Настоящее время
Тем дело и кончилось – на 150 лет. Ремонт собора проводился в начале 70-х ХХ века. Фасады оштукатурены, трещины тщательно заделаны. В 90-х трещины вновь раскрылись – и на северном, и на южном фасаде. Но они были незначительными, так называемые волосяные трещины. Самая большая, видимая изнутри и снаружи собора – на северном фасаде имела ширину около сантиметра. Со времен Журавского ремонт шпиля не предпринимался ни разу. За это время болтовые соединения, применявшиеся в его металлических конструкциях, подверглись значительной коррозии. Металл стал хрупким, и при попытке отвинтить гайку, как правило, ломается болт. В главке собора почти все болты были заменены совсем недавно, аналогичные работы предполагалось провести и на шпиле. Но, по всей видимости, реставрационным работам, которые хотели провести к 300-летию Петербурга, в полной мере осуществиться не суждено.
Собор не рухнет, но…
-- В первоначальном техническом задании на установку лесов – с учетом того, что мы знали о состоянии и грунтов и истории собора – предполагалось, что леса для ремонта колокольни и шпиля не должны имеет никакой опоры на стены: дополнительная нагрузка неизбежно приведет к осадке. Эта истина, которая не подлежала никакому сомнению, -- говорит ведущий архитектор института «Ленпроектреставрация» Андрей Гунич.-- Но, к сожалению, то, что сейчас сделано (согласование в инспекциях шло практически одновременно с возведением лесов), сделано вопреки здравому смыслу. Современные технические средства вполне позволяют выстроить конструкцию лесов так, чтобы их опоры располагались вне конструкции собора. Но только с западной стороны леса на собор не опираются. И даже с этой стороны они дали достаточно значительную осадку – осадку, способную увлечь за собой портик собора. Портик Ботного дома уже дал трещины и отклонился от стены. Внутри собора, как и следовало ожидать, все старые трещины раскрылись и начали расширяться. Проявились все трещины под колокольней. Вес деревянной части лесов, выстроенных к сегодняшнему дню, -- около 200 тонн, и еще около 100 тонн будут весить металлические леса, которые будут возведены для ремонта шпиля – с опорой на деревянные леса и, соответственно, на стены собора.
Ситуация абсурдная: сначала отремонтировали крышу и уже потом в ней прорезали дыры для установки лесов, потом установили леса – уж не знаю, о чем думали их авторы – без устройства каких-либо распределительных конструкций, с минимальными опорными площадками.
Поскольку никакого обследования ни грунтов, ни конструкции собора не было, трудно сказать, чем все это обернется. Будем надеяться, что собор не обрушится. Но процесс может выйти из равновесия: бывают такие случаи, когда нужно только дать исходный толчок и дальше дело пойдет само. Помимо статических нагрузок, колокольня испытывает динамические -- от ветров. Датчики показывают: при западных ветрах трещины закрываются примерно на треть миллиметра, при северо-восточных – раскрываются. Известен тот факт, что раскачивается шпиль, который представляет собой обшитую листами стальную мачту, а теперь раскачивается и колокольня, и вся западная часть собора.
С момента возведения лесов – августа 2001 года - прирост ширины трещин составил три миллиметра. Сегодня леса достигли звонницы. И, несмотря на троекратное запрещение Комитета по государственному контролю, использованию и охране памятников, продолжается строительство их металлической части. То есть ни дирекция, ни подрядчик не считают себя обязанными прислушиваться к требованиям КГИОПа и здравого смысла. Колокольня раскачивается сама по себе, леса увеличили ее парусность, а с поднятием их лесов наверх, динамическая нагрузка будет возрастать в геометрической прогрессии.
Я думаю, что все-таки собор не рухнет, но будет сильно ослаблена кладка его сводов. В трех-четырех местах может обрушиться штукатурка с росписями ХVIII века над гробницами государей. Шире всего раскрылись трещины над гробницами Александра II, Марии Александровны и над гробницей Александра III.
И музей, и город будут поставлены перед дилеммой: или встречать юбилей с лесами вокруг шпиля, или ограничиться косметическим ремонтом – потому что даже позолоту за это время поменять нельзя – и демонтировать только что установленные леса. Второй вариант, на мой взгляд, является преступным, потому что нельзя тратить деньги на реставрацию позолоты без одновременной реставрации шпиля. Это казнокрадство.
Ни одна из строительных экспертиз Петербурга не берет на себя смелости предсказать, как эта конструкция себя поведет и каков будет нанесенный ею ущерб.
Нарышкин бастион.
Полуденные пушки
-- Иди-иди ко мне, моя маленькая, -- отставной подполковник Олейник сделал приманивающий жест ладонями зеленой пушке, висящей пред самым его носом. Так приманивают на ручки маленьких детей. Дети бросают игрушки и бегут в объятия.
Ствол пушки очертил в воздухе четвертькруг, фотографы пригнули головы и пошли на полусогнутых к краям крыши.
-- Щас бошки им посносит, -- радостно сказал мужичок в ватнике, подпоясанный бельевой веревкой.
Бошки не посносило, наоборот: рассредоточившиеся по периметру хроникеры отважно вскинули фотографические аппараты и нацелились на исторический момент: 16 апреля 2002 года, 12.27 пополудни.
Помедлив, новая Д-30 калибра 122 мм, Чечня знает, мягко села на деревянный настил, надстроенный над крышей Нарышкина бастиона. Старые Д-10 гаубицы стреляли прямо с бетона, и Нарышкин трясло. Его теперь ремонтируют. Трясло и Пиотровского, на которого были нацелены орудия: после полуденных и неурочных (коммерческих и пьяно-презентационных) выстрелов в Эрмитаже дребезжали стекла и взвывала сигнализация. Божьи старушки-смотрительницы подпрыгивали на стульчиках и хватались за сердце. Пиотровский жаловался по инстанциям. Его услышали, но сменили петропавловские пушки, конечно, совсем не поэтому, а потому, что снаряды кончились.
Первый полуденный выстрел грянул над Невой 6 февраля 1865 года. До этого стреляли не в честь времени, а в честь церемоний, празднеств, событий стихийных и социальных. С 1704 года пушечными выстрелами сопровождалась процедура подъема и спуска флага, развевавшегося «от пробития утренней зари до зари вечерней» над Государевым бастионом тогда еще земляной Петропавловской крепости. Пушками сзывал царь Петр гостей на праздники в Летний сад и Невскую флотилию гребных и парусных судов – для «лучшего обучения в искусстве по водам и смелости в плавании». Три выстрела означали, что Нева очистилась ото льда. Выстрел с крепостного вала Адмиралтейства оповещал: началось наводнение.
Привычка палить почем зря вошла в моду только сейчас.
С неба идет апрельский снег. Офицер запаса Анатолий Иванович Кузьмин ( дежурит, как все -- сутки, трое твоих -- тоже бабахает в полдень, а ночами охраняет холостой боезапас) стоит без шапки посреди бастионного двора и загибает пальцы:
-- Ну, кто стрелял? Все стреляли. Ширвиндт. Был народный фестиваль «Золотой Остап». Это было… 13 апреля. Приехали очень много. Там Мишин, Шендерович, Алла Назарова или как ее там. Много было. Приехали, покучковались. С моей помощью Ширвиндт выстрелил. Крикнули «Ура! Гип-гип!», сфотографировались и уехали. До этого –ооооооо! Губернатор. По случаю вручения музею гюйса, который вон висит. 98 или 99 год. Кирилл Лавров стрелял, когда ему 75 лет было. В прошлом году стрелял Паулс, как гость, как министр культуры Латвии. Когда было столетие Политехнического университета, стрелял президент Политеха, фамилию уже не помню. Но президент. Губернатор Ленинградской области по случаю своего дня рождения… Стрелял Рязанов, стрелял Розенбаум, стреляла – под нашим неусыпным контролем – консул Канады, стреляли шотландские волынщики. Еще президент какой-то японской фирмы.
