II

Я говорю потому, что я есть. Я говорю для того, чтобы сказать: я еще жив. В моем положении нельзя создавать Гернику. Герника заказывается сама собой. Создавать Гернику в моем состоянии было бы бредом, дикостью, сумасшествием. Ни Пушкин, ни Данте ради проповеди мне не нужны. Но они мне нужны потому, что показывают высоту накала слова человеческого, самой жизни. Вот – высота накала! И я могу соприкоснуться, быть сопричастным этому накалу. Он меня держит и не дает сдаваться в жизни. Он дает чувство высокой, большой серьезности существования.

Если человек взрывается до каких-то мощных высот в религиозном отношении поэзии… Это редко бывает, и это – совсем другое дело. Так в Тютчеве иногда происходит. Но и это – не проповедничество, а тоже что-то другое.

В крестьянской избе овцы – что они делают – ягнятся или телятся? У них ягнята появляются почему-то зимой. Зимой появляются ягнята, их вносят в дом, скажем – утром. К вечеру они начинают прыгать и бодаться. А человек, например, или другие существа некоторые, очень долго, очень долго учатся, чтобы встать на ноги и сделать шаг.

Есть некоторые поэты, которые рождаются в готовом виде. И замечательные поэты. Я написал очень много чепухи, очень много было заблуждений, прежде чем понял: это – мое. Это отчаянное чувство, что что-то внутри есть, а языка для этого нет. Мне было 19-20 лет, когда я стал вдруг догадываться, где я должен искать и что искать. Это было очень поздно.

Мой отец сельский учитель, один из первых чувашских переводчиков Пушкина. Я вырос среди книг. И первое, что я вообще в детстве слышал, отец напевал «Буря мглою небо кроет» на чувашском языке. И на русском языке.

Это было смешно, потому что это было не стихотворение, а рассказ. О том, что мы с мамой были в лесу, и что все деревья уже пожелтели, и самое мощное дерево стояло еще в листьях, грязно-желтых, меня это поразило, и это был дуб. О своем удивлении, почему же этот дуб стоит, чего он ждет и почему это происходит, был мой рассказ. Отец сказал: ты, видимо, будешь писать. Я это принял всерьез.

Я отчаянно писал. Лет в 12-13 я не сомневался, что буду только поэтом. Были рвения необычайные. До 20 лет не находить в себе что-то было ужасно.

В Литве у меня был один друг, Юстинас его звали, фамилия Микутис, он был старый лагерник. Он был шизофреничен и болен. Он нигде не жил. Он плутал по Литве, ночевал в стогах и под мостами. И пил. Временами впадал в тяжелые депрессивные состояния. Он был Сократ, с пророческим горением внутри, личность гениальная. Он очень не любил писать. Как раз, как Сократ. За ним ходили и записывали. Он говорил удивительную вещь. Он говорил, что слово дано, чтобы славословить. Он сказал, что это сейчас невозможно. Но нельзя и пустословить. Поэтому надо стараться сказать такое живое слово, которое хотя бы занимает место и держит его. Чтобы пустословия не было на этом месте. Эта мысль мне очень нравится.

Я никогда не был шестидесятником. Ими пусть будут те, кто играл в прогрессистов, кто писал поэзию для цитирования. И критики привыкли к этому, они только и ищут, чтобы все было понятно, чтобы все было сказано. Они любят цитатники, а не поэзию.

Я терпеть не могу псевдослово, которое выдает себя за слово.

Но есть на свете место необычайного скрещения трагичного существования… трагичной жизни и значительности творения всей этой вселенной. Вот это поэт. Его слово находится на скрещении этих очень больших и очень страшных сил. Оно напоминает людям о значительности жизни, о необходимости жить и держаться в этом самостоянии.

Зачем я пишу? Потому что я действительно… я просто… Потому что я ничего другого делать не умею.

Люди искусства, они… Это очень опасная область. Людей она разлагает, портит. Да, талант – явление неморальное. Он не имеет никаких моральных категорий. Хотя в высоких его сферах требуется и сторона ответственности. Поэтому, задумываясь о чистоте жизни и чистой совести, я говорю, что ничему другому не научился, не умел.

Положа руку на сердце. Для меня это не имело никогда никакого значения. Проходит десять, двадцать и тридцать лет. Пишешь и работаешь в молчании. Это состояние столь требовательного молчания, которое как раз не дает возможности ошибаться. В этом молчании, в этой наряженной тишине особенно остро вслушиваешься и слышишь то, что говоришь. В тебе есть второй – слушатель. Он слушает, и слышит, и не дает спуску. В шумной жизни, в успешной, с путешествиями и большими аудиториями этого не происходит, все заглушается. Проверки нет. Внутренний голос не слышен.

Поэзии этого слушателя достаточно, нас этому научили. Достаточно двух-трех друзей. У меня есть друг, который никогда мне не скажет неправду. Я ни у кого не спрошу так, как у него буду спрашивать. Он художник, Игорь Вулох. Мне его суда, его отношения достаточно. Таким был в моей жизни Андрей Волконский, композитор и музыкант.

Есть и другое. Есть и читатели, которых мы не знаем. Вдруг появляется человек и говорит, что лет 15 назад переписал одно стихотворение, и оно ему очень помогло. Я раза три такое слышал. И мне ничего больше не надо. Если говорят такое, это много значит. И, кстати, отменяет все остальное, что можно сказать на эту тему.

Народу весьма ни до чего. Я вижу себя в чувашской деревне или в русской, недалеко от Бологое или Бологого? – в которой часто живу. Прежде всего надо сена заготовить, дрова надо, детей надо накормить. Много чего, муж пьет, любовь разрушается, чем жить? И вообще, пришла старость… Народ живет внутренней глубокой жизнью своего существования. Поэт… И у него есть та тяжесть, которую нельзя отпускать, которая врезывается в землю, как драма судьбы, как бремя. Бремя существования, которое нужно провезти на хребте и выразить через слово.

Большое искусство живет во имя народа. И оно открыто: кто угодно из народа может всегда к нему примкнуть.

Искусство и народ не враждебны друг другу, но, с другой стороны, не такие уж они и братья.

Приблизительно я знаю. Я люблю писать о… Есть культуры океанические, есть морские культуры. Моя культура российская, она такая лесная-полевая. И ландшафты тут… Многое у Льва Николаевича Гумилева я довольно серьезно не принимаю. Но вот о влиянии ландшафтов на психологию и на целые народы…В поэзии это достаточно ясно. Я пишу о таких пространствах, которые состоят из полей, из лесов…Очень много значат для меня деревья. Деревья, да. Деревья. Вот. Деревья. Много разных отношений к растениям, цветам особенно. Одну книгу я написал о дочери, о ее полугодии. «Тетрадь Вероники» называется.

В сущности, пишешь о чем угодно. Но пишешь, наверное, о том, что вот жизнь, она и значительна, и загадочна, и поражает. И -- проблема смерти. Подходишь к ней то так, то эдак. То считаешь, что уже померялся со смертью и уже нашел, как быть. А тут оказывается, что не просто твоя смерть и ее жизнь, а сама земля погибает, сгорает. Как дети, которым уже не разрешают ходить на солнце.

Писать можно о чем угодно. Но, очевидно, мы пишем о жизни и смерти.

Наутро выяснилось, что деревня всамделишная. Речка с ряской и черным омутом, лес с сыроежками, поле с косарями, коровы на выгоне, лужи на проселочной дороге. Лужи с белыми облаками, лужи стальные, желтые и красные. Если войти в лес, пятнистые.

В Денисовой Горке дом с печкой и письменным столом, который держится на чурбане и капустной бочке. В горнице карта Тверской области, под окном кровать с шишечками.

Ни буколические декорации, ни выстиранная до потери цвет рубаха хозяина не связываются в моем воображении с его славой заумника и авангардиста.

Разговор за обедом -- клеенка, суп с крапивой, жареные грибы с луком -- легко уплывает в миры Джонатана Свифта. За ним приходят Бунюэль и Борхес, и один говорит другому: «Как все глухие, я не люблю слепых». Их диалог оставляется без сожаления, а разговор идет о казаках-разбойниках, в которых вчера в полночь играли Женя и Саша. Саша подвернула ногу, и ее увезли в Бологое к доктору.

Двое суток в Денисовой Горке полны событиями: поход в лес за грибами, ночное купание в омуте, эпопея с шашлыками и начерпывание шестнадцати ведер воды для бани. И – параллельно им -- разворачивались пространства литературные: от Гомера до Парщикова, от темной музыки Блока до резких татарских песен, спетых по случаю шашлыка. Под дождем в галошах ходили в дома, где Айги говорил по-чувашски и покупал корзину смородины и пластмассовую бутылку самогона, которая потом была вылита его женой Галиной Борисовной в траву у крыльца, -- к великому сожалению. Ходили в темные комнаты, которые я никогда не знал, Айги знакомил меня с китайской поэтессой, которой рот зашили нитками, чтобы не пела, я слушал голоса за окном переделкинской дачи Пастернака и неизвестный мне текст отца Павла Флоренского. Эти пространства казалось единственно естественным и единственно реальным домом, в котором живет Геннадий Айги, 66-летний москвич, чуваш, отец семерых детей.

-- Силлабо-тоника умирала. Бродский дал ей новое дыхание. Двумя-тремя лишними, «неправильными» слогами реанимировал силлабо-тонический стих, -- Айги выбросил из моего лукошка ложный белый гриб.—Этот не годится.

Бродского и Айги критики традиционно разносят по двум полюсам словесности. Скорее не из точного их стилистического противостояния, сколько из желания найти для объяснения поэтики Айги систему координат. Кстати, и мое словцо насчет заумника и авангардиста – красное, шитое белыми нитками. Надо же что-то сказать.

Есть раздел литературоведения, который называется айгистика. В интернете ищу «Айги» и получаю ответ: искомый набор букв встречается 2311 раз.

Фотография современного русского поэта Геннадия Айги. Конференция Творчество Геннадия Айги в контексте чувашской, российской и общеевропейской культур. Тишина-и-Поэзия, или Пейзаж после битвы. Геннадий Айги и его место в русской поэзии второй половины ХХ века.

И так далее. Пишут: Айги — один из самых знаменитых на Западе современных русских поэтов. Не уступая Бродскому масштабом, находится на противоположном — «иррациональном» — краю поэтического спектра. Его не раз выдвигали на Нобелевскую премию. Он переведен на множество языков. Большая энциклопедия издательства Кирилла и Мефодия отмечает, что Айги испытал воздействие французской поэтической культуры, философии экзистенциализма и русской религиозной мысли, что в его стихах раскрывается связь, подчас мучительная, с иррациональными глубинами бытия.

Немецкий «Энциклопедический словарь русской литературы» Вольфганга Казака говорит, что Айги прибегает к элементам метапоэтики и метаграмматики; что его стихи — феномен крайнего нонконформизма; что творчество Айги знаменует собою духовный протест во имя подлинной человечности.

Сходятся на том, что Айги сложен, его метафоры с трудом расшифровываются и не всегда поддаются интерпретации.

Лондонское издательство «Angel Books» выпустило двуязычную книгу его избранных стихов, а журнал «Time Out», оповещающий о культурных событиях Лондона, поместил портрет Айги, приехавшего для представления книги, и называет его великим поэтом, а также, со ссылкой на французского поэта Жака Рубо, обладателем одного из самых необычайных поэтических голосов на земле.

Впрочем, далее английский критик опровергает тезы собственного вступления: новость поэтики Айги – обман, а мировая слава – не менее масштабная ошибка.

Как и когда начиналась эта поэтика? Айги отвечает подробно, как у школьной доски. И конечно, темнит, потому что глупее вопроса не придумаешь.

-- В Литературный институт я поступил в 1953 году в состоянии дикой зависимости от Маяковского. И не мог вырваться. Кто-то случайно – случайностей не бывает -- назвал имя чешского поэта Йиржи Волькера. Пошел в библиотеку. Взял и был поражен. Это была судьба, переворот, нечто невероятное: стихи, рифмованные как угодно, но совершенно свободные по форме и по ритму. Образная система перекликалась с Маяковским. Но у Маяковского часто встречаются образы анатомо-физиологического характера. Маяковский рисует их резкими размашистыми чертами, пропуская звенья.

Основа поэтики Волькера – та же, но он не пропускает звеньев, а дает их в полноте. Вот тут-то я и догадался. По Маяковскому у меня не могло получаться, а это было мне близко – строить образ как можно более органично, со всеми звеньями доказательств его естественности и органичности.

Но я и этим был очень скован. Рот открою, а голос не идет. Позже познакомился с латышскими ребятами из того же Литературного института. Они мне рассказали о своем поэте Александре Чаксе. Я нашел его маленькую книжку, и все стало совершенно ясно. Я совершенно запросто пошел на свободу ритмического изложения, свободно заговорил.

