фима ответил просто:
-- Я врос в молдавскую землю. Последние несколько месяцев я просыпаюсь утром и сразу сажусь за фортепиано. Мне больше ничего не надо.
Теплоход. И другие
Мы чокнулись. Персонажи стали сливаться. С Адрианной Купер, чей компакт-диск «Детские песни и колыбельные Холокоста» (я напечатал сейчас его название, и мурашки побежали по коже) был номинирован на Грэмми – с Адрианной Купер мы говорили о Нью-Йорке, который сейчас до сих пор «немножко в депрессии» и «дыра в городе осталась», что «немножечко печально». Она рассказывала о своих предках, которые в позапрошлом веке приехали в Америку из Украины, и:
-- Ирония в том, что я сейчас привожу- приношу, возвращаю эту культуру из-за океана -- туда, где мы родились.
Потом был Псой, который сказал, что он на самом деле человек православный, что язык, который ты изучаешь не как иностранный, а как родной и является твоей родиной, что еврей – это просто метафора открытости и чужести, придуманная Творцом.
Уже запели Одессу-маму и Марусю Климову, уже за каким-то столиком к неудовольствию соседей запели Розенбаума, уже светало, и я сказал, что не хочу больше работать.
Петропавловская крепость.
Родные и близкие
-- Словно предчувствуя прибытие президента России, в 11.40 дружно застрекотали кузнечики, -- сказал журналист "Коммерсанта" Андрей Синицын, посмотрел на часы и влез на железную изгородь, чтобы посмотреть, как к вратам собора едет Ельцин.
Солнце сошло с ума, булыжник между Монетным двором и храмом дышал жаром. 1250 аккредитованных на похороны Николая II журналистов вскарабкались на переносные лесенки, на урны, на шеи друг другу, ощетинились и замерли. Кузнечики онемели. Громом среди ясного неба прозвучал полуденный удар пушки, от страха я упал со своей жердочки. Решительным шагом президент пошел хоронить царя.
В соборе Петра и Павла сконцентрировались:
Романовы,
те из них, кто поверил, что останки подлинные, а не фальшивые. К тому же Русская зарубежная церковь, в отличие от Русской православной, уже канонизировала императора, а большинство Романовых – тамошние ее прихожане. Неверующие члены фамилии остались в Москве, как Леонида Георгиевна, и Париже.
(выглядел очень довольным) вошел, не перекрестясь. Но вот он здесь. Он сам. Он показал противникам подлинности оттопыренный средний палец, а народу – кто здесь царь.
Немцов – Дементьева – Радзинский – Михалков – Лебедь. Свита летела в Питер на ТУ-154, пия шампанское и закусывая красной икрой на фарфоровых подносах. Объелся второй пилот, да так, что после того икрой и блевал. Но, отдадим должное политическому опыту: свита сохраняла на лицах приличествующую месту степень скорбности. Особенно Михалков.
и питерские чиновники, а также один из организаторов похорон математик И. С. Арцишевский. По его признанию, он рисовал на домашнем компьютере, кто где будет стоять, куда и откуда понесут гробы, а затем направлял герольдмейстеру Вилинбахову, губернатору, а тот Немцову на утверждение.
В заслугу Арцишевскому ставят то, что в Петербург приехал аж 51 Романов, а коли столько Романовых – то и Ельцин. В минус – что был он в этот день в черном с блеском костюме, в похожих – охрана Яковлева, и все они несколько походили на литературных гробовщиков.
По какому принципу скорбящих пускали в собор в час панихиды?
Вот по какому. Пригласили тех, кого положено. И еще каждый из организаторов имел пакет (10 – 20 шт.) приглашений и раздавал их родным, близким и самым настырным.
Самая скандальная история, связанная с похоронами, -- продажа приглашений. Накануне в крупнейшие фирмы и богатым гражданам Питера были разосланы факсы, которые содержали предложение администрации Петербурга купить входной билет в собор Петра и Павла. Цена 150 тыс. руб. новыми. То есть около 20 тыс. долларов. Как выяснилось, письма эти к администрации отношения не имели и исходили не из Смольного. Попытка распродажи похорон была пресечена.