С каждым Иван Кузьмич проводил инструктаж: открыть рот. И дергать за веревочку точно по команде «Орудие!»
Я спросил, можно ли заплатить деньги в кассу и тоже дернуть за веревочку в свою честь или в честь своей дамы. Но про это Анатолий Иванович говорить отказался. Явно смутился. Пресс-секретарь крепости по имени Лена (мерзла рядом, пока ждали крановщика: «Вчера приходил, покрутился, а сегодня, проспал, наверное») тоже промолчала. Так я ничего и не понял: продаются выстрелы, или нет.
Традицию отмечать петербургский полдень первым придумал астроном Ж. Делиль. 22 декабря 1735 года на заседании Петербургской Академии наук он предложил «дать каждому санктпетербургскому обывателю способ, как исправно заводить стенные и карманные часы». Его никто не послушал. Полуденную пушку поставили у Адмиралтейства только спустя 130 лет. Выстрел производился с помощью электрозапала, который электрическим кабелем был соединен с аккумуляторной батареей на Центральной телеграфной станции, а батарея – с часами.
Теперь все прозаичней. В каптерке бастиона круглосуточно дежурит один из пятерых отставных офицеров, составляющих артиллерийский расчет орудий Петропавловской крепости. В 11.00 по «Маяку» ставят секундомер. Без четверти двенадцать заряжают обе пушки, на всякий случай, вдруг одну заклинит, такое бывало. В 12.00 один стоит с секундомером и командует «Орудие!» (отнюдь не «Пли!»), другой слушает его, слушает часы Петропавловки и дергает за веревочку. У каждого свой почерк, свои хитрости и любови.
-- Я, например, -- рассказывает Геннадий Федорович Олейник, командир артрасчета ( по правильному – командир сигнальных орудий Петропавловской крепости), -- люблю стрелять между пятым и шестым сигналом. Чтоб с шестым звук летел как раз над Невой.
В свободное от выстрела время отставники сторожат боезапас и гоняют нахальных девок, которые страсть как любят фотографироваться, оседлав пушечный ствол.
152-миллиметровые гаубицы образца 1937 года поставили здесь в 57-м. До этого больше двадцати лет, с июня 1934-го, пушки молчали: Киров сказал, что у всех есть радио, и нечего нарушать покой ленинградцев. А до этого пушка отличилась в 1917-м. Вечер 25 октября был туманным, «Аврора», которая стояла у моста лейтенанта Шмидта, не увидела красного фонаря, водруженного на флагшток Нарышкина бастиона (красный фонарь, кстати, большевики стащили из ближайшего публичного дома, что на Мытницкой, где сейчас общежитие филфака) поэтому пальнула пушка Петропавловки, а затем в эхо ей – «Аврора».
В 50-х же годах 152-мм гаубицы были сняты с вооружения Советской армии. Тогда же и был прекращен выпуск боеприпасов к ним. Но пушки стреляли, пока склады министерства обороны не опустели совсем. Осенью прошлого года, видя, что скоро стрелять будет нечем, директор Петропавловской крепости написал письмо в военную комендатуру, те в ЛенВО, и командующий подписал приказ -- дать Петропавловке новые пушки. 15 апреля с базы округа их привезли в крепость.
С утра до полудня 16 апреля во дворе Нарышкина бастиона под нежданным снегом топтались и проклинали крановщика журналисты, артрасчет, рабочие Петропавловки, офицеры комендатуры и отделение солдатиков, которыми командовал молодой человек по имени капитан Сенаторов, артиллерист с миссий «развернуть и привести орудия в боевую готовность». Рассказывает про пушки:
-- Приняты на вооружение в 58-м году. Сначала поступили в ВДВ. Сейчас применяются в Чечне, хорошо себя зарекомендовали в Афганистане. Вес 3300, дальность стрельбы 15 300 метров, тягач ЗИЛ-131, обстрел круговой, расчет шесть человек…
К двенадцати, когда все у всех взяли интервью и смотрели друг на друга с ненавистью, что больше уже спрашивать не о чем, когда Олейник взмолился, что не может третий день рассказывать об одном и том же, во двор въехал кран. Ухнула старая пушка, началось: «Да что ты: еж твою…», «Будут стрелять? Должны…», «Коля, по прямой, опускай, опускай!», «Прямо пошли, стой, разворачивай, руку убери!», «Где доски?! где доски!!! потерялись?!!».
Пушки установили ближе к стрелке Васильевского острова, на правый фланг, на новый настил. И развернули от Пиотровского, от греха подальше – на университет. «А деревья не помешают? – Ты че, дурак? Он же холостыми стреляет».
Беда: железные основания под орудийные лапы привинтили к настилу накрепко, да не так, лапы не попадали, стали перевинчивать и разбираться, кто виноват. «Да мы ж строго по чертежам»—бил себя в грудь тот самый мужик с бельевой веревкой. А тут уже артрасчет подкрадывался с деревянным чемоданчиком, с новым зарядом, пострелять. Лапы не привинтили, но два раза пальнули. Понравилось, очень понравилось.
-- Ах, хороший звук, ах хороший, -- радовался Олейник.
Я спустился вниз к крановщикам. Они сидели в широкой кабине крана «Мицубиси» и тоже радовались. Оба оказались Александрами Яковлевичами.
-- Я Александр Яковлевич, и вот он тоже Александр Яковлевич, всю жизнь вместе, двадцать лет, -- радовались они.
Про проспали спрашивать не стал. Только про значимость события.
-- А что ж мы не люди, -- ответили Александры Яковлевичи. – Конечно выпьем. После ужина. Потому что исторический для нас сегодня момент.
Дворцовая площадь.
Не для литературы
Все, кроме москвичей и японцев, обходят это место стороной.
Блок гулял под окнами сумасшедшего дома Пряжки, по кладбищам Озерков и у Лахтинских болот, Пушкин, выпив шампанского, гулял на Черную речку, Гоголь ловил бабочек на Невском проспекте, Достоевский с Некрасовым пели Сенную, Белый – гомункулуса Шишнарфнэ, Бродский с Сашей Черным – Васильевский остров и негасимый кораблик, и только Джон Рид с Лениным – Дворцовую площадь. Разве что Сокуров заметил ее -- прошлой зимой, но и он – искоса, косвенно, глядя из-за плеча Пиотровского в иллюминатор Русского Ковчега. Но Сокуров не в счет.
В русском искусстве этой площади нет. Есть только в картинках для иностранцев и революционных матросов, картинки продают на Невском проспекте вместе с матрешками и ушанками.
Картинки врут: не может же быть на свете того, чего нет в искусстве.