Но это было только начало. Самое серьезное наступило потом. Дело в том, что в свободном стихе проблема ритма становится главной. Метрические каноны отсутствуют, рифма отсутствует. И требуется большая работа, чтобы в каждом стихотворении ритмические структуры и комбинации были едиными. Вот как у Татлина башня Третьего Интернационала.

Тысяча заклепок, мощь, единство, футуристский миф!

Коровы на выгоне, мальчик с неуклюжим велосипедом, дорога в поле, собираюсь идти в Бологое за мясом. Айги у калитки:

-- Купите два пузырька корвалолу, упаковок десять валерьянки, я ее все время ем.

-- И картошку воруют. Одна бабка до четырех утра ночами на крыльце дежурила, чтоб не украли. И убийство было. Можно роман писать.

Еще – о дожде: «дождь-дождь-дождь», здесь всю неделю дожди, «а Костя привез из Ленинграда хорошую погоду». И без перехода:

-- У Павла Флоренского есть статья, которая называется «О термине». Он говорит о том, что каждый язык имеет в себе две стороны – консервативную и импрессионистическую. Консервативная сохраняет язык, а импрессионистическая, революционная дает развитие. Это как бы разведывательная сторона языка. Поэтому и авангардное течение в литературе присутствует всегда. В сегодняшнем дне уже рождается будущее, которое надо только узнать и почувствовать. У нас же так называемое литературное общество о том, что называется авангардом, на самом деле ничего не знает. Скажут: Пикассо, Малевич. Потом скажут: футуристы, то се, -- на этом и кончится.

Дерево авангардизма по Айги – Божидар и Василиск Гнедов, поэтические опыты Филонова, конструктивизм Чичерина, растоптанный и уничтоженный в родном отечестве Тереньтев (в Италии недавно том вышел), любимейшая Елена Гуро, одна из трех великих русских поэтесс.

Оба дня Айги не расставался с книжкой стихов толстовца Мазурина, и о нем рассказывал особенно охотно:

-- 25 лет интересуюсь этим человеком. Книжка издана в 1926 году за свой счет. Свободные стихи. Очень русские при этом. Непятистопный ямб, нерифмованный. Это не белый стих. Это сложное искусство. Нужно сказать, вольных стихов в русской поэзии почти нет. У Хлебникова несколько. У Крученыха. У Блока есть два, но они, с моей точки зрения, очень неудачные, это не вольный стих, и даже не стихи. А у Мазурина – удивительно естественные, органичные, с необычайным таким внутренним русским мелосом, необычайно глубокой мудрости. Он родился в 1872 году, а умер в 1939-м. Был связан с Толстым. Лев Николаевич записывает его приход дважды, с интервалом в 20 лет.

Мазурин – совершенная противоположность русским авангардистам. Потому что русские авангардисты, как правило, подчеркивают свое личное значение, воинственно развивают активность особого рода. К этому – своеобразное утверждение собственной религии или свое ее понимание. У Хлебникова это ярко выражено. Или – богоборчество, как у Маяковского. А здесь – глубоко православный человек, народный учитель, к тому же еще и толстовец.

О рифмах. «Они давно уже кончились. Последняя работа – очень мощная в этой сфере -- была сделана Маяковским, Хлебниковым и Пастернаком. А сейчас рифмуют не ушами, а глазами. И рифмы расставляют, как расставляют галочки».

О современниках. «Ситуация очень сложная. Потому что авангард обладает по определению обязательной чертой – открытие, первооткрытие. И полностью исключает подражательность и эпигонство. Надо быть очень внимательным, имеем ли мы дело с подлинным открытием, или спекуляцией на уже сделанных, уже открытых вещах».

Об официозе. «Русская поэзия в своем основном корпусе агрессивно-консервативна и очень напыщенна, самовлюбленна. Этому очень способствовала огромная сила советской тоталитарной власти. А в Польше, Венгрии и ряде стран после войны произошел крутой перелом. Ну вот пожалуйста, Тадеуш Ружевич, Збигнев Херберт… Пришла прямая открытая поэзия, которая скинула старые одеяния и запреты. Потому что после Освенцима было уже не до манерности».

Что такое литература? Форма существования людей с определенным типом психики? Или же некое средство коммуникации? Страшно далеки они от народа или страшно близки?

Мы сидим в саду. Если садом, конечно, можно назвать открывающийся в поле двор с цветником и одной яблоней. В лицо бьет солнце. Он щурится, опускает голову, трет виски, и говорит, не завершая фраз.

-- Тут надо отвечать внимательно. Вернее будет, если я скажу вот так. Я воспитан в подходе и понимании поэзии… Воспитан на примерах… Воспитан на том, как это сильно и ярко выражено в русской поэзии. У Лермонтова, Маяковского, Хлебникова, Пушкина. Для них поэзия – сама экзистенция, сама сущность жизни и смерти в их восприятии мира и разговоре о нем… Вопрос поставлен смертельно серьезно. Поэзия есть самое серьезное выражение человека в слове, абсолютно идентичное… Даже не так. Человек состоит из жизни и смерти. Из жизнесмерти. Это состояние нельзя переживать постоянно, мы занимаемся массой других дел. Но поэт поставлен в переживание собственной экзистенции необычайно серьезным, самым серьезным образом. Поэзия есть трагический язык экзистенции. Что ярко выражено у Лермонтова. А уж у Маяковского, Цветаевой до самой предельной черты. Их жизнь, их сцена – античная сцена, сцена жизнесмерти.

Мои представления о значении и предназначении литературы воспитаны именно на этом.

-- Хорошо, -- говорю я, -- если вот Петя (Петя – мальчик лет семи, который по странному деревенскому хитросплетению родственных связей приходится дядей 13-летней девушке Жене, которая похожа на Орнелу Мути. Петя, зная о будущих шашлыках, притащил к столу ветку с сухими листьями в два его роста и остановился перед нами вопросительно).

-- Если Петя спросит вас, чем отличается стихотворение от нестихотворения. Что скажете?

-- Я скажу прямо, -- отвечает Айги. -- Стихотворение – это то, где происходит некоторое чудо. Маленькое, крошечное, но все-таки чудо. Происходит нечто удивительное, необычность, другой взгляд, другой поворот, иначе увидел, иначе сказал. Вот, пожалуй, и вся тайна.

-- А красота-то спасет мир? Или никого она не спасет?

-- Нет, нет и нет. Мир никто не спасет. Его и спасать не надо. Мир – дело не наше. Мир – это не наше дело. Мир – это очень не наше дело, и мы в мире играем только свои собственные роли. Мир не нуждается в спасении.

По Университетской набережной, занесенной предпасхальным снегом, шел долговязый старик в летних штиблетах. За собой на веревке старик тащил высокую коробку на колесиках. В коробке был проект города-сада, национального парка-музея "Человек и среда". Когда американцы предложили старику продать на корню этот проект, он потребовал в обмен на сделку остановить поставки американских товаров в Россию.

Я спросил старика: почему он выдвинул такое сумасшедшее условие?

Сколько стоит Эрмитаж

Я хотел спасти экономику своей Родины, -- сказал старик. На вопрос, сколько же стоит воплощение его идеи, отвечает:

-- Спросите у Екатерины Великой, сколько будет стоить Эрмитаж, у Петра – нынешнюю стоимость Петербурга. Сколько стоит проект! А сколько, по-вашему, стоит Вашингтон? Вы не знаете? Я тоже.

Снег кружил у ампирных окон Академии наук. Мы сидели на старом кожаном диване красного дерева под ломоносовской мозаикой "Полтавская баталия". Мимоходящие ученые мужи кланялись моему знакомому.

-- У вас, конечно, нет с собой лезвия, -- сказал старик, откусывая нитку.

Я, занятый записью в блокнот скорой речи старика, и не заметил, что он во время нашего разговора зашивал обтрепавшийся рукав своего пиджака "в елочку".

-- И чем кончилась эта история со спасением России?

-- Через пару дней я пошел встречать из университета свою жену. В нашем дворе на Васильевском острове подошли трое. Один из них, и слова не говоря, ударил меня ногой в переносицу.

-- Бабка кончилась, сматываемся, -- услышал он.

Старик попал в больницу с сотрясением мозга, "скорая" не хотела брать, думала, что пьян. Этот случай он напрямую связывает с отказом продать проект заокеанским друзьям.

-- Мой парк будет построен здесь, в России, -- говорит старик. -- Рано или поздно эта идея будет востребована, потому что нигде в мире ничего подобного нет. И вряд ли кто-нибудь может придумать что-либо в этом роде.

Машина ходит без двигателя

В 13 лет, в деревне, во время эвакуации, он построил и придумал гравитоход. Машину, которая ходит без двигателя. Двигатель – сила гравитации земли. Чем больше нагружаешь, тем быстрее едет. Деревенский народ возил на гравитоходе навоз.

-- Где чертежи этой чудо-машины? – спрашиваю я, совершенно решив, что передо мной безумец.

-- Дома чертежи, -- говорит старик, -- сыреют или догнивают вместе со всем моим архивом.

-- Устройство ее чрезвычайно просто, основано на одном известном физическом парадоксе.

-- А вы верите, что спроектированный Кулибиным мост через Неву мог разводиться только благодаря силе течения реки?

-- Пожалуй, да. Но почему этот проект до сих пор не востребован?

-- Видимо, нашему государству выгодно сжигать уголь и нефть. Благо, в России сохранились места, где нефть можно добывать с помощью лопаты. Между тем, цены на бензин в России уже равны мировым. Вспомните слова Менделеева, жечь нефть – все равно что топить печку ассигнациями. И мы топим до сих пор. Любое дело делаем с точностью до наоборот. Такое впечатление, что в процессе решения задачи кто-то стер или прибавил одну черточку на знаке. Жизнь – уравнение со многими неизвестными. Число которых неисчислимо. Достаточно заменить один значок, и – хаос, мир становится антимиром. Не убили бы эрцгерцога в Сараеве – как знать, может быть и первой мировой войны не было, или она началась бы иначе. Не случись при короновании Ходынки в Москве, или 9 января в Питере – не назвали бы Николая Кровавым. А не назвали бы Николая Кровавым и не поддерживай молчаливо он погромы -- может быть, не пришло бы в революцию столько евреев, и дальнейшая судьба страны и мира была бы другой.

Сегодня мир перевернулся. Мы ждали весны, дождались ее – на тебе, снега-метели. Мокрые хлопья прилипали к стеклу, в холодных глубинах космоса взрывались планеты, иголка черной ниткой штопала рукав, а имена древних изобретателей чудо-машин переплетались в чудесном хороводе с именами политиков и ученых современности. Старик с равной живостью отвечал на мои вопросы об истории блоковской строчки и начертании китайских иероглифов, об узбекских хлебопекарнях и среде обитания уссурийского тигра.

Энциклопедист

Его зовут Георгий Владимирович Пионтек, ему 68 лет. Архитектор, член Санкт-Петербургского Союза ученых, Союза художников… Родился в Ленинграде, учился в одном классе с мальчиком, которого звали Валя Пикуль. После войны окончил архитектурный факультет Института живописи, скульптуры и архитектуры имени Ильи Репина Академии художеств СССР. Объездил всю страну: от Южного Сахалина до Прибалтики, от Кольского полуострова до Грузии и среднеазиатских республик. Изучал историю и этнографию, национальные литературы и историю промышленности, фольклор, биологию, животноводство. Но не любопытство энциклопедиста двигало им, а дело, которое он поставил во главе своей жизни. Сорок лет он отдал разработке грандиозного проекта – парка "Человек и среда". И это не было фантастической идеей одержимого чудака-одиночки. 7 декабря 1987 года проект Георгия Владимировича Пионтека был утвержден ЦК КПСС и правительством СССР в составе генерального плана развития Ленинграда и области (1995 -- 2005 годы). До сего времени этот план никто не отменял. Но и следовать этому плану, похоже, никто не собирается.

Моего собеседника можно представить и иначе: Пионтек Г. В., бомж. В прошлом году Георгий Владимирович и его супруга фактически потеряли жилплощадь. Произошло это в результате обмена, с которым Пионтеку навязалась помочь одна из риэлтерских фирм.

-- В моей жизни я многого добился. И не "благодаря", а "вопреки". Теперь же ни "благодаря", ни "вопреки" ничего сделать невозможно. Если раньше я мог зарабатывать деньги и покупать себе бумагу, перья, тушь, карандаши, планшеты, или хотя бы фанеру для них, то сейчас это совершенно исключено. Таких денег заработать мне просто не под силу. Потому что лозунг "от каждого по способностям" сменился на другой "от каждого столько, сколько им нужно". Кто-то решает за нас: сколько с нас взять.

-- Почему же ваши таланты остались невостребованными?

-- Видно, я из тех, кому суждены благие порывы, но свершить ничего не дано, -- говорит старик, опуская голову.

…Он хотел строить добротное жилье и фантастические города, современные деревни, природные парки и… Нет же, что-то все-таки осталось. В Узбекистане любят его чудесный мемориальный парк Умит (мечта) в колхозе "Социализм" под Шахрисабзсом, неподалеку от Самарканда. В Узбекистане его называют усто-ленинградец – мастер из Ленинграда. По его проекту реставрировался с 1967 года Нижний парк в Петергофе, с его участием -- музей Достоевского в Кузнечном переулке, 2/5. За активную общественную поддержку идеи создания музея Достоевского Пионтек был объявлен диссидентом.