11 игуменов в белых ризах, четверо протоиереев, двое иереев и четверо протодиаконов молились об упокоении душ усопших рабов Божиих, не называя имен: церковь останки подлинными не признает.
Также в собор были допущены послы 54 государств, 5-й канал и "Лендокфильм", две камеры РТР, прилетевшие с Ельциным, личные операторы президента, губернатора и Никиты Михалкова.
А в это время на площади
Поскольку на выносном экране ничего видно не было, фотографировать стены вроде ни к чему, люди с камерами маялись от безделья, а пишущий люд расспрашивал про жизнь и царя разномастных дворян, социалистов, казаков, барышень, архимандритов и праздных гуляк, слетевшихся со всего света. Попадались среди них и просто хорошие люди, и люди никакие, и экземпляры весьма и весьма экзотические. Например, человек по фамилии-отчеству (я списал из паспорта) Долгорукий-Симанский (Быков) Рюрикович, Мономах, Георгий пятый Николаевич. В белой рясе до пят, с седой бородой, немногословный. Живет, по его словам, и в Москве, и в Нью-Йорке, служит президентом Всемирного центра прав детей сирот при ООН. Говорит, что является прямым потомком Рюриковичей. Выражается о себе во множественном числе.
-- Мы сделали так, что президент все-таки приехал. 15-го числа в 22.30 позвонил Пал Палычу и сказал…
-- Что?
-- Заветное слово. Важно, что Ельцин здесь.
На площади же мы встретили и директора казино "Конти" Сергея Ивановича Базунова, который гулял среди толпы, как простой смертный. Он сказал нам о мудрости президента России и о том, что и сам не мог не прийти сюда в такой исторический день.
Сергей Иванович мечтал побывать на поминальной трапезе в Этнографическом музее.
Очень недолго пришлось общаться со странным американским стариком, увешанным крестами, Анатолием Горацким: от него сильно пахло одеколоном, а на жаре это невыносимо. Ему лет 70, родился в Киеве, в 1943-м семья эмигрировала, живет в Кливленде, называет себя специалистом в "американской политике и компьютерах". Отрекомендовался просто: внук Николая II.
-- Моего дедушку убили, когда маме, Марии Николаевне Сычевой-Горацкой было шесть лет. Она – внебрачная дочка Николая.
Были здесь и странные юноши в белогвардейской форме и сапогах с начищенными голенищами. Оказались следопытами-копателями, добывающими оружие и сувениры на Невском пятачке. Был Кристофер Муравьев-Апостол – в энном колене внук декабриста – молодой человек с американской улыбкой, инвестор, Лондон. Была правнучка пажа императрицы – 82-летняя старушка из Парижа: в белой панаме, с ясными глазами и безукоризненными манерами.
-- Когда царя убили и началась гражданская война, мой отец, Борис Николаевич Третьяков, служил в белой армии. Бежал из Константинополя в Болгарию.
Парижанка, историк по профессии (область – конец XVIII века, Франция), родившаяся в Царском Селе в 1916 году, она прилетела на два дня в Петербург, чтобы принять участие, по ее словам, "в днях покаяния". Имени я не спросил. Понравилось ей в Питере то, что "здесь гораздо меньше нищих, чем в Париже".
Замечены были на площади в эти дни и дирижер Валерий Гергиев ("Сегодня и здесь не место для интервью", -- был его ответ), и невесть откуда взявшаяся нищенка в стоптанных тапках, и югославский поэт, социалист по убеждениям ("Это не похороны, это спектакль. Ни одного атома от сожженной семьи царя не осталось. Горбачев и Ельцин утопили Россию в море крови"), и просто девочка со скакалкой…
VIP-персоны пили пивко в кафе, и когда прилетели гробы, расхватали синие столики и стулья, чтоб взобраться повыше и посмотреть. Барышни громоздились на них по трое, шаткие пластмассовые столы падали, и барышни, сверкая ногами, катились в зеленую траву. На крышах бастионов шатались зеленые солдаты. Юная леди по имени Ксения принесла две гвоздики, чтобы вручить их свойственникам доктора Боткина, но в собор не прорвалась: охрана не пустила.