Как, впрочем, и Эрмитажа в нем нет, со второго этажа которого, из зала французской живописи, между сладострастных головок Греза (в пятнадцать лет я страдал по таким страданиям и фотографировал их фотоаппаратом «Вилия –авто») и жемчужных шуток Ватто (который, впрочем, тоже всего лишь цитата из «Сестры моей жизнь») я смотрел, как фреза срезает асфальт, как приседает под его крошкой грузовик «Scania», как мой знакомый каменщик (синяя униформа) по имени Илья, как Кай, складывает булыжный узор у подножья 224-тонной колонны Августа Августовича Монферрана, стоящей сама по себе, без всяких скреплений с цоколем, монолитной, увенчанной ангелом, попирающим змея, лицу которого (не змея) скульптор Орловский придал черты Александра I, чем, говорят искусствоведы, выразил идею обожествления императорской власти.
Получасом тому назад я гулял по Дворцовой, думал о том, справедливо ли и почему гении обходили ее стороной, говорил с прорабами, которым не было дела ни до литературных лакун, ни до меня, а только до того, что Витек-десятитонник где-то там тара-рара-рара-рам запропастился.
На вертикалях Петербурга, на фасадах, задернутых зелеными занавесками, слышен мусульманский, если таковой есть, мат, на разрытых площадях – русский. Фасады красят потому, что их видно, дырявые крыши (там, где живу), оставляют, как есть, а вот площадь должны, наверное, сделать хорошо, потому что ее могут сфотографировать и показать кому надо.
Прорабы мне рассказали, если кому интересно. Ремонт площади и окрестностей обойдется в 400 миллионов рублей. Подрядчик – «Возрождение», петербургский холдинг, специализирующийся на добыче и обработке гранита, владелец областных каменоломен. Начали реконструкцию в июле, завершат в апреле, к празднику. Работают на площади человек двести – двести пятьдесят ежедневно, с восьми утра до темноты. Получают рублей по 10-15 тысяч. Заменят сети (водопровод, телефон, электричество), положат новый асфальт с хотелитовой прокладкой, гарантия (опять же не прокладки) – семь лет. Старый асфальт весь в трещинах, последний капремонт здесь был в 1967 году. Булыжник, в тех местах, где он совсем выпучился или наоборот, провалился, частично переберут. Булыжник диабазовый, который теперь нигде не добывают, сколько ему лет не знает никто, поэтому, перекладывая, будут менять старый на старый...
Что еще? Возле Эрмитажа, возле Салтыковского скверика, когда вели параллельные с ремонтом археологические раскопки, обнаружили фундамент от флигеля Анны Иоанновны. Его снова закопали, но очертания данного флигеля выложат камнем какого-нибудь другого цвета, чтобы была видна история и связь времен. Еще – когда копали у Зимнего, обнаружили, что фундамент дворца трухлявый, кирпич сыпется, теперь укрепляют, незапланированная задержка.
Асфальт снимут и окрест – будут гранитные плиты. Поставят 75 новых фонарей, под старину, такие, которые уже сейчас можно созерцать на Невском. В тротуары, по периметру Эрмитажа и вдоль Главного штаба в землю вмонтируют фонари для художественной подсветки всего, будет красиво.
Ремонт такой долгий, сказали прорабы, не потому, что чего-нибудь нет, или потому, что работы слишком много, а потому, что такая технология: асфальтовые слои должны улежаться, отлежаться и устаканиться.
Мне показали много всяких справок с цифрами про кубические и квадратные метры, но это, кажется, еще менее интересно.
Руководит работами человек по имени Меньшиков Александр Александрович, занимающий в «Возрождении» должность начальника участка.
Для зрительной памяти: колонна в лесах, на площади склады гранита, рабочие вагончики, административные вагончики,-- целый городок, рукомойники обычные жестяные, груды диабаза, вылущенного из мостовой, зеваки с фотоаппаратами, трактор, вырезающий железным ножом борозды вкруг Дворцовой, хулиганствующие рабочие, устроившие для собственного развлечения ралли на мини-эскаваторах Bobcat: «а я вот могу на двух задних колесах – а я так же, но еще и с разворотом!», неизменные туристические лошади и пасущие их девочки конюшен, роллеры.
Еще – необычное --сетка, натянутая между железяк, поодаль от грузовиков. Брошенный велосипед, тинейджерские рюкзачки. Тяжелый мяч, мячик, который нужно ногой перебросить через сетку, ногой же и поймать. Фут бэк, лэт гейм. Хорошее место для игр, для сапог, для роликовых коньков, для битья стекол, хорошее место – не для литературы.
В Апраксином и на околицах
Воры и контора.
Шлеп-Нога все-таки сел. Правда, не по родной 144-й за карманничество, а за убийство сожительницы. Промышлял Шлеп-Нога на питерском транспорте. Культурненький такой старичок, в белой рубашке и галстучке, хроменький и чрезвычайно общительный, орден Великой Отечественной (не купленный) на лацкане. Любил подъехать к какой-нибудь молодухе. Де, сбросить мне, старику, годков двадцать, я б тебя сделал с большим моим удовольствием. Бабенка ушки развесит, опомнится – плакали денюжки.
Юрка-Пухлый, 43-летний мужичок, тот, говорят, по сей день в любое время суток методично обчищает трудящихся и нетрудящихся граждан, предпочитает необъезженные новостроечные маршруты – от Горелово до Девяткино, от Рыбацкого до Лахты. Вор квалификации высочайшей: раскроет сначала сумку, потому в сумке косметичку и вытащит одни купюры. Вещдоков никаких. Машка не щекотится (т. е. клиент ничего не чувствует). Десять лет его не могли взять, а в прошлом накрыли, но повезло: попал под амнистию. В одиночку теперь пашет, жену его и подельницу Галку-Звонок недавно посадили. Та поблефовать любила, похвастаться, перед молодежью хвост распушить.
Его приятель, Боря Гудок, слинял в Германию, но дело не бросил. Конкурирующая фирма – высокий, стройный Юра по кличке Баймак. С 81-го года не попадался Гоха. Валерка болен раком, но больничного не берет. Карасюка давно не видно. Карасюк – маленький такой дедок. 1929-го, что ли, года, так молодежь за ним не поспевает при посадке, еще дверь не успела за терпилами закрыться (терпила – потерпевший), а дед уже при покупках (купить – украсть).
Но это – элита, такого класса воров в Питере единицы. Переиграешь его – честь, сам первый тебя и поздравит. Привет, ребята, скажет, я приехал.
Три всего декабрьских дня я путался под ногами Конторы -- по помойным закоулкам блошиных рынков, в набитых битком автобусах, в галереях Пассажа и Гостиного двора.
-- Глянь, -- толкают меня в бок, -- дедуля в зеленой куртке. Годами туту ошивается. Думали – злодей. А он, оказывается, баб щупает, оболтусом своим о задницы трется.
На четвертый день, уже без Конторы, зашел я в магазин стройматериалов на Старо-Невском, глаз проверить. Точно, две щипачки орудуют, собирают урожай .
Наука смотреть и видеть нехитрая. Прежде всего примите за аксиому, что не все такие честные, как вы. А потом задайте себе простой вопрос: кто и чем в данный момент занимается. Этот торгует, этот покупает, ничего, кроме товаров, не видит. Тогда третьи отсеиваются сами собой. Попробуйте заметить, куда они смотрят: почему на карманы, в сумки, в бумажники? Почему идут без очевидной цели купить? Если вычислит жертву и пойдет за ней, как привязанный: значит он, родной. Орать и звать милиционера не стоит, вам его не поймать.