-- Это было в 60-тых, когда я познакомился с Андреем Федоровичем Достоевским, внуком писателя. Мы много гуляли по городу, говорили. И задумали музей. Я сделал проект реконструкции здания в Кузнечном. «Убирайтесь в Израиль и там делайте музей своего Достоевского», -- заявили тогда мне.

«Скорее СССР развалится и КПСС уйдет в подполье, чем я отсюда уеду», -- ответил я. А в 1971 году музей Ф. М. Достоевского был все-таки открыт.

Он и теперь любит гулять в тех местах, где прошло детство, в той части Петербурга, которую называют местами Достоевского. Здесь жили школьные товарищи и друзья. Ставшие известными путешественниками, писателями, филологами и теми, кто навсегда остались шестиклассниками.

В июле 1941 года продолжали формироваться пионерские лагеря. В пионерлагерь под Старой Руссой, куда попал и шестиклассник Пионтек, на следующий день вошли нацистские войска. К счастью, он и его друзья не оказались под оккупантами, произошло чудо: машинист, не пробившийся назад в Ленинград, возвратился за ребятами, набрал целый эшелон, и по оккупированной территории вывез ленинградских детей вглубь страны, в Кировскую область.

Почему в Сибири нет садов

-- Как вы думаете, почему в Сибири нет садов, а на Украине есть? – неожиданно спрашивает Георгий Владимирович.

-- А потому, что на Украине были степи, а дерево для украинцев -- это жизнь. В Сибири же всегда воевали с тайгой, и дерево не столько кормилец, сколько враг. Почему немец аккуратен? Почему русских упрекают в безалаберности, а, скажем, евреев – во всяческих еврейских штучках? Структура языка обязывает немца к строгости и педантичности, русскому позволяет строить предложение (следовательно, жизнь), как заблагорассудится, а евреев приучает к психической эквилибристике. Почему казахи умеют моментально складывать песню о том, что видят вокруг? Почему у японцев и китайцев развиты оба полушария мозга? Попробуйте найти ответ сами. Я уверен, что психическое развитие человека воспитывают строй языка и среда. Работая в разных концах страны, я изучал искусство, науки, архитектуры и искал пути гармонического развития человека и окружающей среды, их взаимовлияний. Собственно, эта идея и воплощена в проекте парка "Человек и среда".

-- Проект проектом, но что вы сделали в жизни такого, что можно пощупать руками, увидеть?

-- Ничего я не сделал! Один мой приятель построил столько домов, что и сам не помнит их количества. Я ему страшно завидовал. И вдруг он говорит мне моими же словами: "Знаешь, я тебе страшно завидую, потому что ты в Ленинграде ничего не испортил!".

Я стал архитектором не потому, что мечтал что-то построить, а потому, что видел в архитектуре инструмент, который поможет вывезти нас из того дерьма, в которое мы влезли при товарище Сталине. Я стал архитектором потому, что архитектор – тот человек, который может двигать пространство и изменять время. Я верил в это. Но любовь к архитектуре, видно, была безответной.

Чертово колесо

28 марта 1959 года Ленинградский городской комитет ВЛКСМ поручил молодому архитектору Георгию Пионтеку проектирование Комсомольско-молодежного лесопарка на Приневской равнине…

-- Неужели вы до сих пор одержимы выполнением распоряжения сорокалетней давности?

-- Иногда я сам себе напоминаю того часового, которого может снять с поста только начальник караула или старший по званию… Но армия давно распущена по домам, и все забыли о солдате, который продолжает стоять на часах, выполняя давний приказ.

Я знакомился с материалами проекта, разработанного архитектором Г. В. Пионтеком. Что собой представляет национальный парк-музей "Человек и среда"? По сути – это культурно-просветительский, научно-исследовательский учебный центр. Пожалуй, автор упрекнет меня в терминологической неточности, но это некий грандиозный город-сад, музей музеев, в котором настоящее переплетается с прошлым, техника, архитектура, промышленность – с природой, а сфера развлечений – с высокой наукой и мечтой о будущем. Это заповедники флоры и фауны, уголки стран Евразии, это история и культура ее народов, промышленное производство, транспорт, искусство, это чудеса со всех концов света, фантастические проекты чудаков-изобретателей всех времен и народов и -- новейшие достижения научно-технической мысли. Громких слов можно напридумывать много, но в проекте Пионтека все это представляется отнюдь не свалкой вепсских деревень и диснейлендов, а приобретает логическую строгость и завершенность. Местом расположения парка избран правый берег Невы, в среднем ее течении, южнее Всеволожска, занимаемая площадь – около 3 600 га.

-- Георгий Владимирович, прошу прощения за детские вопросы. А будет ли в вашем парке чертово колесо?

-- Если вы не знаете, -- отвечает Пионтек, -- чертовым колесом называется горизонтально расположенная конструкция, вращающаяся вокруг своей оси. Построенные по этому принципу аттракционы были популярны в 20-х годах нашего века. Вы найдете в моем парке и чертово колесо, и все, что вам требуется найти.

-- Лувр должен находиться в Лувре и должен оставаться в единственном числе. Что же касается истории живописи, искусства, архитектуры, как и в целом – эволюции различных идей и дел человечества – все это будет представлено в парке.

-- Смогу ли я встретить в заповедной зоне парка уссурийского тигра?

-- Какие из технических диковин будут обитать в вашем парке?

-- Модель разводного железного моста Кулибина через Неву, его же самоходное судно. Вы знаете, как ходит самоходное судно? Оно выбрасывает вперед свой якорь и затем подтягивается к нему. Здесь будет и модель первой в России железной дороги, и мост, через который будут ходить мои гравитоходы.

-- В какие сроки можно построить такой парк при самых идеальных условиях?

-- За четыре года – первую очередь. В свое время я был уверен, что парк будет построен к 50-летию СССР. Теперь я не уверен ни в чем.

Я поднял от блокнота голову. Старик сложил руки на столе и закрыл глаза. Говорил он, явно засыпая.

-- Георгий Владимирович, у вас есть ученые звания? – почему–то вдруг спросил я.

-- Нет, ни одного. Я никогда не заботился об их приобретении. Это была бы уже не моя жизнь, а жизнь совершенно другого человека.

Я шел вдоль Невы, отворачивая лицо от слепящего снега. В Гавани зажгли огни. За спиной осталась Академия наук, мир ясного ума и сумасшедших мечтателей. Парк не построят никогда. Но кто-то же когда-то построил этот фантастический "самый умышленный" город и этот чудесный мир?

-- Как начинались книги? Вы задаете вопрос, на который нет ответа. И, кроме того, неохота говорить о том, о чем уже говорено-переговорено.

-- Я понимаю, что вам задали уже все вопросы. Но дело, наверное, как всегда, -- в интонациях. В алфавите 33 буквы, ими написаны и книги братьев Стругацких, и книги Хлебникова.

- Хлебников – особый случай. Учитель поэтов, творец для творцов. У него не может быть миллионной аудитории. Для него форма была одновременно и содержанием.

-- Для них главным было содержание. А всего главнее – писать прозу, которая вызывала бы сопреживание. Видимо, дело просто в том, чтобы получающийся текст находил отзвук в твоей собственной душе. Тогда есть шанс, что у кого-то другого такой отзвук тоже появится. Впрочем, и Хлебников, наверное, работал по этому же принципу. Но, в конце концов, различие не в принципах, а в людях.

-- Чепуха, Гоголь писал: у меня есть свойство нравиться черни. Видимо, это свойство не зависит от решаемых эстетических задач. Либо оно есть, либо его нет. Тиражи, всенародная любовь и признание могут быть обратно пропорциональны масштабу дара.

-- Возможно. Но мой любимый афоризм: писатель – это не тот, кто пишет, писатель – тот, кого читают. Я всегда с большим подозрением относился к идее писания в стол. Безусловно, существуют суперэлитарные писатели, которые творят, быть может, для нескольких сотен человек. Но они скорее исключение, которое подтверждает правило. А оно состоит в том, что писатель пишет, как правило, для нескольких десятков или сотен тысяч читателей. Если нет – он почти наверняка не писатель… Как вы думаете, Гоголь произнес слова про чернь с горечью или с удовлетворением?

-- Я полагаю, со смехом, и писал он это – Пушкину.

-- Сам-то Пушкин любил эту тему: поэт и толпа. И его точка зрения мне очень близка. «Ты сам себе свой высший суд…» Не читатель решает, что хорошо и что плохо, а ты и только ты. Последнее дело, если писатель придает слишком большое значение отзывам читателей.

-- Вы мечтали об огромных аудиториях, вы имели их в виду?

-- Никогда. Мы просто работали в таком жанре, который обречен на популярность. Нам казалось, что история фантастики со времен Уэллса доказывает: фантастическая литература в своих правах и возможностях равна с литературой реалистической.

-- Уэллс, Жюль Верн и «Понедельник начинается в субботу» с четвертого по девятый класс для меня были не менее реальны, чем Ленин на площади и пионерский галстук на шее. На первом курсе «Улитка на склоне» с ее «алмазной распивочной» и «бриллиантовой закусочной» раз и навсегда перечеркнула для меня идею коммунизма.

-- Там не было слова «коммунизм», его бы не пропустила цензура.

-- Но была антиутопия, была саркастическая метафора, которая оказалась сильнее пионерских зорек и ежедневных гимнов в шесть утра – всего, чем меня кормили десять октябрятско-пионерско-комсомольских лет… Вы считали себя антисоветчиками?

-- Антисоветчик – понятие растяжимое. До того, как мы начали работать, мы были не просто коммунистами, мы были ленинско-сталинскими орлами. «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет…» Мы готовы были умереть за этого человека и ничего более святого в жизни не знали и знать не хотели. Хотя семья наша, как и все семьи, пострадала в годы репрессий. Дядю расстреляли в 37-м. Отца, довольно крупного партийного деятеля, в тот же год исключили из партии. Он чудом спасся. Мы знали: наш отец – абсолютно честный человек. Но, с другой стороны, мы совершенно точно знали, что органы не ошибаются. Оруэлл называл это двоемыслием. Году в 60-61-м мы уже кое-что поняли. Мы поняли, что Сталин был преступником, уничтожившим миллионы людей и одну великую идеологию. После знаменитой встречи Хрущева с деятелями искусства мы поняли, что нами управляют жлобы. Окончательное прозрение произошло 22 августа 1968 года, когда наши войска вторглись в Чехословакию. Стало ясно, что наша страна обречена, что наверху сидят бандиты и убийцы.

Но хочу подчеркнуть, что от идеи коммунизма как свободного общества, где главное в жизни человека – любимый труд, мы никогда не отказывались. На мой взгляд, ничего лучше идеи коммунизма человечество не придумало. Мне очень жалко, что слово «коммунизм» сделалось бранным и чудится теперь за ним что-то мерзкое: концлагеря, холуйство, несвобода…

-- Я против них ничего не буду иметь, пока они не тронут гражданских свобод. И я буду голосовать за них, пока они худо-бедно тянут страну из ямы на ровную дорогу. Хотя знаю и вижу все их недостатки: и нерешительность, и склонность к автократии, и неразборчивость в выборе политических союзников, и упование на силовые структуры, но пока они стоят между мной и красно-коричневой шайкой, я с ними. Давайте не будем закрывать глаза: мы имеем то начальство, которого достойны. Семьдесят лет мы жили при строе, который назывался перезрелый феодализм. С барами и крепостными, с холопами и князьями, с люмпенами и холуями. Нынче же в это феодальное общество вторгся капитализм, и мы сразу же оказались в мире конца прошлого века: читайте Драйзера, Бальзака, Марка Твена.

-- Как полагаете, доведется ли нам с вами праздновать полную и окончательную победу капитализма в России?

-- Победу отпразднуют не раньше, чем через поколение. Но, пожалуй, даже вы увидите времена гораздо более приветливые, чем наши.

-- С некоторых пор я не связываю свою жизнь, свое счастье или неудачи с тем, что происходит в стране. А вы?

--Мне жаль, что мы отошли от Хлебникова и братьев Стругацких в неинтересную мне сторону, но придется завершать тему. Все последние годы в газетных интервью вы много говорите о красно-коричневой опасности. Вы это серьезно?

--Это серьезно. Они обещают златые горы, но ничего не умеют и даже не хотят уметь. Они окончательно развалят экономику, а, чтобы успокоить народ, настроят концлагеря.

-- Бог с вами! Мы уже другие. Этого мы уже кушали, как говорит мой знакомый фотограф, этого дерьма мы уже нахлебались.