А вверху, под колоколами, работали интернетчики, и видео-картинку похорон смотрел весь мир: 98 568 посещений, 60 стран. Все смешалось, все сплавилось в эти дни на булыжнике площади и в духоте собора.
Гробы опустили. Президент улетел, не дождавшись поминальной трапезы в Этнографическом, которая длилась 50 минут.
Царя хоронили, по выражению Ельцина, родные и близкие.
Петропавловский собор.
Трещина раскрылась
Трещина, овивающая, как змея медицинскую чашу, тело Петропавловского собора, раскрылась. Апокалиптически настроенные граждане вспоминают пророчество «быть Петербургу пусту». «А Николая ли похоронили? – говорят другие. –Над святыми мощами своды не трескаются…» История и инженеры говорят о глупости и казнокрадстве.
1712 год. Трезини
Известно: грунты на острове слабые. Как и вообще грунты Петербурга – пылевые супеси. Сопротивление их сжатию крайне невелико. Они несут постройки достаточно хорошо, но только при условии, что остаются неповрежденными.
Все этого знали с момента возведения Петропавловского собора. Доменико Трезини сначала строил колокольню, которая составляла основной вес здания, и только потом, спустя десять лет, к ней был пристроен объем собора. Поправка на то, что колокольня будет давать значительно большую осадку, чем здание собора, была введена изначально. Осадка здания происходила на всем протяжении первой половины ХVIII века.
1756 год. После пожара
После пожара 1756 года предполагалось установить каменный несгораемый шпиль и, соответственно, были приняты меры по усилению основания колокольни. По-видимому, не обошлось без казнокрадства: чтобы уплотнить грунт, было набито свайное поле, но только со стороны собора. Поверх был устроен каменный ростверк высотою в два аршина, под арки колокольни введены сплошные закладки. Но эта конструкция все равно не могла исправить первоначальные пороки постройки: подведенная снизу арка не приняла на себя нагрузку свода. Укрепление было проведено и закончено к 1778 году. От постройки каменного шпиля к этому времени отказались, и возвели примерно такую же конструкцию, которая сгорела во время пожара.
Первые трещины
Как свидетельствуют документы, уже тогда шла речь о заделке трещин, которые проходили в стенах собора и створе колокольни. Несмотря на все меры, предпринятые Трезини, колокольня садилась быстрее, чем собор. И, возможно, именно это обстоятельство послужило причиной ее перестройки.
Сегодня юго-западный угол собора имеет некоторое отклонение от вертикали. Наклонена и башня колокольни. Обмер не проводился, но раскрытие трещины в верхней части собора составляет примерно полкирпича, в нижней незначительное. То есть, некогда стены собора разошлись примерно на 14 сантиметров. Трещина пересекает собор по диагонали: начинается от фундамента на южной стене – между первым и вторым окном, -- идет по своду, пересекая роспись плафона, и на северном фасаде выходит к простенку между третьим и четвертым окнами. Перекос фундамента от алтаря до западного фасада составляет около 25-30 сантиметров.
Трещина, раскрывающаяся кверху, была вычинена еще на протяжении ХVIII – ХIХ веков. Трещины Петропавловского собора живые. Любое увеличение нагрузки на колокольню приводит к ее дополнительной осадке. В последний раз с этим столкнулись в 1855-1856 годах. Инженер Д. И. Журавский поменял тяжелый деревянный шпиль на стальную конструкцию, что было известным облегчением, но одновременно верхняя часть колокольни была утяжелена за счет введения в основание шпиля каменных конструкций. Добавленная к весу колокольни нагрузка составила 87 тонн. Откапывать какие-либо шурфы возле основания он не решился, как не решаются это делать сейчас. Шурфы нужны для того, чтобы, наконец, выяснить, есть ли под собором деревянное свайное основание. Журавский добавил вес, добросовестно зафиксировал дополнительную осадку, а трещины, только что перед этим заделанные, несколько раскрылись и была вновь заделаны. Эти изменения монолитной конструкции не создали: столбы садятся сами по себе, закладки между столбами продолжают садиться сами по себе. То есть помимо того, что откалывается такой большой ломоть собора – примерно его треть – по диагонали, не совсем равномерно садится и часть под колокольней.