В транспорте еще легче. С чемоданами и дипломатами карманники не ходят. Вооружены легкими сумками и полупустыми полиэтиленовыми пакетами, которым прикрывают, когда работают, свою руку, сумку или карман жертвы. Стараются зайти в дверь последними: исследовать ваш багаж с нижней ступеньки куда сподручней. Постояв на остановке в "час пик", можно заметить, как идут в оборотку, то есть, выйдя на вашей, переходят дорогу на противоположную остановку. Может, конечно, что человек по рассеянности поехал не в ту сторону, куда хотел. Но, пожалуй, 90 из 100, что это ваш подопытный.
Как и все, я полагал, что шпионы и сыщики водятся только в кино. Как и все, был уверен, что ничего, круче ОМОНа в мире нет. Как и все, видел по телеку умных оперов и следователей. Но речь о другой конторе. Официальное ее название длинное и унылое. Коротко она именуется личным сыском.
Та команда, с которой гулял я, занималась взломщиками машин, карманниками и вымогателями. В каждый из трех дней, поиграв в кошки-мышки часов по пять, мы кого-нибудь брали.
Сколько в городе "конторских", говорить мне не велено. Матерые воры знают всех наперечет по имени-отчеству, остальным знать рановато.
Скажу: их мало, у них фигово с техникой и зарплатой. Но хорошо с профессионализмом и головой. У ОМОНа, дай ему бог здоровья, модернизированные АК, каски, бронежилеты и слава. У личного сыска – голая грудь, артистизм, и, случается, всего ствол и пара наручников на всю, скажем, апраксинскую клоаку.
Эй, какой бы высокий начальник покуролесил с ними денек, а потом сдуру сказал: вот вам техника, деньги, штатные единицы, сделайте так, чтобы они нас боялись, а не мы их.
Поздний вечер. Переулок в центре. Восемь рэкетиров. Пострадавший с разбитым лицом кивает: они. Нас четверо, если я в счет. Саша перекладывает пушку из кобуры в карман: берем.
-- Саша, -- говорил я ему потом, -- признайся, поджилки в такие минуты дрожат?
-- Во время гона, -- отвечает, -- да, нервы на пределе, весь день его, суку, ведешь, задушил бы в один прыжок. Но когда понял, что можно брать, -- это мой час. Ничего не вижу вокруг, я весел.
Что в Апраксином, к примеру, вор на воре и вором погоняет – это знает даже ребенок. Но никак уже не подозревал я, что сидит злодей (жаргон Конторы) в каждом втором битком набитом автобусе, что встречается их, бывало, на площадке человек по шесть, чистят друг другу карманы, а потом веселятся: "Ты че, козел, своего не признал?" Гастролеров пруд пруди, новичков море, и имя им, безымянным, -- тьмы.
Сколько в Петербурге работает карманников? Кто ж их считал, сотни и сотни. Поехали – увидишь. Поехали. За полтора вечерних часа на Ленинском проспекте и проспекте Ветеранов насчитали девятерых.
Рассказывают, взяли как-то у Гостиного двора, у патриотической нашей стены, одного щипача. Тот, не будь дурак, кошелек – через забор. И через секунду от Садовой до Перинной невские карманники отсалютовали с испугу всей своей добычей, кто даже деньги вынуть не успел. Прыгнули менты через забор, а там шагу негде ступить – одни "лопатники".
Кто он, рядовой питерский щипач? Кто угодно: от девятилетнего пацана до бравого "офицера", от цыганки – до грустного от безденежной жизни интеллигента, от старушки-незабудки – до барышни, невинной, как майская роза. Н-да. Много кавказских и прочих гостей. Как правило, каждый третий наркоман. В этой среде и обучаются ремеслу. На марципанчик, на маковую соломку, на прочую дурь тратят свои трудовые бабки. Благо Некрасовский рынок, переход под Ленинским проспектом и пр. в этом им никогда не отказывают.
В кино это бы смотрелось. Белый день, цивилизованный город, мы охотимся на людей. Пятнадцать минут неторопливой прогулочки по Апраксину. Саша, вполоборота, не меняя тона:
-- Видишь, в красном "петушке" и щуплый такой с ним, "Жигули" берут.
Красный "петушок" открыл машину, как собственную, через минуту вышел. Убыстряя шаг – за ними, бег, в руках налетевшей невесть откуда команды – "пушки".
-- Руки к стене, не дергаться, на четвереньки.
"Петушок" слетел, на губах кровь, наручники на запястьях.
-- Почему, б…, приказа не выполняешь?
-- Думал, свои шутят.
Под курткой – видеокассеты. В карманах перочинный нож, шприц, немного денег, паспорта.
-- Миллион через три дня даю, поговорим? Мама дома, я на фронте был…
У фронтовика (прошлое место жительства – Гагры) питерская прописка с 1985 года.
-- Два миллиона даю, договоримся?
Воронок подъехал минут через пять. Сколько взломщиков машин, сколько воров, сколько рэкетиров работают ежедневно в Апраксином? Сотня? Больше? Кому с ними бороться? ОМОНу? Его облавы грозны, но здесь малопродуктивны. Чтобы вор сел, нужно брать его с поличным, нужен потерпевший и свидетели.
Кружа по Апраксиному двору, я видел, как отыскивают, как водят злодеи своих жертв, как лезут в карманы. Надо сказать, работу Конторы я порядком поднапортил: неосторожный взгляд, жест, и полдневная слежка – коту под хвост.
Стемнело. Мы опоздали на минуту. Двое. Один плачет.
-- Что, били?
-- Да, только что. Все отобрали. Я денег не давал, драться полез. Их человек восемь было.
Второй показывает удостоверение подполковника:
-- Не надо их ловить, отпустите нас, пожалуйста. Я ничего не напишу. Из академии выпрут, если узнают, что я духами торгую.
На носу подполковника трясутся тонкие очки.
Саша, взведенный многочасовой неудачной гонкой, навис над терпилой, рычит:
-- Дерьмо ты, а не офицер. До подпола дослужился и в штаны наложил. Или мы их задавим, или они нас. Понял?
Дрожь охоты, бег, фланирующий шаг, помойки, какие-то контейнеры, закоулки. Этим конторским впору в БДТ играть: сквозь банду, если та вдруг застопорилась на дороге, пройдут как нож в масло: с профессиональных полуреплик в секунду переходя к обсуждению кайфа, "если ее поставить рачком-с". Работенка. Рассказывали, просили на "Ленфильме" грим, да там ответили что-то невнятное. Марля, мол, для него нужна, английская, что ли, дорогая. К тому же на морозе белеет.
Ради кого все старания? Ради барыги-подпола, который завтра на суде заявит, что ничего не видел-не знает? Ради дамы в лисьей шубе (подходила тут днем): мол, на 700 штук товара у нее из машины взяли. У ребят в месяц зарплата в пять раз меньше. Ну и высокое милицейское начальство считает их работу третьестепенной: сколько убийств по городу, а тут – карманники, духи какие-то…
Троих мы в тот вечер взяли. 19 – 20-летние, без прописки, с Кавказа. Взяли уже на Сенной. Спокойно и нагло улыбаются: докажи. Отобранный товар уже давно, пока офицера уламывали, уплыл к перекупщикам в киоск куда-нибудь на Ладожскую. Мелочь – эти рядовые трудящиеся рэкета.