-- Константин, очень заманчиво верить, что ваше равнодушие сможет одолеть соколов Жириновского. Имейте в виду: в нашей стране, как и в любой другой, 10-12 процентов населения вовсе не хотят мира. Они хотят воевать и покорять, служить, но не работать. Они хотят быть штурмовиками, рейнджерами и бандитами. Им это нравится. Десять процентов, конечно, небольшой слой, треть его составляют пропойцы и люмпены. Но по абсолютному значению – это сотни тысяч и миллионы людей.

-- Недавно я узнал: процентов сорок призывников не имеют среднего образования. Интересно, что они делают до 18 лет.

-- Эта цифра, конечно, страшная, но к делу отношения не имеет. Три четверти этих пацанов – милые ребята, которые хотят спокойно пить свое пивко, таскать какие-нибудь ящики, получать тугрики, слушать музычку и клеить девочек. Гораздо страшнее злобные люмпены и маргиналы, из тех, кто раньше шел вышибалами в кабаки, на службу в тайные приказы, в воры и целовальники. Мрачные типажи неумирающего прошлого. Холопы, извечный материал для преступников, палачей и стукачей.

-- Есть и такие, но они уже на начальственных должностях.

-- Какие же движения, на ваш взгляд, должно сделать государство и общество, чтобы ускорить приход милого сердцу советского народа цивилизованного капитализма?

-- Как раз хорошо бы резких движений не делать. Ничего более страшного, чем гражданская война, с нами произойти не может.

-- Очень косвенно. В той же мере, в какой все влияет на все.

-- Слухи о ее кончине сильно преувеличены. Во всяком случае, у меня лично не хватает времени прочитать все, что стоит сегодня читать. Искандер, Ермаков, Астафьев, Владимов, Войнович, Вячеслав Рыбаков, Пелевин, Александр Мелихов, Андрей Столяров, Михаил Веллер, Владимир Маканин, Михаил Успенский, Александр Кабаков, Михаил Кураев, Василь Быков, Андрей Лазарчук… Неужели мало? Могу продолжить.

-- Имена Аркадия и Бориса Стругацких знает не одно поколение читателей. Считаете ли вы, что смогли оказать какое-то влияние на формирование их психики, мировоззрения?

-- Я слышал эту точку зрения, но никогда с ней не соглашусь. Это, так сказать, советская точка зрения на литературу. Нас с детства убеждали в том, что существуют книги, переворачивающие мировоззрение людей. «Как закалялась сталь», например, или «Мать». Но это неправда. Мировоззрение формируют родители, друзья, школа, улица, радио -- телевидение. Литература здесь на дцатом месте, ее роль лишь в том, чтобы поддерживать в рабочем состоянии то мировоззрение, которое уже сформировано самим потоком жизни. Когда человек читает книгу и понимает вдруг, что и он думает в точности так же, как и автор, тем же героям сочувствует и тех же ненавидит. Вот в этот момент и срабатывает главное назначение книги: поддержать в читателе определенное мировоззрение.

-- Борис Натанович, вы помните слова насчет сора и стихов?

-- Так из какого сора, из каких подробностей рождались миры братьев Стругацких? Откуда это все у вас берется?

-- На этот вопрос ответить невозможно. В большинстве случаев первотолчок остается неосознанным и незаметным. Но иногда он явный. Как, например, случай в Комарово, из которого родился «Пикник…» Во время прогулки мы натолкнулись на лужайку, где, очевидно, останавливалась компания автотуристов. И кто-то из нас сказал: интересно, а как смотрит на все эти следы человеческого пребывания лесная живность?

-- Вы писали книжки запоем? Вы всегда знали, чем они кончатся?

-- Книжки чрезвычайно редко пишутся запоем. Но всегда надо точно знать, чем книжка кончится. Мы решили это для себя раз и навсегда: пока не ясна концовка, за книгу садиться нельзя. А вот дорога к последним страницам может петлять самым причудливым образом. Концовка освещает весь путь, каким бы хитрым и извилистым он не был. Бывают счастливые дни, когда работа идет очень легко и даже весело. Но, как правило, это потный и мучительный труд, наподобие пилки дров. Со срывами, конфликтами, спорами и ссорами. Мы писали всегда вдвоем. Один за машинкой, другой рядом, на диване. Каждое слово, фразу, абзац мы проговаривали и обкатывали вслух, а только потом заносили на бумагу. У нас всегда был жесткий распорядок дня. Мы встречались примерно раз в три месяца. Работали три-четыре недели кряду. Когда стали постарше – болезни, заботы, то-се – работали уже не больше десяти дней подряд. Никаких гуляний, никаких веселий от первого до последнего дня. В десять утра садимся за машинку, в 14.00 обед, и снова до семи-восьми часов вечера. Вечером Аркадий перечитывал «Порт-Артур» или «Помпадуры и помпадурши», а я – «Десять лет спустя» или «Современную идиллию» – в зависимости от настроения.

-- Нет, никогда. Хотя и уставали иногда друг от друга. Если бы мы три недели подряд бездельничали – тогда другое дело. Но при нашем режиме… Мы ведь не были личностями все это время, мы были рабочими автоматами, которые вырабатывают продукцию… Первое время, когда мама была жива, собирались у нее, на проспекте Карла Маркса. Иногда здесь, в этой квартире у Парка Победы, иногда в домах творчества – в Репино, в Комарово.

-- Если «Мертвые души» – модель царской России, как утверждали школьные учебники, или – личные черти Гоголя, как утверждал Набоков, то ваши книги – модель чего?

-- Если ты не психопат и не графоман, то что бы и как бы ты не написал, ты отражаешь действительность. От того, что твое лицо отражается в кривом зеркале, оно не перестает быть твоим лицом. Зеркало способно исказить мир, но не может отразить то, чего нет. Возьмите, например, наш «Обитаемый остров». Цензура плясала на нем, как на трупе врага, читатели считали его глубоко диссидентским, а ведь задумывался он как лихой боевик без каких-либо претензий. В конце 60-х власти взялись за нас по-настоящему, с 1970-го по 1980-й у нас не выпустили ни одной книги. «Сказку о тройке», «Улитку на склоне», «Гадких лебедей» – все цензура зарубила, не оставив ни одного шанса на опубликование. А, так! – сказали мы в пространство, -- вы хотите, чтобы мы писали серьезную литературу? Отлично. Мы выдадим вам боевик. Эдакий забойный роман о приключениях комсомольца ХХII века… Однако все кирпичи для нашего здания мы брали из реальной жизни. И получилась вещь глубоко антисоветская. Зеркало наше отразило тот единственный мир, который мы знали.

-- С чем в ваших словах Аркадий Натанович не согласился бы?

-- Я думаю, он согласился бы практически со всем. За 36 лет совместной работы мы притерлись друг к другу крепко. При всей разнице литературных вкусов…

-- Я любил Фолкнера, Аркадий Натанович – не очень. Он любил японскую литературу, а я на дух ее не переносил. Но оба любили Тынянова, Льва Толстого, Алексея Толстого. В последние годы он их с наслаждением перечитывал. А читателями мы были настоящими, профессиональными. Сейчас я свою читательскую квалификацию подрастерял. Так много приходится читать, что перечитывать уже не успеваю. В этом году исполнится 20 лет, как я руковожу большим объединением писателей-фантастов.

-- Великому триединству Фантастики. Чудо, тайна, достоверность. Чудо – сама фантастическая мысль, идея книги, или ситуация, или мир событий. Тайна – умение медленно, неторопливо и осторожно разворачивать сюжет, чтобы читателя неудержимо несло от странице к странице: что же там дальше? И главное – достоверность. Если ее нет, нет и литературы.

-- Да, конечно, но очень плохо и трудно. Одному писать втрое, вдесятеро труднее, чем вдвоем. Года два уже я мусолю роман, который с Аркадием Натановичем мы бы написали за полгода. И никак не могу его кончить, никак. Сажусь за работу каждый день. Но далеко не каждый день удается написать хотя бы абзац. Сидишь пред клавиатурой часа два, напишешь десять предложений и вычеркнешь все…

-- Помогают ли писать 12 ваших томов, которые стоят за спиной?

-- Они существуют, наверное, где-то в подкорке, на уровне подсознательного. В сознании ничего нет. Это знает любой профессиональный писатель. Каждый раз все сначала.

-- Мы начали писать потому, что нечего было читать. Нам казалось, что мы знаем, что надо писать, и – главное – как.

-- И как случилось, что вы сели за работу вместе?

-- Жена Аркадия Натановича как-то сказала: что ж вы все кричите, что вы великие писатели. Сели бы вместе и попробовали бы состряпать что-нибудь великое. Было это в 1955 году нашей эры.

«Как они ввалились! <…> мебель, утварь, даже отдельные части стен. Сиял широкий зеркальный шкап, явившийся со своим личным отражением (а именно: уголок супружеской спальни, -- полоса солнца на полу, оброненные перчатки и открытая в глубине дверь). Вкатили невеселый с ортопедическими ухищрениями велосипедик. На столике с инкрустацией лежал уже десять лет плоский гранатовый флакон и шпилька. Марфинька села на свою черную, вытканную розами кушетку…» – как в этой переполненной прошлым камере Цинцинната, по стене которой пролег пламенистый параллелограмм, -- вещи, вещи и вещи – рассыпаны по страницам книг вечно бездомного писателя, шестнадцать (1961 – 1977) последних лет своей жизни работавшего в девяти комнатах (с 60-й по 69-ю) шестого этажа отеля Montreux Palace.

Месье Пьер ищет запонку под койкой узника, бриллианты разорванного ожерелья катятся по паркету «Ады», в гостиную вплывает керосиновая лампа на белом лепном пьедестале, часы на столе смотрят своими фосфорическими глазками на автора «Других берегов», и, «прижимая губы к тонкой узорчатой занавеске, я постепенно лакомился сквозь тюль холодом стекла».

Трехэтажный розового гранита дом на Морской, 47. Попытаться повернуть ручку на окне, найти ромбовидных рыцарей в витражах родового особняка Набоковых и на втором этаже – тайничок с материнскими драгоценностями, фамильный набоковский герб, который «изображает собой нечто вроде шашечницы с двумя медведями, держащими ее с боков: приглашение на шахматную партию, у камина, после облавы в майоратском бору…»

«Швейцар Устин, -- вспоминает Набоков, -- лично повел к нему восставший народ через все комнаты в ноябре 1917 года». Время не пощадило материнский тайничок, но с совершенно не свойственной ему, времени, бережливостью отнеслось к прочим набоковским безделушкам, к тому же отелю в Монтре на берегу Женевского озера. Но и он не вечен, а запонка будет катится всегда и параллелограмм пламенеть.

Сейчас туристам охотно сдают «те самые» комнаты (телевизор, ванная или душ, туалет) или, минуя ресепшн (слева от него в бронзовом кресле сидит бронзовый Набоков) ведут в «тот самый» музыкальный клуб.

-- Мы выбрали в качестве обиталища этот пуп Европы, чтобы быть ближе к нашему сыну Дмитрию, живущему близ Милана, -- рассказывал в 1969 году Владимир Набоков корреспонденту журнала «Time». – Видимся мы с ним не так часто, как бы нам хотелось, поскольку его оперная карьера (у него великолепный бас) требует, чтобы он разъезжал по разным странам. Это отчасти лишает смысла наше проживание в Европе.

Дмитрий Владимирович Набоков теперь живет неподалеку от отеля, в своем доме с плоской крышей на склоне горы над Женевским озером. Кривые улочки ползут вверх, в палисадниках тяжелеют плоды айвы. Огромный, как тот Марфинькин шкап, он вышел босиком, улыбаясь, извиняясь – «ноги болят!» Бывший оперный певец и автогонщик («Я в свое время дико гонялся на грузовиках профессионально. И все еще на уровне клубном, джентльменском разъезжаю на «Вайтерах», -- с большим удовольствием…У меня их четыре было, и два все еще остались… Один сохранил специально… Который выиграл первый мировой чемпионат в своей категории.. 550 лошадиных сил…»), Дмитрий Владимирович холост, бездетен и называет себя «маленьким Набоковым».

Вторую («деловую», как он выразился) половину дома занимает его секретарь, итальянка. Во время беседы с кофе и сэндвичами она тихо принесла и поставила на стол букет цветов. И снова, как на петербургской Морской – мир набоковских вещей: его фотографии, крашеные деревянные игрушки, красно-черные (дедовские) шахматы, в углу сачок для ловли бабочек с красной деревянной ручкой. Выглянув в окно, можно увидеть крышу Montreux Palace, в ресторане которого трещит тех времен кассовый аппарат, и живут герои «Бледного пламени» и «Ады».

Мой отец был величайшим энтомологом своего времени и более чем состоятельным человеком. Но обыкновенным любителем, не могущим разослать по России своих охотников и лишенным возможности или не знающим, каким способом добраться до специальных коллекций и библиотек.

Причем, случайное счастье, торопливый осмотр коллекции в энтомологическом музее или библиотеке, или в подвале музея настоящего любителя не удовлетворяли. Ему нужно это счастье всегда иметь под рукой. Оставалось надеяться на чудо. Чудо произошло, когда вышел четырехтомник «Бабочки Российской империи».

Без слова о живописи. Бабочка оставалась для меня несовершенной. Если б я сам поймал ее! если б выражение крыльев данного экземпляра соответствовало идеальности знакомой местности с ее запахами, красками, звуками. Где я пережил бы все эти страсти, все эти странные, сумасшедшие счастья охоты. Когда скалолаз с искаженным лицом, ахая, выкрикивая слогообразно бессмысленные слова, не чувствуя ни терний, ни крутизны, не видя ни гадюки в ногах, ни пастуха, поодаль наблюдающего с раздражением, невежеством за судорогами безумца с зеленым сачком, добирающегося до добычи еще не описанной никем, никогда.

Мой отец описал и открыл новую систему классификации, особенно голубянок, на основании чешуек на крыльях и гениталий. Только сейчас энтомологи начинают принимать это. И некоторым амазонским бабочкам дали названия его литературных героев.

Я знал, что бабочка прозрачна, казалось, что сей идеальный образ ждал тончайших кистей (груза и бриза) красок, что в сильно увеличенном виде проектировалась сама бабочка, как заря перед художником, который, отделенный магическим стеклом от своих громадных розовых пальцев, раскрашивал узор, снятый в нормальную величину, но доведенный стеклом до размеров модели в проекции.

Наконец, демонские искры живописца и моего отца работали в разное время. Душно могуче, до жужжанья в висках, переживаю то зимнее, смуглое утро, отблеском памяти, (дереве, китайскими птицами, расписной ширме), когда мне, лежащему в постели, поправляющемуся после одной из тех детских болезней, в пустынях которых я все догонял караван моего отца, мать принесла с особою игрою лица, словно держала «ах, неинтересно» лукаво-любовно отвечая на стон моего вожделения, на дикое шевеление протянутых рук и заранее разделяя, всем трепетом, всей гусиной кожей обнаженной души то счастье, которое выбросило бы меня из постели еще секунду великолепно плотно заключенный в картонный футляр, только что вышедший седьмой том (чешуйки) русских империй.

Следует очень сложное и длинное изложение теории эволюции отца. Следуют вещи, которые невозможно прочесть в один час, полчаса, и даже в один вечер. Следует понятие, что природа готовила и защищала один вид или род от другого не потому, что мимикрия служила для консервации вида или породы, а ждала гостя, ждала посетителя, место держала свободное для глаз человека, чтобы человек оценил эту красоту. В конце отец исчезает (как мы знаем), во время экспедиции в далекие горы и с некоторым чувством юмора оставляет за собой сложнейшее описание в очень укороченном виде, в надежде, что после многих попыток найдется кто-нибудь, какой-нибудь ученый, который сможет разобрать и расширить это описание.

Дальше все сложнее и сложнее, все ускоряется к концу.

Очерк такой классификации бабочек кратко и без комментариев приводится автором в конце приложения. В которых дало бы читателю удовольствие, или ничего.

Наконец, горечь прерванной жизни ничто перед горечью прерванной работы. Вероятность загробного продления первой кажется бесконечной по сравнению с безнадежной недоконченностью второй. Там, быть может, она кажется вздором, но здесь она все-таки недописана. И, что бы ни сулилось душе, и как бы подземные недоразумения не были разнесены, должно остаться легкое, смутное так сказать, суждение. Даже если причина исчезнет с землей. Поэтому я не хочу простить цензуре смерти, (теремным) властям того мира. Запрет, наложенный на работу, задуманной моим отцом. Увы, не мне ее завершить.

Пропастью, куда веранда плыла . И я плохо понимал читаемое, книга была трудная и странная. Страницы казались перепутанными, а мой отец с кем-то, с гостем или со своим братом, не могу разобрать, медленно, судя по тихому сдвигу голосов, шел через площадку сада, и в какую-то минуту его голос приблизился, проходя под раскрытыми окнами и словно произнося монолог, потому что в темноте темного пахучего прошлого я потерял его случайного собеседника. Мой отец важно и весело выговорил: «Да, конечно: -- Напрасно, – сказал Случайный, --и: – Случайно, -- сказал Напрасный».

Я тут заодно с духовенством. Тем более, что для всех растений и животных, с которыми мне приходилось сталкиваться, это безусловное и настоящее ожидаемое удаление. Голос, смеясь, ушел в темноту. Но теперь я вдруг вспомнил заголовок этой книги.

(Прямая речь, цитаты, диктофон и Дмитрий Набоков, глотающие слова и смыслы, кавычки расставьте, где хочется, сами. И снова прямая речь без цитат).

Книга называется «Nabokov’s butterflies», издана в Вашингтоне. На одну треть она посвящена научным соображениям, одна часть посвящена видам несуществующим, но возможным бабочкам, которых папа рисовал для родственников, особенно для мамы, когда посвящал ей книгу. Выдумывал совершенно биологически возможных бабочек и давал им смешные названия. Третья часть – появление бабочек в литературе, в стихах, в рассказах. Главное, самое трудное и самое мучительное – в приложении к «Дару». Это глава «Дара», которую он не включил в книгу, потому что она слишком далеко отходит от основных ее тем.

Книга – она как хороший круг, начинается, и кончается, и полна, и не нужно ее увеличивать. Остались маленькие спутники -- один рассказ и никогда не опубликованная и довольно длинная глава, где приводятся совершенно радикальные теории Годунова-Чердынцева об эволюции или неэволюции.

С одной темой: мимикрия, подражание для защиты вида – это не дарвинизм, этого не было, это было предуготовлено природой для радости человеческого глаза.

И вместе с этими научными соображениями – вдруг замечательные маленькие сцены семейной жизни. Это смесь таких элементов… Это так трудно, это так сложно... Я думал, что никогда не расшифрую маленький шрифт моего отца: первый чернильный, второй карандашный, третий чернильный, четвертый карандашный, на прозрачной бумаге, с двух сторон, разобрать почти невозможно. Только благодаря многим набоковедским глазам, особенно усилиям профессора Александра Долинина и магическим машинам библиотеки Конгресса, как папа говорил «дьявольским машинам», удалось почти все расшифровать. Но этого не было достаточно. Потом -- трудный, тяжелый и невозможный перевод, я три года мучился, спрашивал у энтомологов, спрашивал у биологов… И, наконец, результат есть.

Все, о чем я могу рассказать вам, это только о том, что приснилось сегодня утром.

Мой отец потерял четыре больших сокровища. О трех он знал, о четвертом нет.

Первое -- потеря той России, в которой провел райское детство, блаженную юность, которая, как ни странно, выжила и встречу с которой я с наслаждением переживаю. Озеро такое же синее, леса такие же зеленые, не как сейчас. Сейчас все белое. Впервые вижу Россию в зимнем своем облачении. И рад увидеть, что те замечательные описания, которые дал мой отец в «Других берегах», соответствуют истине.

Впервые – летом. Была жара. Дом, к сожалению, только что сгорел, но все еще что-то оставалось. Вдруг я услышал шелест велосипедных шин. И это был точный отклик велосипедных поездок моего отца в соседнее имение, на свидание с его знакомой дамой. И день был такой же подозрительно красный. Это не была потеря материальная, это не была потеря рублей, самоваров, здания, это была потеря атмосферы, природы, воздуха.

Вторая его огромная и страшная потеря -- убийство отца. В тот самый момент отец дома читал стихи своей маме. И эта новость поразила моего отца на всю жизнь.

Третья потеря – язык. Ему пришлось взять быка за рога и решиться перейти на другой язык. Английский он знал с раннего детства. Но для него это была большая трагедия. Когда начинал писать на английском, он обращался к друзьям и спрашивал: «это правильно? Это можно так сказать?» Он был неуверен, он был очень скромен и постепенно, хотя и называл свой английский языком второго качества, очень скоро оказался самым первым. Как очень умно сказал Битов, когда его спросили, русский или американский писатель Набоков, ответил: «Это русский писатель, который выехал и завоевал космос».

Четвертая потеря произошла после папиной смерти. Мои родители все предвидели. Они были очень умные люди, могли многое предсказать. Но одной вещи никто не мог предсказать. С какой драматической скоростью стали меняться вещи в России. В том числе и законодательство, относящееся к авторским правам. Четвертая потеря состоит в том, что он лишился награды, которой добился после всех своих неудач. Его книги издавались в России пиратским способом. Наша задача сейчас – вернуть набоковских орлов в свои клетки и помочь будущим писателям, уберечь их от такого же произвола.

Про мое собственное писание – второй вопрос. Мой отец никогда на меня не производил нажима, никогда от меня не требовал, чтобы я следовал его карьере. Но часто давал маленькие такие новеллки: «А мило было бы написать рассказик про это…». Или про то. Или когда мы переводили вместе, или я переводил, он проверял – очень многому от него таки научился. Но стараюсь теперь писать таким собственным стилем. Одну вещь, которую мог бы скопировать у него – чувство оригинальности. Даже список покупок в супермаркете он выписывал своими собственными словами – и всегда в этом было что-то оригинальное, что-то набоковское.

И я написал первую свою книгу, первый роман, который выйдет, вероятно, раньше в Англии, а может быть и в Америке. Оригинальный и довольно сложный. Надеюсь, он понравится кому-нибудь, кроме меня.

С советской литературой папа не был знаком. Он искренне не находил ценности в том, что писалось под каблуком режима. Партийное искусство, советский реализм его не интересовали. Но были редкие исключения. Он переводил Окуджаву, он прекрасно перевел его Романтический марш. Это было неожиданное и редкое событие. Ахмадулину он очень уважал, был с ней знаком, она приезжала к нему. Но больших отношений между моим отцом и советской литературой не было. Я бы ни одного имени не назвал, чтобы никого не обидеть. Кое-к-кому он все-таки относился с интересом. Но назовешь одного – обидишь другого.

Из Европы в Америку мы уезжали на предпоследнем пароходе. Была вторая мировая война. Я был очень маленьким. Когда мы ехали через Атлантический океан, пушечники стреляли по китам. А на последнем путешествии стреляли по немецким подводным лодкам, которые и потопили пароход со всеми пассажирами.

- Мне только что исполнилось шесть лет. Мы приближались к Нью-Йорку.

- Родители мне все рассказывали о сказочных небоскребах. Я мечтал их увидеть. Мне приснился сон, что небоскребов никаких нет, а есть маленькие какие-то сараеподобные здания. А небоскребы -- иллюзия, созданная папой и мамой. И вот я открыл глаза, и вот я увидел, как они выросли из тумана.

- На второй день я вернулся из школы и сказал: мама, сегодня я научился говорить по-английски. Но стать американским ребенком для меня было не страшно легко. Я был русский ребенок, дома говорили по-русски. В бейсбол не играл. Всему этому я научился благодаря чудным педагогам в американских школах, Гарварду, но недостаточно. Потому что я был незрелый, молодой, папа писал своей сестре Елене в Женеву: мой сын Дмитрий интересуется во-первых, альпинизмом, во-вторых, девушками, в-третьих, спортом (я бегал), в-четвертых, музыкой, потому что я рано начинал петь. И на пятом месте наука.

- Высшую школу, несмотря ни на что, я закончил. Прожил через периоды, когда в Америке было очень модно протестовать. Против царей, против Вьетнама, против того, против этого. Я никогда не участвую в массовых демонстрациях. Демонстрация – это протест. Чем более этот протест считает себя индивидуальным, тем более он превращается в толпу и в массу. Все, кто протестует -- или навыком, или поведением, или преступлением – попадают в кучу.

- Предпочитаю думать за себя. Вспоминаю свои мнения о том, что происходит в мире, которые часто не совпадали с тем, что думали другие сверстники и несверстники. Я не имел того же отношения к войне во Вьетнаме, какое имели молодые американцы. Но я жил в стране, где можно было выражать-таки свое мнение. Я постепенно понял, что не везде и не все так.

- Думаю, что нужно съехать с этой земли в конце концов. Потому что нас слишком много. Особенно в самых бедных странах. Мое ощущение, что несомненно мы или часть нас, переедет на другую планету. Последние открытия говорят о том, что в воздухе, всюду, во всем космосе циркулируют основные материалы, нужные для создания жизни. Так что, вероятно, в космосе есть очень много неразвитых зародышей жизни.

- Надежда на успешный переезд все еще существует.

- Я вам совершенно-совершенно откровенно скажу: я говорю действительно от всей души. Не потому что Владимир Набоков был моим отцом. Совершенно не поэтому. Если бы он был совершенно неизвестным человеком… Если бы это был бы не человек, который бы выше всего ставил в жизни жалость, щедрость, красоту, ненависть к жестокости. Если бы я ничего о нем не знал с моральной точки зрения. Если бы он был таким же неизвестным нам, как Шекспир, мы даже не знаем точно, что он был. Какой это был Шекспир. Их было несколько, может быть. Несмотря на это, каждый раз, когда я сажусь или вожусь с книгами моего отца, или чтобы переводить, или чтобы проверять издания, или чтобы перепроверять чужой перевод, или просто чтобы читать, -- более высокого литературного наслаждения я не могу себе представить.