…Окраина, на транспорте час пик. Приобняв сзади даму, лезет в карман. Второй сопит мне в уход, смотрит за реакцией граждан. Гражданам не до того. Вдруг оба дернулись и из автобуса – напролом. Кошелек не взяли, унюхали что-то.
Два пацана лет 14-ти спускаются в переход на Ленинском за дурью.
Сегодня уже работать не будут.
Цыганки в белых шерстяных шарфах. Водим их с час. Цыганкам не везет. Нам тоже. Я в машине, мужики – мерзнут на остановках, прыгают из троллейбуса в троллейбус, разделяются на группы. Еще карманники, еще. Бегу им навстречу, тащат терпилу. Та в крик: все у меня в порядке. Проверьте – твердят ей. Наконец, уговорили заглянуть в сумку: кошелька нет. 145 тысяч, главбух только что зарплату получила. Ай-ай! Взяли. Парень в грязной джинсовке, барышня – рваный свитер поверх рваного свитера. В отделении он забился в угол, скукожился. Посмотрели руки – все в шрамах. Наркоманы. Она размазывает слезы: дайте закурить. Мама, мама у меня блокадница, не переживет. Третья ходка. Сигарета дрожит. Первый раз укололась в 15 лет. Неглупая была, книжки по парапсихологии читала. Во дворе и на хатах через шприц и выходила в астрал. Села в 24. Потом в 32. На соломку в день нужно тысяч по десять, продавцы совсем совесть потеряли. Раньше это стоило копейки. Наворованное – дым. Мать еще и пенсию отдает, когда ломка.
-- Каждый раз сажусь на коня (конь – автобус или троллейбус), господи, говорю, пронеси, ради мамы. Так и знала, не хотела сегодня. Как бандитку последнюю -–мордой об асфальт. Позор какой!
Паспорт, первая фотография: красивая, влажноокая девочка из дореволюционного кино. Менты: боже, что ж с тобой стало!
Плачет:
-- В гроб мне пора, мне плевать на себя. Детей сколько на игле, дети они, совсем дети… Мать уже не я, собес похоронит.
Десять вечера. Контора отчаливает. Иваныч, Сергей, Дима, Стас. Заезжаем в ночной магазин. Иваныч подмигивает:
-- Да под курочку! С морозцу! Да с потрошками! Чего, бабу жалко? Вор, как говаривал капитан Жеглов, должен сидеть в тюрьме. Не так ли?
Пискаревка.
О смерти
В прошлом году в городе умерло 82 000 человек. Из них 5555 в результате разных несчастных случаев. 1482 убито, и 1239 покончили жизнь самоубийством. Впервые за многие годы число убийств превысило число самоубийств. Убийств и несчастных случаев пять лет назад было впятеро меньше.
Причину смерти устанавливает судебно-медицинская экспертиза. Впервые в мире она была узаконена Петром I в 1733 году. Теперь все странные (если есть подозрение на криминал) трупы везут на Пискаревку. Однако мощный комплекс площадью 20 тысяч квадратных метров, построенный здесь в 1989 году, еле успевает обслуживать нашествие питерских покойников.
"Король: -- Ну что же, Гамлет, где Полоний?
Гамлет: -- За ужином.
Король: -- За ужином? Где?
Гамлет: -- Не там, где он ест, а там, где его едят… И жирный король и сухопарый нищий – это только разве смены, два блюда, но к одному столу; конец таков".
Мухи ужинали при люминесцентном свете.
Я шел по коридору, лавируя меж тележек, на которых лежали одетые и голые бывшие граждане. Я боялся мух и представлял их липкие лапки.
Мой приятель репортер Саша Габнис доводил барышень до обмороков репортажами из этих коридоров. Хуже того, Саша для остроты ощущений вскрыл труп. Материальчик получился кровопролитным и живописным. Полуобморочные барышни кромсали живопись длинными редакционными ножницами. Приговаривали: читатель не хочет знать, как его потом вскроют и причешут, и как Саша Габнис рассматривает, что у него, читателя, там внутри.
-- Это совсем нестрашная работа, -- сказал мне Валерий Андреев, практикующий здесь судмедэкспертом -- Это нестрашная работа, -- сказал он, -- иметь дело с мертвыми со временем становится привычкой. Сопереживать мы не можем. С ума сойдешь. Кроме того, работает интерес исследователя. Для меня высшее наслаждение, когда я нахожу какие-то признаки, позволяющие реабилитировать человека.
Что-то с нами или с этим миром не так. Продав последнее, мать не может наскрести денег на похороны сына. Похороны за госсчет: самый простой гроб, общий катафалк, никаких прощаний и проводов. И отчаливают от врат морга на Пискаревке глухие фургоны, -- на безымянные кладбища, 120 гробов в неделю.
Все чаще стали сводить счеты с жизнью дети и старики. Из всех видов самоубийств самый распространенный – повешение. Далее по нисходящей: отравление, утопление, падение с высоты, резаные и огнестрельные смертельные раны.
Отдельная тема – киллеры. С их работой сталкиваются здесь все чаще, отмечая неуклонный рост профессионализма наемных убийц. На днях привезли труп с пулевыми отверстиями во лбу и глазницах. У другого были дырки в щеках и переносице. Снайпер работал с эдаким жутковатым шиком.
-- Фронтовая пайка в морге положена?
-- Нет. Но, безусловно, наши работники должны обладать определенной спиртоустойчивостью.
Сладкий запах пристал к языку, и я плевал в прошлогодние листья. На пустыре института Мечникова живые студентки делали физзарядку. В институтском музее ужасов было солнечно и не воняло. Ужасы были такими. Из-под стеклянного колпака смотрела мумифицированная голова девушки с растрепанными высохшими волосами. Кожа на лице была коричневой. В банке с желтым раствором бултыхалось сердце. Оно было больше нормального раза в два. Это было сердце алкоголика. Одряхлело и ожирело. В коробке – смолянистый кусок, вес граммов 400, серповидной формы, формы желудка. Мужик всю жизнь пил политуру и вырастил вот такое. К стеклам банок прилипали разукрашенные татуировками мужские и женские гениталии.
И еще мужские: с вшитыми под кожу всевозможными предметами – для кайфа. В стенных шкафах жили мумии. Например одна: сидит на стуле. На шее – черная кожаная табличка. На столике бутылка и таблетки нитроглицерина.
Когда это нашли (через пять, кажется, лет после смерти), оно уже весило 7,5 кг.
-- Он был сумасшедшим, -- говорит наш гид. – Зачем повесил на шею табличку, никто не знает. Во влажном ленинградском климате граждане самомумифицируются редко. Но случается. Если, например, сквозняком продувает, -- как этого.
В соседней с музеем лаборатории судебной медицины института Мечникова нам показали циклопа, родившегося в Невском районе и умершего через десять минут после рождения. Вместо носа огромный черный открытый влажный глаз, состоящий, казалось только из одного зрачка. Над ним рог – такая трубка длиной три сантиметра. Спина покрыта шерстью. Девочка. Мать (сорок лет, восьмая беременость) сказала: когда увидела, что родила, волосы встали дыбом. Циклопа препарировали и вскрыли тоненький мягкий череп. Мозговые извилины выражены слабо. Печень непомерно большая. Толстая кишка непомерно длинна. В морг труп привезли по путевке участкового милиционера. Его вытащили из бальзамирующего раствора, слизисто-зеленый монстр позировал фотокамере. Эксперт нежно придерживал его за ручку длинным пинцетом:
-- Циклоп. Классический экземпляр. Встречается крайне редко.