«Это тот человек, про которого невозможно ничего написать», – сказал про Николаева Сокуров.

Это, к сожалению, правда. В галстуке, коричневом каком-то пиджаке. Большие часы на запястье. Сам большой, не помещающиеся в Витину мастерскую с видом на Спас-на-Крови. Долгий вечер. Просто человек. Технарь. Умные называют его героем нашем времени. Оборонка, умница, изобрел аппарат, который видит сквозь стены. Я его плохо знаю, плохо узнал. Даже имени не запомнил. Просто Николаев, изобретатель, Кулибин такой, чья судьба вписалась в судьбу русской разваливающейся оборонки. Сокуров же, который знает его больше, говорит так, как памятники отливают:

«У этого характера нет никаких аналогов в русской литературе, если говорить о полноценном, живом, созидающем типе. Обычно это характеры разрушающие, воюющие, саморазрушающиеся или кого-то убивающие. Через убийство проявляющие мужество, защищая, например, Родину. Но чтобы это был человек, представляющий такую, как Николаев ценность в жизни, такого я не знаю. Мы не имеем ему художественного аналога. Это очень большая гуманитарная, гуманная проблема общества»

Говорит Николаев -- цитирую беспорядочными кусками: Николаев, как всякий технарь, подробен и обстоятелен, -- жуткая скукотища.

-- Делал все, вплоть до маленьких детей. По первому образованию механик. По второму инженер-электрик. По жизни занимаюсь ремеслом: радио, машины, исследования. Кораблями, летательными аппаратами. Из ничего – что-то. Беда моя.

(Дальше рассказ про то, как в детстве с Витькой делали невиданные самокаты, про отца, который заразился этой технарской обстоятельностью в Германии: «едешь, прокладка в автомобиле полетела, находишь какого-нибудь ганса, автомат ему в нос, он ведет в сарай, а там гвоздички-шурупчики, все по полочкам, и, конечно, нужная тебе прокладка есть. С этой мыслью он вернулся домой и пытался везде навести такой же немецкий орднунг»).

-- В стране. То, что испорчено, починить уже нельзя (мнение о перестройке и о том, как «грохнули все», опускаю). Вся жизнь – работа над чужими ошибками. Разрабатывал станки-автоматы для контроля параметров радиодеталей (описание станков опускаю).

Наше предприятие когда-то называлось «Красный такелажник» – потом ящик «три тройки». Литье, мощное КБ… Тысячи три человек. В командировках отъездил от Черновцов до Иркутска, от Одессы до Уфы. Сейчас его просто нет. После развала там находился импортно-экспортный банк, что ли. Такое впечатление, что наш последний директор люто ненавидел людей: коллектив в целом и каждого в отдельности.
(Приватизация, разложение завода на кооперативы и размножение делением, физическое исчезновение рабочих мест, вывоз станков и бесследное их исчезновение, растворение технической интеллигенции на блошиных рынках -- Николаев рассказывал об этом минут сорок. Без эмоций: дело прошлое).

Сокуров: «Я говорю о нем как о вершине национального характера, не о норме, а о грандиозной вершине, гораздо выше уровня всех этих «интеллигентных людей», выше любых качеств этой «перестроечной», «постперестроечной» толпы…»

--…А тут кто-то предложил, все это продать, поставить клетки и разводить кроликов, -- продолжает Николаев о судьбе оборонного завода, что «едите в сторону Кантемировского, слева желтое здание».-- Можно было долбить чеканки, можно было делать взрывные или подслушивающие устройства, закатывать патроны или наладить лабораторию по производству наркотиков: востребовано временем и с нашим опытом и знаниями вобщем-то легко.

Но технический гений Николаева нашел себя: кому-то там нужно было сделать прибор для измерения активности продуктов начального распада радона. Вай нот? –

-- Хотя для меня это была совершенно непонятная вещь, как и для вас. Но сделали приборчик. Не одину штуку, а пять. Приборчик прошел все испытания.

(Николаев рассказывает об особенностях выделяющегося из земной коры, из ее гранитных выходов продуктов распада радона, который сам по себе безопасен, но его изотопы, оседают в легких: 40 процентов всего загрязнения радиацией каждого человека составляет именно радоновый фон… Я уместил в двух абзацах целую эпоху его жизни и рассказ об изобретении, ценность которого я определить не в состоянии).

-- Запустили производство, еще десять штук. Хотя для одной шестой части суши этих приборов нужны тысячи. Но ничего этого не случилось. Дышим радоном по-прежнему бодро. Начальство института свозили в Германию, напоили пивом, и Россия стала покупать немецкие аналоги. Так ими и пользуемся.

Потом Николаев делал для медицины какие-то микронасосы для высокого давления: «можно задать закон изменения этого давления, и он будет автоматически выдерживаться», потом…

Потом изобрел устройство, которое видит сквозь стены и находит пластиковые мины и возил его на испытание в Чечню.

Сокуров: «Этого человека современная практика гуманитарной жизни никак не задевает. Ни художественная среда им не интересуется, ни собственно народ. К сожалению, этот человек стоит над всем. Его никто не растил, не пестовал, это результат уникального самовоспитания. Он создатель по сути, до кончиков волос буквально. Он выше всех, он, я бы сказал, даже опасен. Все будет сделано, чтобы не дать ему развиться, реализоваться, не дать руководящих постов, не дать продвинуться, потому что для этого нужно любить качество человека».

-- Позвонил один коллега, мы раньше вместе работали в ЦКБ, говорит, ученые все придумали, но ничего не могут сделать из железа… А я никогда в жизни не занимался теорией поля, антенных дел не знаю, что такое импульсная радиолокация понятия не имею. И еще не просто, а под землю, подповерхностная радиолокация. Пришел в контору, посмотрел на приборчик, который у них был, посмотрел, как он устроен: не так уж непостижим, не сложнее того, что мы делали до сих пор. Ну, так как других заказов не было, пришел я в эту контору. А заводик старый, железный, земляные полы, зимой не топят. Но мужики все рукастые.

(Николаев рассказывает, про какой-то роскошный гибочный пресс, который «все без дела стоит», как в цеху тэны устанавливали, тоже ноу-хау, которые не кипят, про то, как шли под бульдозер оснащенные с иголочки заводы-автоматы, про ржавых роботов; всплывают какие-то буровые скважины в Норильске и многожильные кабели в руку толщиной, которым пришел кирдык: бомжей нанимали и шелушили эти кабели, добывая медь. Фантасмагории Гоголя и Россия с кривыми дорогами рисуется в воздухе, Россия, напичканная мастерами и железками, которые Николаев знает по именам и с ними на «ты»).

--…Надо сказать, что современные противопехотные мины содержат либо очень мало металла, либо не содержат вообще. Мир напичкан ими по горло: весь Ближний Восток, Босния-Герцеговина, Югославия, Чечня, все границы России – с обеих сторон, причем часто на эти минные поля нет никакой документации…Чтобы их снять, если снимать существующими темпами, потребуется около тысячи лет. Со временем своей убойной силы они не теряют. Мина такая стоит от трех до пяти долларов. А чтобы ее снять нужно -- наш заказчик говорит, что это исключено -- потратить около тысячи долларов. Все работают, не отнимая антенны от поверхности. А как вести антенну по минному полу, не отрывая: ничего не видно. Разве, стоя в воде в солнечный день, ты видишь свои ноги? Нет, свет бьет тебе в лицо. Так и с миной под землей.

Тридцать пикосекнуд. Десять в минус двенадцатой, за это время свет пролетает расстояние порядка трех миллиметров. Момент завершения. Значение сигнала. Его расшифровка. Времена и скорости. Ветер подул – сигнал поплыл. Дифференциальный фильтр, накапливающий предысторию, сравнивающий ее с текущим состоянием. Подмена местами истории и реальности, обратный знак между ними. Выделение границ объекта. Щуп и собачка. Осколки гильз и проволоки. Корешок травы или след от копыта. Двадцать четыре указки на одном квадратном метре. Тысяча двадцать четыре отчета, которые можно сложить в кривую, но что с этой кривой делать? – чтобы не догадался враг, как устроен николаевский прибор, я щипаю фразочки из его рассказа.

-- На самом-то деле, -- говорит он, -- мы видим не глазами, а мозгом. Как работает глаз? Как он связывает это в картинку? Давайте займемся общими представлениями о распознавании образов. А заказчик гонит: нужно идти в поле.

1996 – 1999 год. Дошли до Грозного. Сделали прибор, пригодный для работы в поле.

Кабинет командующего инженерными войсками. «Мужики, надо ехать в Чечню. Там проверим и решим, продолжать работу или закрывать». Военный борт Москва -- Грозный, под Новый год. Директива генштаба. Сопровождающий – полковник саперных войск по фамилии Околелов. Ватные штаны, аэропорт Чкаловский и продолговатый ящик весом 20 кг. Поехали.

На смену норильским буровым вышкам пришли окрестности Грозного, Ханкала, взятая две недели тому назад, развороченные дома, боевые офицеры, поля, земля, гусеничные колеи, брезентовые палатки, военные городки, двухэтажные солдатские койки. Подарочный грузовик московских елок для Чечни.

-- Я никогда не летал на вертолете: такой ступор, чувствуешь себя бабой-ягой. Ночь—полночь, Терский хребет, горят нефтяные скважины, шапки огня...

Сокуров: «Нет ничего прекраснее в жизни, чем качество прекрасного человека, особенности его характера, его настойчивость, мужество, верность, добросердечие, ум. Никакая другая фигура, например сын президента или «великий» писатель, обласканный обстоятельствами, вознагражденный своей известность и славой, комфортом, который может позволить себе быть добрым и терпеливым, не идет в счет. Другое дело, когда человек с такими качествами живет внутри реальной жизни, частью ее являясь. В России ни государство, ни общество еще не доросли до таких людей, это слишком большая для нас роскошь».

Всеволожск, 1981-й год, декабрь, ночь. 20-летний Павел Солтан, переходя через железнодорожное полотно, обогнул стоящий товарняк и был ослеплен прожектором электрички. Он побежал, запнулся и упал на шпалы. Заверещали тормоза. Боли не было. Очнулся через три дня в сельской больнице. Первое желание – закурить. Увидел на тумбочке пачку сигарет и потянулся к ней, но упал на пол, раскроил переносицу. Гипс разбился. Только тогда он понял, что рук и ног у него нет. В палате с ним лежали десять старух.

Павел не знал, что крещен. А из палаты от жестоких старух попросился, чтобы перевели. Тогда же запретил себе думать, что произошло.

Павел Солтан работает ведущим инженером в институте протезирования имени профессора Германа Альбрехта. Три года как женат. Света в декрете, через несколько недель они ждут ребенка. Винцом никогда не баловался, а до родов зарекся, ни капли, из солидарности. Курить же бросил давно, еще когда мечтал стать учителем. Рассуждал так: я буду детям о прекрасном рассказывать, а от меня табачищем несет. Нехорошо. И выбросил пачку из кармана.

Что еще? Да, ну, вы читали. Про королеву и фарфоровые чайники, которые преподнес ей и жене Ельцина Павел Солтан. Подошел Павел к Елизавете, поправил пальцами вкось положенную крышечку чайника. Готовясь к встрече, он эту крышечку нарочно неправильно положил, чтобы показать, как точно работают его пальцы. И уже потом королеве Елизавете II и чете Ельциных рассказали, что случилось с Павлом.

После банкета на королевской яхте президент Борис Ельцин, расчувствовавшись, жал руку директору института протезирования Анатолию Кейеру:

На следующий день о новой машине, которую пообещал Солтану президент, знал весь институт.

Но машина – дело десятое. Павел Михайлович привык к своему "запорожцу", который отец переделал специально для него. Народ рассказывал: гоняет Солтан, как черт, страшно садиться.

13 лет прошло с той ночи. Павел подошел вразвалочку. Я не узнал его. Вернее, не могу сразу идентифицировать с тем, что о нем рассказывали: левая рука ампутирована чуть ниже локтя, правая – выше. Ноги – ниже колен, на две трети голени. До аварии его рост был 195 см, сейчас… Сейчас его рост, наверное, 180. Я считаю протезы, потому что они – его ноги.

Мы прошли в институтскую курилку, и два часа я провел один на один с этим удивительным человеком.

Ты жалуешься на жизнь? Ты бросаешься от несчастья в окошко? Ты готов убить того, кто наступил тебе на ногу? Брось, пустое.

Мое смущение прошло после того, как я пожал Павлу руку. Правда, левую. Пальцы протеза, приводимые в движение хитрым и непонятным мне механизмом, крепко сжали мою кисть.

-- Павел, как ты относишься к косым взглядам? К тебе относятся как к инвалиду?

-- Кажется, нет. Дело в том, кем ты сам себя чувствуешь. Я не чувствую себя инвалидом. Я – полноценный человек. Я живу и работаю. Знаешь, однажды, когда расходились по домам после института, дело было зимой, девушки спросили меня: почему ты без перчаток, тебе не холодно? Они совсем забыли, что рук у меня нет.

-- Что ты умеешь делать? Ты можешь поджарить яичницу, забить гвоздь?

-- Я вожу машину, работаю на компьютере, на печатной машинке. Могу сварить что-нибудь нехитрое. Забить гвоздь в стенку, конечно, смогу, а вот построить дом – пожалуй, нет. Но я счастлив. Меня всю жизнь тянуло к детям. И вот – мечты сбываются, уже сбылись. Дочке моей жены, моей дочке, ее зовут Вика, -- 10 лет. И… Ты знаешь, какое это счастье. Какое счастье, когда любят тебя.

Первые семь месяцев после операции он лежал без движения. Потом получил первые протезы ног – гипсовые. И еще только через два месяца он смог сделать свои первые шаги.

Чем жил? Фантазировал о конструкциях таких протезов, которые будут сильнее и ловчее любых рук.

С помощью прикрепленной к стенке резинки разрабатывал культю. Сотни упражнений в день. Когда пришло время ставить протезы рук, доктора удивились. Обычной для таких случаев контрактуры (когда сустав не может полностью разгибаться) не было.

В те же месяцы его отцу, в то время конструктору завода Карла Маркса, попалась на глаза заметка в "Правде". В ней рассказывали о судьбе изобретателя-неудачника Григория Трофимовича Руденко. И отец Павла поехал в Москву.

Павел Солтан может поднять и перенести своей искусственной рукой груз в 15 кг. Он может носить на руках детей. И, не повредив, взять в пальцы яйцо. Протезы эти – с так называемой активной кистью. Пользуются ими всего несколько сотен человек в стране. Многим не по карману.

Протез для Павла изготавливали друзья его отца.

-- Пять ленинградских заводов на меня работали, -- говорит Павел.

Потом он поступил в институт, в ЛЭТИ. Готовил задания по начертательной геометрии, переписывал, обучаясь, как первоклашка, правописанию, стихи Ахматовой и Саши Черного. Для семинаров по истории КПСС бисерным почерком конспектировал Ленина.

-- Это сейчас у меня почерк испортился, а так был почти каллиграфический, -- говорит он.

-- Что, -- спрашиваю, -- в истории Мересьева правда, а что сказка?

-- Правда, -- отвечает Павел, -- в том, что человек научился летать.

Почему Коха поет на английском

Коха уверен, что скоро его услышат в самой деревне Гадюкино. Но поет на английском языке.

-- А на каком языке прикажешь петь, если хочешь, чтоб тебя услышал весь мир?

Баня в прикольной стране

Первый питерский англоман мечтает о большом собственном доме где-нибудь в Мельничном ручье. Чтобы окна была открыты. Чтобы птички пели. Чтоб баня, чтобы друзья собирались, веселились и репетировали. И в доме чтобы была студия.

-- А десять суперпроституток в тот дом пригласишь для веселья?

-- Не-а. Зачем на них деньги зря транжирить, если у нас такая страна прикольная? Я вообще такого не понимаю. Деньги на проституток тратить – это, по-моему, кретинизм конченый. Конченый кретинизм.

-- Шестьдесят крупнейших компаний мира рассматривали наш проект, -- говорит Коха. – И все, не вру, дали ему самую высокую оценку. Одна проблема – в том, что мы русские. Прецедентов работы с русскими музыкантами у них просто нет. Были бы мы австралийцы или финны какие-нибудь – проблем бы не было.

-- Нет, дело в другом. Предположим, подписываю я контракт с Sony или Worner Brоthers. Они вкладывают в меня три млн. долларов, четыре, пять. Раскручивают по всему миру. Но где у них гарантия, что завтра к власти не придет Вася Печкин, который скажет: «Чего-о? Какой Пушкинг? Какая Соня? Повесить! Застрелить! Где мой железный занавес?»

Или – если у меня депрессняк, я уеду в Тульскую губернию самогонку квасить. Какая Соня меня найдет. Пролетит эта Соня, как фанера над Парижем. …А что в Исландии? Нет там ничего. Одна гора торчит. И Бьорк поет.

В каждой стране есть свои киркоровы, гребенщиковы и свои "на-найцы". Но в каждой уважающей себя стране есть и звезды мировой величины. Крохотная Швеция гордится ABBA-й и правильно делает. Кем гордимся мы? Кого знают из наших? Назовите мне российскую группу, имя которой бы гремело по всему миру? Назовите мне группу такого класса, как "Роллинг Стоунз", "Роксет" или как "Бони М". Гремела – без всяких натяжек, без дураков, по самому большому счету. Нет такой группы в России. Нет такого рок-певца. Увы, нет. Надеюсь, оттуда, из-за бугра, вернуться в Москву, в Питер, в деревню Гадюкино -- в виде золотых дисков, суперклипов, обложек лучших музыкальных журналов мира… То есть в ореоле тех побрякушек, которые принято называть мировой славой.

-- Когда стало совсем худо, отправился в Америку. Купил с рук приглашение, в котором не было даже печати. Каким-то чудом американцы шлепнули визу, и со 100 долларами в кармане полетел в неизвестность. В самолете, когда отошел с бодуна, перепугался не на шутку. Куда я еду? Зачем? Дома семья, ребенок, а за океаном только и есть, что телефон Саши Вердиянца, такого же бедного музыканта, как я. Тому вообще по барабану, где жить, где спать, что есть. Такой парень по жизни, ищущий чего-то. Сумку собрал и погнал куда глаза глядят. Короче, позвонил я ему из аэропорта, Саша говорит: "Приезжай". А ехать – 12 часов на автобусе, через три штата. Билет стоит ровно 100 долларов. Вышел я на Манхеттене. Ни копейки. Вокруг все черные, наглые, ужас. Приезжаю к Саше. Тот лежит на полу и играет на тромбоне. Говорит: "Ложись, не переживай. Есть нечего". В углу мешок риса стоит, и больше ничего в комнате нет. "Я, -- говорит, -- за квартиру не платил уже полгода, но хозяйка сейчас в Колорадо. Так что останавливайся…" Месяца два мы лежали на полу, ели рис и играли на тромбоне. Тут приехала хозяйка, очумевшая совершенно. А я заболел. Протянуло меня сильно. Так зацепило! Встаю – и теряю сознание! Домой позвонил в бреду, говорю: мама, я умираю. Она там чуть с ума не сошла. Но дороги мне назад не было. Два года пел в американских рок-группах, путешествовал, искал и находил друзей, и вернулся домой.

-- До сего дня жизнь нас сталкивала только с хорошими людьми. С теми, у которых нет в глазах зеленых. Они видят, что мы начинаем, и верят, что это серьезно. Когда трудно – идем в церковь, к Николе Чудотворцу, который нам дает музыку и оберегает нас. В Америке после болезни я впервые прочитал Закон Божий. Был поражен и хотел стать священником, хотел поступать в православную духовную семинарию, Джэксон Вилл под Нью-Йорком. Но что-то удержало.

-- Ботва все это. Возьмите московскую тусовку. Человек сорок устроили свою тусню: дарят друг другу подарки, вручают премии, показывают друг друга по телевизору. Меряют все своими мерками, считая, что они – гордость нации. Но я-то знаю, что это совершенно не так. Ты знаешь, что самое интересное?

Жизнь в конце концов обязательно все расставит на свои места, и мы увидим истинную цену каждому. А ботвы всегда будет много. Они буду ездить на "линкольнах", стричь капусту. А мы будем петь. Вот что я думаю. Палить по тридцать тысяч зеленых в казино за вечер и ездить на шестисотом мерсе по улицам, по которым шатаются нищие и полуголодные люди – это пир во время чумы. Если у меня буду деньги, я куплю своему другу, живущему в коммуналке, квартиру.

-- Война, кровь и плохая музыка всегда были и будут хорошим средством зарабатыванием. денег.

-- Мне сказали, что милостыню надо подавать только у церкви. Там чисто. Подаю музыкантам в метро. Удивительные люди есть среди них. Когда-то в Швеции я играл на улицах на гитаре. И рулоны бумаги по 700 кг на Бадаевских складах разгружал. Приходил домой, и мне ничего не хотелось, ни есть, ни пить. Утром вставал и шел на работу, как робот.

Но музыкант должен заниматься музыкой. Как тот столяр-краснодеревщик, золотые руки, который может сделать такую мебель, что все ахнут. Он не пойдет чебуреками торговать. Он найдет деревяшку и будет ее резать, даже если ему за это не дадут ни гроша.

-- Был такой прикол. Меня учил играть на гитаре десятиклассник Саша Могила. Когда я делал что-нибудь не так, брал аккорды неправильно, он бил меня линейкой по пальцам. И я ходил с распухшими руками. А он хвастался друзьям: "Спорим, что этот пацан сейчас весь гриф пройдет голосом и споет "Назарет"?. А до мутации голос у меня был высоченный. Все говорили Саше: "Ладно, не загибай". И по рублю на меня ставили. Саша выигрывал. Денег мне, конечно, не доставалось. Но я научился петь и играть.

Предыстория. Царь Алексей Михайлович году в 1648 от Рождества Христова повелевал: «Скоморохам не быть; гусли, домры, зурны, гудки и все подобные бесовские инструменты, а также хари отбирать. Ломать и жечь без остатку».

Декорации. Фонтанка,41, Петербургконцерт, гримерка, вечер после репетиции. Все четверо взъерошенные, хохочут и хвастаются.

История. Квартет создали в 1986 году четверо студентов Петербургской консерватории. Промежуточные итоги за15 лет: пятеро детей на четверых.

Полистилистика: от деревенского и городского фольклора до хрестоматийной европейской классики. Рок-музыкант Питер Габриэль определил стиль «Терем-квартета» термином world music. Необходимо и достаточно.

Андрей Константинов (домра малая). Родился в 1963 году на Волге. Мечтал научиться на гитаре. Но в ансамбле волгоградского Дома культуры гитары не оказалось, дали балалайку. Считает, что «Терем» остается вне музыкальных жанров: «это очень близко к импровизации, но все же не импровизация».

Практик и дипломат. Наиболее часто встречаемое в лексиконе слово – прилагательное «радостный».

Андрей Смирнов (баян). Родился в 1963 году в Ленинграде. Утверждает, что всему хорошему в себе обязан женщинам. Растит двоих сыновей и деревья в саду. «Терем» можно сравнить с голосом человека, который читает вслух классику и детективы, и научную фантастику, но тембр при этом один и тот же».

Михаил Дзюдзе (балалайка-контрабас). Родился в 1962 году в Выборге «в чисто пролетарской семье, где не было ни попов, ни предпринимателей». Инструмент носит в большом зеленом футляре и никому его не доверяет. В детстве мечтал стать «тяжелым атлетом». В свободное от концертов время выступает гидом в разных музеях мира. Стиль квартета определяет как хулигански-интеллигентский, или наоборот.

Андрей Барщев (домра альт). Родился в 1976 году в Ленинграде и хотел стать космонавтом. Музыкой занимается с пяти лет, прозвище Композитор.

(байка, рассказывается хором, наперебой, то и дело прерывается хохотом – коллективным и поименным)

-- Райдер мы составили еще в 91-м году перед фестивалем в Англии и переписали только недавно. Нам прислали бумагу с вопросами: сколько, дескать, вы хотите полотонец в гримерной, что вы хотите пить-есть и когда. Мы думали –шутка. Когда заполняли эту анкету, дико веселились. Время-то было в стране голодное. Написали, что нам нужно: два ящика пива, бутылка водки, бананы и прочие фрукты. Если помните, в России в 91-м году не только бананов, но и вообще ничего не было. Только карточки. Мы же написали, что нам в обязательном порядке нужен виноград. После концерта – чтобы рюмочку коньячку подносили. Чтобы в гримерке были полотенца, и на сцене. В общем, поизгалялись. Но смех в том, с тех пор все это стало так и быть. В каждой стране. Документ работал десять лет без изменений. Мы приезжаем – везде стоит бутылочка водки, бутерброды и ящики пива. Мы кричим: мы пошутили. А нам отвечают: нет, здесь все написано. И скольких людей мы сдружили на фестивалях, потому что всех угощали всем этим добром… Наша гримерка превращалось в карнавал. Кто-то поет «Ой, при лужке при лужке», африканцы стучат по барабанам, англичанки бегают в такси за водкой…

-- Когда у тебя гарем, трудно назвать любимую. Все разные. У немцев – эдакое немецкое, а вернее русское гостеприимство. Они накормят, они обогреют, они тысячу раз спросят, что вам еще нужно. На все сто процентов ты понимаешь, что ничего не отменится, ничего не сорвется, и ты вернешься, примешь ванну, наутро тебя напоят кофием.

Жена по имени Америка. Это бобы, выращенные на дрожжах. Хорошие, жирные, толстые. Выйдя на поле, ты можешь накосить их, сколько захочешь. Выйдя в зал, ты с первой секунды понимаешь, что они все твои. Немцы философы, а вот американцы – нет.