На нас бессмысленно смотрел мутный широко открытый глаз современницы.
-- Такого, -- говорит Андреев, -- за свою 26-летнюю практику, -- я еще не встречал.
О макияже трупов стоит говорить особо. Слухи о поборах за подобные услуги, полагаю, небеспочвенны. Я спросил об этом судмедэксперта.
-- По большому счету, -- ответил он, -- мы не парикмахерская, чтобы делать прически на заказ.
-- Кто занимается в морге этой работой?
-- Санитары. Деньги идут в казну нашей хозрасчетной службы.
-- А сверху дают?
-- Не без этого. Но брать строго запрещено. Кто хочет каких-то особых макияжных изысков – советую не развращать персонал, а платить в кассу хоть миллион.
В прошлом году:
Отравилось (отравлено) – 3386 человек.
Повешены (повесилось) и удавлены – 1682 человека.
Погибли от ожогов – 267 человек.
Умерли от охлаждения (замерзли на улицах и др.) – 267 человек.
Гибнут во время криминальных абортов, задыхаются от выхлопных газов в гаражах с любовницами и без, от хорошей и плохой водки, от продуктов в ярких упаковках.
Отойдя от морга на километр, мы с фотографом пили теплое пиво из зеленых банок и радовались божьей весне.
Невский проспект.
Медленный танец
22.00. Пушкинская,10, деревянный стол во дворе. Литераторы: Мирзаев, Земских, Носов, Крусанов, два Григорьева. Дамы, водка под столом, хлеб, колбаса. Дверь в «Фиш-Фабрик» открыта, поет Рекшан (экс-«Санкт-Петербург»):
«Цунами идет на Питер,
Медный всадник с лицом японца,
Сегодня мне опять не напиться…».
Празднуют день рождения Петра: 330 лет. Под потолком металлические конструкции с лампочками. Портреты Петра на стенах: работы Тихомирова, Шагина, Голубева, Шинкарева. Петр держит бесенка за шиворот. Петр с тростью стоит на фоне дымящихся фабричных труб Невского района. И Петр, лицо которого закрыто черным косым квадратом, или черным платком.
Барышня, сидящая напротив, рассказывает, что написала маленькую секс-садо-мазохистскую книжечку, десять компьютерных страничек. «Но писать про себя жутко скучно, только ради денег». Дала почитать Крусанову. Тот говорит, что этого для книжечки мало.
-- А вот одна дама утверждала, что у нее к 25 годам было три тысячи мужчин…
-- Врет. Сказала бы триста, я бы поверила.
-- А вот поэт Икс говорит, что у него было 666…
-- Ну, это может быть. Ему же сейчас – сколько? Под семьдесят. Он всегда был бабником. И его женщины любили. Красивый такой, стройный, мистический весь.
Разговор переключается на День пограничника, и что на Невском сегодня будут драки. Я отказываюсь провожать собеседницу, и она, уронив под стол шаль, уходит танцевать между тесных столиков.
Потом был саксофон Гайворонского, потом рыжий рок-на-роллщик лет сорока, который сказал, что уже год как подшился, но пусть все чокаются. Пел про «выпей водки» и «Рок-н-ролл Дохлой Лошади». Девушка лет 17-ти в красной бейсболке танцевала, сидя на скамейке.
Я не пил. Впереди ночь, и не знаю, кого встречу.
Павел, 32 года, хозяин клуба, за стойкой пьет пиво, я его принял за бармена:
-- Ночью придет молодежь, ну более продвинутая что ли, я не люблю этого слова.
Еще Павел не любит слов «как бы» и на «самом деле», сорные. Павел не слушает то, что слушает молодежь в его клубе – «Radiohead» и «Slipknot». Дома он включает Эдит Пиаф, Вертинского, Армстронга, Штоколова и «Текилу джаз», которая всегда справляет день рождения у него: «Я проставляюсь, а они играют». Каждую неделю Павел «рублей на тысячу» покупает в «Снарке» книг. Из последних приобретений – Заратустра, Акунин и, «естественно, Лукьяненко». Кто такой Лукьяненко, я не знаю, но Павел, если не прочтет ста страниц в день, не может заснуть. Он любит гулять с ребенком и «проплачивать залы для друзей – сауны, татами, теннис».
23.20. Вечер грязно-серо-синий, не белый, не прозрачный еще. Тусклая желтая звезда горит на стамеске и на гостинице – красная «Coca-Cola».
На лавочке сидел академик Павлов и матрос в бушлате. Зазвенели колокола Знаменской церкви. Павлов встал, повернулся лицом к ней и перекрестился.
--Что старик, в бога веруешь?
-- Да, -- ответил академик.
-- Эх, темнота, -- махнул рукой революционный матрос.
Давно это было.
От Московского через переход тащат тележки и сумки.
-- Выручи сигаретой, а то башка болит. Устал от этой водки, Москвы и праздника.
Вынув из пачки, протягиваю одну.
В цветочной будке продавец читает книжку, обложка которой обернута в старую газету.
Александр, 32 года, внимателен, насторожен:
-- А то тут приходят, просят гвоздики подобрать, я поворачиваюсь спиной, а они хватают розы и бегом. Или сингапурские какие-нибудь доллары подсовывают, вроде прилично одеты.
Работает сутки – трое выходных. В другой жизни телефонист на телефонной станции. Но жена, две девочки, зарплата маленькая, пошел в киоск подрабатывать. Кроме двух работ – рыбалка и мечты о повышении в той телефонной должности или своем бизнесе. Книжка оказалась технической: «Организация управления связи». Или связью, я не расслышал.
23.45. Площадь Восстания. Старуха поливает пивом кусты, трясет пустой бутылкой. Другая, сидя на асфальте, торгует разложенными перед ней на целлофане ветками сирени. Девицы курят парочками, искоса смотрят на меня. С одной из них беседуют два милиционера. Она будто оправдывается.
-- Я правда не знаю, честное слово!..
-- А я тебе говорю, пускай несет, мля!
Подходит толстяк в черной кожаной куртке, пальцы сцеплены за спиной. Молча слушает, молча удаляется.
На паперти сидит старик в больших черных очках и с татуировкой в виде большого герба на тыльной стороне ладони. У ног сумки с бутылками. Курит.
Александр, 61 год:
-- Что написано? Написано «Привет с севера!», сделал ее в 56-м, когда в училище Ленинского комсомола учился. Потом – командир БЧ-2. Машинист, нас еще маслопопыми называют.
Он явно смягчает выражения. Рассказывает про жену, которая «была прекрасна и сейчас прекрасна», познакомились сорок лет назад на танцах в ДК Ленина в Невском районе. Через два месяца поженились.
-- Ходили под ручку, дружили, не то что сейчас, – возьмешь подругу за четыреста рублей, а что с ней делать за четыреста рублей? Нет, я не осуждаю. Я к ним лояльно отношусь: работы нет, все приезжие, из деревень. Подойдут, поцелуют в щечку, все меня знают. Иной раз, бывает, и предлагают, тоже жалеют. Я говорю: не надо, возраст не тот. Да и жена у меня.
Живут на Маяковского в коммуналке – всю жизнь:
-- Я не гопота какая, в подвалах не сплю.
Почему бутылки?
-- Пенсия 1400. Мать не работает, ну жена, я ее матерью называю.
Дети?
-- Скажешь тоже! Это разве дети! Это не дети, это – суки. Скажешь тоже – дети. Сами не работают. Внучки-фуючки…
И вдруг поднял голову и сказал:
-- А жизнь стала лучше. Красивее. Молодежь веселая. Кто хочет работать – работу найдет, было бы желание. Милиция хорошо нас охраняет. Город стал чистый и все прекрасно.
При последних словах голос его дрогнул, он отвел глаза, прикрывая их черной, в шишках вен, ладонью.
-- И все прекрасно, -- повторил он твердо, чтобы я не подумал, что он хочет плакать.
00.30. Невский, у дома 114 перегорожено. Табличка: «Осторожно, ведутся высотные работы». Фургон с логотипом рекламного агентства и две «вышки», подъемных крана по-нашему. Люди в синей униформе занавешивают постером фасад:
-- Днем работы на Невском запрещены, -- объясняет Олег, водитель, 32 года (везет мне сегодня на эти 32 года) – Здесь «Миелли» висел. А завтра будет «Панасоник» видеокамера, та, что полторы секунды готовность.
Он говорит, что работают сейчас человек двадцать, десять – на крыше. Постер виниловый, шириной семь и длиной 41 метр, весит почти полтонны.
Сергей сказал, что по жизни мечтает о стабильности и постоянстве, но не пояснил свою мысль – его свистнули, и Невский полетел без встреч: reebok – гриль-мастер -- новая коллекция versace, пицца на вынос -- кинотеатру требуется рабочий – garbage – persil-oriflame – франция – париж – евродиснейленд – приглашаются молодые люди – голая девушка сидела в былинках, кусала лепесток подсолнуха и призывала посетить кинофильм «Маленькие губы» -- прокатили тележку с мороженым – всегда было загадкой, куда их прячут на ночь, -- человек девять пограничников пестрой командой, очки на лбу, фуражки сбиты на ухо -- промаршировали посреди Невского. Спиной вперед шел их собрат, снимая неровный, но вполне боевой строй на видеокамеру
-- А – ца! а – ца!
Раз –два! раз-два! – но у них не получалось: ни в колонну, ни в ногу.
Над «Невским паласом» труба коптила чистое синее небо.
Прошли две девушки сельскохозяйственного вида, сжимая в кулачках по букетику квелых фиалок.
Я поставил ногу на качающуюся цепь.
Не электрический, не неоновый, не сверкающий, не кичливый, не московско-турецкий, но и не ленинградски холодный, не вымытый, не парадный, не чопорный, не строгий, не высокомерно-пустынный, Невский был квартирой для сдачи внаем, проходным домом без крыши, из которого по непонятным причинам то и дело съезжают жильцы. Крысиная дыра заклеена глянцевым плакатом с целующимися барышнями. У входа в картонный домик кукла швейцара в шляпе и широком синем плаще дорогого сукна, дети выросли или сбежали. С неба падают помятые пластиковые бутылки, презервативы, шприцы и красные бумажные мешки из-под гамбургеров. Приходят новые люди и спят на чужих простынях.
01.45. Сверкал и играл музыку «Киномир», дверь в подвал открыта.
Вася, 19 лет, продавец, дважды после школы провалился: один раз на металлурга, другой – в холодильник, на холодильную промышленность. В этом году хочет пойти в Герцена на юридический, но:
-- Сейчас поступить – у Ньютона бы мозгов не хватило. А так – гони три тысячи долларов, и нет проблем. У меня таких денег пока нет.
Ночью Вася берет продукты или с собой из дому, или ходит в магазин на Маяковскую:
-- Макарон, гадости какой-нибудь, отравы куплю.
Народ же в последнее время, особенно ночной люд, отдает предпочтение мистике:
-- «Малхоланд драйв». Это типа «Твин Пикс». Мне самому ближе что-нибудь кислотное. Типа «На игле».
Ночную свою работу в «Киномире» считает прикольной.
-- А че? Нигеры тут подвалили. Говорили на каком-то английском диалекте. Ни хрена не понятно. Вызвали во двор. Написали пару тем. Одежду друг у друга посмаковали.
Вася показал как: потер двумя пальцами край своей черной майки, вытащил какую-то железную цепь, которая висит у него на шее.
-- Или наезды постоянные. Приезжают такие при пиджаках, напомаженные, с барсетками. Туда-сюда. Сначала ко мне как-нибудь прицепиться. Потом пойдем выйдем. Все тут разгромить обещают. Пару раз обещали ждать с утра у входа. Но так ни разу ничего и не произошло.
Я стучу по пластмассе. Он по лбу. Говорит, что ничего ему в жизни не надо, кроме везения, остальное все есть.
02.00. Угол Литейного, притопывает ногой, пиликает два аккорда маленький пьяненький мужичок в кепке. Старая гармошка, «Ивушка»:
-- Сколько лет гармошке?
Он боязливо отплясывает в сторону и топочется там.
Две девицы, продавщицы после смены, или после еще стаканчика:
-- Она приехала, я понимаю, если б она кулачка была, а так – голяк, ничего нету…
-- Мля, а я только с Наташей…
Ветер уносит запах дешевой косметики.
«Магриб». На тротуаре серебряный мерседес, телохранители, как статуи со скрещенными на паху руками. Охранник с металлоискателем. В подвале полумрак, серьезные люди говорят о серьезных проблемах. Высокие стаканы, склоненные над столами лица. Очень воспитанные девушки сидят отдельно, у окна.
02.10. Угол Рубинштейна, «Макдональдс». Денис, 12 лет:
-- Дайте, пожалуйста, два рубля.
Стоит у стеночки. Обычная история. Мама пьет.
-- Мама пьет каждый день.
Живет в Колпино. Сорок минут на электричке. У «Макдональдса» стоит по ночам, с весны. Зимой холодно, да и «Макдональдс» по ночам не работал. Нет, стоит не с весны, а всю жизнь:
-- Маленький был, не знаю. Не помню, маленький был.
Есть брат и сестра:
- А почему вы спрашиваете?
Он немногословен и не отходит от стены, как прилип. Потом как-то разговорились. Про то, что любит играть в футбол, купаться в пруду и компьютерные игры. Про то, что учится в третьем классе, был в приюте. Русский язык не любит, а любит математику. Что забирают в милицию, держат до утра, утром звонят в инспекцию по несовершеннолетним, оттуда – в такую же инспекцию в Колпино и только потом отпускают. Я не спросил, с деньгами или без. Про то, что мечтает купить велосипед, может и завтра купить. «Аист», за двести рублей, у друга. Подумает еще.
Наутро он едет домой иногда даже на самой первой электричке. По дороге покупает продукты в 24 часа. А до Московского может и на такси поехать, потому что идти с деньгами страшно.
-- Но дорого, 30 рублей. Могут подвезти и так, без денег. Если хорошие.
Люди бывают хорошие и злые, разные.
Разные еще подходят дяди. Что бывает потом – он осекается.
Тут из-за угла прибежали местные мальчишки, чистенькие, здешние, с Рубинштейна, как Денис и постарше. Ночь-полночь!
-- Дай 15 рублей!
Он увернулся, спрятался за меня. Как-то я оттащил их, цепких, уверенных в своей добыче.
-- Рэкет! – кричали они.
Я сказал, что мне нужно идти. Денис направился рядом, к другому «Макдональдсу», который, он говорит, есть еще на Большой Морской. Все оглядывался, не следят ли. Что такое рэкет, он знает.
02.35. У решетки Екатерининского сада еще рисовали. Художники, иностранцы, бутылки пива пустые и початые, какие-то непридуманные перфомансы: сжигание некоей дамой собственного портрета на глазах у рисовальщика, прыжки и танцы нетверезой карикатуристки. Мимо прошла «снайперша» с маленькой бутылочкой коньячка.
Виктор и Андрей, 27 и 25 лет, я дождался, когда Виктор закончит портрет, и мы пошли пить чай в дремавшую кафешку напротив, «Елисеевская», кажется, где на мой вопрос, можно ли курить, девушка-барменша, потупив глаза, сказала, что по ночам можно все.
Виктор вольнослушатель Репинки, Андрей студент. Сегодня припозднились. На портрет этого американца, лоера, ушло часа два. Он заплатил триста рублей. Днем Виктор работает на реставрации дворца Белосельских-Белозерских.
-- Летом, -- говорит, -- здесь такие типы встречаются – хоть бесплатно рисуй. Целый маскарад! Индийцы вот в таких чалмах, новозеландцы, у которых черепа вытянуты, как огурец…
Андрей: -- Многие ездят в Европу рисовать. Русские художники там самые лучшие. С местными художниками до мордобоя доходит. В Париже и в Риме к ним выстраиваются очереди.
Потом мы нашли общих знакомых, потом художники заспорили о работе «в стол», потом сошлись на том, что все-таки у настоящего художника единственный жизненный план, жизненная программа: писать и выставляться, писать-писать и выставляться.
-- Приходите, -- говорит Виктор. – Интересно будет портрет сделать.
В туалете я посмотрел в зеркало на свой череп.
03.00. Милиционер и крутящийся на воде шар. Девушка спит на лавочке с гитарой под головой. В «Жили-были» вертят бокалы с коньяком на донышке. Нюхают.
Канал Грибоедова, местечко со сленговым названием Микроклимат. Девушка целует рыжую собаку. Мальчик бьет какой-то картонной коробкой о фонарный столб. Старуха в белом берете спит, выпятив слюнявую нижнюю губу, под ухом – рука в зеленой рваной перчатке.
Девочка-школьница рассказывает подружке:
-- Когда они меня достали, я достала нож.
Озираясь, прошли пугливые иностранцы.
-- Тетенька, дайте денюжку! – откуда-то выскакивает маленький мальчик в белой грязной пуховой куртке до земли, как маленькое привидение.
Эскалатор вдоль канала роет канаву. Сваливает толстые асфальтовые пласты в приседающий грузовик. Крики:
-- Игорь, где у тебя котлы? где котлы?
Какие на фиг котлы?! – это уже я кричу про себя.
Где-то там позади остался большой такой таксист, говорящий через губу, серебряный, как его машина, в марках которых я не разбираюсь и разбираться убей не хочу. Что он там? Ночью не стоишь в пробках, меньше нервы треплешь, я работаю ночью. Потому что давно работаю только на себя.
Он не возит пьяных, советских и российских пьяных не сажает. С русскими больше заморочек. А иностранцы никогда не бывают пьяные, потому что иностранцы. Они только в такси ездят. Потому что с гарантией. Он не сказал своего имени, не знаю из каких соображений. Цены?
-- В парикмахерской на каждого клиента своя цена. Можно и днем не поймать хорошего человека.
Нормальные люди на такси не ездят. У нормальных людей давно свои машины. А только быки или оттопырки эти, которые сегодня по Невскому колбасились.
-- Из «Голден Долз» девочки тоже на частниках ездили. Пока одну не изнасиловали, а другую не ограбили. А они девки видные. И все в золоте… А вы еще у ментов интервью возьмите, только желательно не иметь при себе денег.
Потом про то рассказал, как одного таксиста били молотком по голове, а он отстреливался из газового пистолета, как «Вольво» скинули в канализационный люк.
Тень Михаила Илларионовича Кутузова падала на Казанский, как тень отца Гамлета. У Дома книги танцевал некто длинный в клетчатом пиджаке и белых, как у Гаркуши, носках, похлопывал себя по бедрам и ятрам, пел:
Вот она Россия, милая моя,
Вот она Россия, отстала от меня!
Вдруг замолчал и пошел дальше, как ни в чем не бывало.
Там, впереди, где-то на Большой Морской у неизвестного мне «Макдональдса», Денис просил два рубля. Ночью время на Невском тянется медленно. Потому что слишком много трагедий на каждый квадратный метр асфальта. А мне никого не спасти. Я не сверну к нему.
03.40 ровно. Мойка.
Погасли фонари.
Небо светлее.
Темно-зеленые деревья вырезаны на нем, как аппликации.
В воде дрожит красная вывеска «Дикой орхидеи». У арки Главного штаба меня догнал человек с черным лицом и в куртке «ВАВО», зашел в биотуалет и чем-то там загремел.
Дворцовая тиха.
Откуда-то неясная музыка.
Навстречу – люди, трое, в капюшонах, надвинутых на глаза, гремя колокольчиками на рюкзаках.
Плакат усатого Петра с прямой речью «Вам в городе великом жить».
Ангел в реставрационном ящике.
Над Зимним российский флаг.
Свежий и чистый ветер.
03.55. Идут сухогрузы «Волго – Дон» с лесом и без. Продавщица вышла из круглосуточной пивной кареты покурить. В фонтане шумно плещется пограничник в трусах, кричит неразборчиво. Другой спит на скамейке. На скамейке напротив не их барышни и наблюдают.
Надеюсь, последнее знакомство.
Одиннадцатиклассницы.
Оля, 16 лет: -- Просто решили сходить и отдохнуть.
Ира, 18 лет: -- В десять встретились в ДЛТ, в кафе.
Оля: -- Я буду поступать в Лесгафта, фигурное катание.
Ира: -- Я на хореографию.
Приставали? Приставали. Раза четыре. В машинах. Типа, девочки, куда вы идете. Но чтобы познакомиться с ними, нужно… Какие слова – это нужно мужчинам знать. Но чтобы не на машинах. И не матерные.
Обе живут на том берегу реки.
04.20.
-- Через полчаса! Сволочь! Никаких интервью!
Судно «Гамма». Катерок, о котором мне говорили, что теперь частные лодочники за сто рублей перевозят на ту сторону, видно, только что в последний раз ушел. А этот сломался. Объявление у кассы на причале обещает мне экскурсии по 150 руб. и детям – по 70.
-- Ребят, у нас вообще реверс сломался!
Ну, значит не судьба познакомиться с нововведением этого года, решением вечной петербургской проблемы – разведенные мосты.
Каркают чайки. Один пьяный пытается отодрать другого от столика. Низкий старик в черном пиджаке танцует у машины с высокой блондинкой в голубых джинсах. Медленный танец. Она смеется, откидывая назад голову.
Небо стало алым, потом бледно-розовым. Минареты на той стороне стоят, как люди. Светофор мигает то красным, то желтым, словно не зная, как ему быть.
С лицом кавказской национальности я сговорился за сто рублей до дома. В машине было тепло. До моста оставалось минут пятнадцать. «В Ленинграде мосты с одной стороны плохо – неудобно. А с другой – красиво». – сказал он. Часто эти лица лучше других знают город. Я не ошибся.