Японцы, корейцы непрогнозируемы. Всегда очень трудно понять, что творится за этой ширмой. Холодность, сдержанность, но внутри может быть и огонь горит.

Бразилия очень хорошая страна. Жажда жизни, радость жизни, вот у кого нужно поучиться. От них мы просто заряжались. Сколько радости, сколько искренности! Сколько любви и доброты к любому встречному незнакомому человеку. Праздник всегда вокруг тебя. Тебе все хотят спеть песню, не задавая вопрос, кто ты такой, откуда, заплатишь ты или нет.

У России тяжелый нрав. Пытается во всем разобраться, во все залезть, во всем найти здравый смысл, даже в тех вещах, в который не разбирается. Если тебя встретили недоброжелательно, то переломить это очень тяжело. Но если тебя полюбили, – любят до конца. Здесь как нигде чувствуется ответственность за все, что ты делаешь. Здесь никакая фальшь не пройдет. Но в России так мало радости, так мало того.… Здесь могут открыться первому встречному, но всю жизнь не верить близкому человеку. Каждый ходит и таит свой огонек...

Поклонницы? Лучше и не спрашивать… По молодости было сложно говорить «нет»… Это превращалось в страшные вещи. По Европе ездят за нами от концерта к концерту. В России такого нет. В России пишут любовные письма. Тихие поклонницы. Любят и ждут.

Удача сложилась из огромного количества случайностей, которые, если сложить их вместе, случайностями вовсе не являются.

Мы умеем играть перед слесарями, колхозниками и министрами так, чтобы им понравилось. Самое главное – не молчать, а начать говорить. Кокошники и калинка-малинка осточертели всем. Играя на балалайке, можно оставаться современным человеком. Слава, популярность, известность – все это, может быть и цель, но не наша. Есть музыка растений, музыка состояний. Это – музыка травы. Мы рассказываем истории, в которых есть начало, середина, конец и мораль. Это маленькие истории, новеллы, эссе, воспоминания, иносказания, баллады, притчи. А чаще всего сказки. Мы просто рассказываем сказки.

Искусство делится на нравственное и безнравственное. Искусство, которое учит пониманию добра и зла – оно и может спасти мир. Весь ХХ век развивалось то искусство, которое делает из человека нечеловека. «Расслабься и не думай». Америка была на острие этих нечеловеческих процессов. Но нельзя жить на острие, мир целостен. Если где-то берешь, где-то убудет. Можно сказать «я тебя люблю» так, что это будет убийственно. Человек пойдет и повесится. Настало то время, когда нужно правильно формулировать и отвечать за свои слова.

-- Какой-нибудь интересный случай из жизни рассказать?

Олег Гаркуша.

Фаворит Луны

Длинный человечек в узких брючках и черном пиджаке с нашитыми на него серебряными звездами погас.

Войдя в "Борей", сложился пополам. Сел, коленки выше стола. Шумно пил чай и гремел подстаканником. Мы друг друга не слышали: я ждал приятеля, то и дело глядел на дверь. А Гаркуша мысленно был уже, кажется, в Израиле, куда завтра ему лететь на концерт.

Получился разговор двух идиотов.

-- Давайте поговорим, -- сказал я. -- Но не сейчас, потом.

-- Ну так, -- сказал я. Доставать диктофон мне не хотелось, я ждал приятеля, и мне было весьма не до Гаркуши.

-- Потом я улетаю в Израиль, -- обиделся Гаркуша.

Через неделю меня не устраивало: полчаса тому редактору взбрендило, чтобы я написал пять гениальных строчек про Гаркушу. Где его искать – неизвестно. И тут же перейдя через Невский, в подвале напоролся на Гаркушу, но он мне сейчас не нужен, а нужен потом, но через неделю редактор вспомнит, и я достал диктофон.

-- Допустим, журналист пишет о вас пять предложений. Представьте себя на его месте.

-- Давайте так, с регалий. – Гаркуша расправил плечи. – Шоумен группы "АукцЫон", президент клубного фонда "Сайгон", поэт.

-- Автор какой гениальной строчки? В первую очередь? -- Я посмотрел на дверь.

-- Автор многих гениальных строчек, -- приосанился он.

-- Я прилетел. Вот оно – море, вот оно – счастье. Я прилетел.

-- Как она пришла? – строчка мне не понравилась. Но в воздухе зашуршали крылья муз, и я решил сопричаститься тайнам творчества.

-- Песня «Самолет» называется, -- почему-то ответил он.

-- Как она пришла? – упорствовал я в своем желании быть причастным музе Олега Гаркуши.

-- Как она пришла? Мы тогда летели с гастролей во Франции. Самолет трясло. А я еще до этого начитался. В общем, в совокупности получилась песня. Под названием "Стонал самолет, ох самолет", -- честно ответил Гаркуша.

-- В самолете. – Гаркуша тоже посмотрел на дверь, а потом на меня.

-- Сидели одни в кресле? – спросил я и представил себя холуем с полотенцем (почему-то вафельным), перекинутым через согнутую левую руку, который кланяется барыне и говорит: "Как изволили почивать?" А барыня вся утренняя, в шелках, духах и снах, ничего еще не понимает, глаза с поволокой, и изумрудная зелень литературно блестит за приотворенным окном усадьбы…

-- Че, надоело? – сбился я, думая о диалоге лакея и барышни. Но взял себя в руки. – В смысле – во что вы писали?

-- Какая ручка? Мне, как правило, дарят различные ручки. И я, как правило, пользуюсь, допустим, одной. А когда она кончается – беру следующую, -- резонно ответил Гаркуша. Согласитесь: это его действие вполне разумно, ибо невозможно писать ручкой, в которой закончились паста или чернила.

-- Ну вот у меня есть ручка. Ее мне подарил мой друг из Центра анонимных алкоголиков. Женя Зубков. У них центр в Нью-Йорке. Здесь был адрес, но он уже стерся. Так вот, он мне такую ручку подарил. На память.

-- Так вот, я перебил. Насчет пяти гениальных предложений! – вспомнил я, о чем это мы, собственно, тут разговариваем.

-- Он – один из 1417 известных и влиятельных людей города Санкт-Петербурга.

-- Почему такая цифра – 1417? – Цифра мне не понравилась. Действительно, почему 1417, а не 7141?

-- Потому что такая цифра. Это ежегодник "Синие страницы" подсчитал. У меня есть грамота про меня. Торжественно вручили. Плюс – я еще владею участком на Луне – 7х7 километров. Официально. У меня есть зарегистрированный участок. – Гаркуша покосился на меня, в правом его глазу сверкнул желтый зайчик.

-- Когда, кем?! – взвился я: у меня участка на Луне нет.

-- Специальной конторой, которая выдает участки на Луне. То есть мне, естественно, подарили. Но в принципе, каждый желающий может купить себе участок, -- ответил Гаркуша с радушием истинного латифундиста.

-- А вам подарили? – Нас таким радушием не купишь.

-- Когда, кто? – Мне показалось, что он все-таки врет. Левая какая-нибудь контора подарила, лицензии нет, права собственности нет, сиди дома.

-- Есть такое агентство. Называется "Лунное агентство" или я не помню точно, как называется. И мне просто решили подарить участочек. То есть у меня был выбор: Луна, Марс или Венера. Я выбрал Луну. Где-то там рядом сосед по грядке – Джон Траволта и еще кто-то, -- сообщил он убедительные подробности. Траволта, он ведь не станет держать дачку где-нибудь во Мшинской.

-- На обратной стороне Луны или на лицевой? – Я прикидывал возможные недостатки: если на обратной, там тень и ничего вырасти не может. Значит, и завидовать нечему.

-- У меня есть карта специальная. Там точкой отмечен этот участочек, -- темнил Гаркуша.

-- Я имею в виду: на обратной стороне или на этой? – Я уже злорадствовал, чувствуя, что ему подсунули на обратной.

-- Мои прапрапрапраправнуки, может, и правнучки слетают, -- трепыхнулся Гаркуша, лежа на лопатках.

-- Что бы вы посадили на этом участке, будь возможность? – Я ослабил захват. Пошутили и ладно.

-- Картошку. Все сажают картошку, – подхватил Гаркуша, обрадованный, что его больше не бьют на его же лунной территории.

-- Олег, маршруты ваших земных странствий? По глобусу? – Я снова представил, что говорю со звездой, и добавил голосу подобострастия.

-- Весь мир не весь мир, но вся Европа и отдельные страны: Израиль и Америка.

-- Деревни не деревни, но не шумные города. Иваново, Ярославль, Владимир. Швейцарские и немецкие различные деревеньки. Праздник свиньи. Они устраивают разные такие оттяжки и приглашают разные коллективы выступать. Мы иногда там выступаем.

-- И вот вы выходите на сцену. Это два разных человека: здесь, болтающий чай, и там – кривой, весь в звездах на пиджаке?

-- Визуально, конечно, два разных. Но, в принципе, то, что из меня там выходит, это то, что я не показываю, но во мне это есть. – Гаркуша вспомнил, что он звезда, а звезде положено иметь богатый, но сложный и противоречивый внутренний мир.

-- Вы можете назвать говнюков на сцене? – вспомнил я про звезд и MTV, которое сутками смотрит дочка. Как бы ее отучить?

-- Меня? – вдруг обиделся Гаркуша. С дикцией у меня плохо (пародонтоз) и, думаю, что он услышал: "Вас можно называть говнюком на сцене?" Но я этого не говорил.

-- Вы можете назвать говнюков на сцене? – членораздельно повторил я.

-- Ну, это не очень прилично – называть своих коллег по сцене говнюками. Если человек даже пишет плохие стихи – ну пусть пишет. Я с такой ехидцей смотрю. Показывают, допустим, новую девушку, я так и говорю: "Вот, новенькая появилась!", -- ответил Гаркуша, но такое благородство мне не понравилось. Назвал бы, было бы всем смешно. Поэтому, уцепившись за "новенькую", перевел разговор на женщин.

-- Нет. В моем понимании женщина должна быть обаятельной и чуть-чуть умной. Таковых не наблюдается, -- сказал Гаркуша. Я понял, что развивать тему он не намерен.

-- Вы алкоголик? – сказал я, чтобы перейти к чему-нибудь стоящему: алкоголизм, всякие там истории, мордобои, горячечные видения.

-- Почему должно ударять по творчеству, если талантливый человек?

Оба склонили головы, задумавшись. Я думал: пять бутылок – так и умереть можно. Хорошо, что Гаркуша не умер, а бросил.

-- А костюм? – вдруг вспомнил я о самом знаменитом, что есть у Гаркуши.

-- Да, он теперь переехал на новое место. И как бы ждет своего часа. В витрине, когда будет готов мой манекен или восковая фигура – его на нее наденут. И витрина будет украшена, извиняюсь за выражение, мною. В этом пиджаке.

-- Появился другой. Тот выкидывать жалко, дарить не знаю кому.

-- Никто. Это третий или четвертый мой пиджак, все покупал в комиссионных магазинах. Самый первый за 20 рублей. Это было в 1985-м.

-- Все началось с одной брошки, которую мне подарила одна барышня. Потом другая. Потом третья. И так пошло. Я пытался считать – сбился. То ли 70, то ли 60 брошек. Обычная чешская бижутерия.

Тут Олег стал рассказывать о том, что "АукцЫон" записал альбом "Зимы не будет" (я не поверил), что в "Сайгоне" выставляет митьков (Тихомиров, Шагин), а сам хочет открыть клуб "Гаркуша". Я думал о том, что он бросил пить.

-- А что вы скажете человеку?.. – я щелкнул пальцем по горлу. Получилось звонко.

-- Ничего не скажу. Если мало – могу даже сбегать.

Тут Олег стал рассказывать о славе. Что в Москве в метро машинист выскочил на остановке из вагона и побежал за ним. "Дай автограф!" "Поезд уйдет", -- сказал Гаркуша. "Поезд не уйдет", -- сказал машинист и получил свое. Звездная болезнь у Олега , похоже, прошла

-- Всего за неделю, когда снимался во "Взломщике"…

Теперь он раздает автографы, не задирая свой длинный нос, и ездит по Невскому в троллейбусе, как простой смертный: весь в тертой джинсе, не скажешь, что Гаркуша шоумен и фаворит Луны. Кстати, он и сам был некогда фаном, клянчил автографы и обивал пороги подъезда, где жил Борис Борисович Гребенщиков.

-- Но некоторые поклонники действительно слишком наглые, похлопывают по плечу или пытаются влить в меня некоторое количество алкоголя.

Нравится—улет и "полная медитация" во время концертов, полный драйв, когда "бьет током" или "дергает током" (его и правда как будто током на сцене дергает и корежит), а музыкой набит весь его большой рот.

Я пожал Гаркуше руку, потому что пришел мой приятель. Гаркуша остался пить чай, а мы пошли в строительный магазин покупать маме рамы, маме надо остеклить лоджию, скоро зима, а если не остеклить, то будет холодно.

Васильевский остров. Холодная квартира с длинным коридором: окна и комнаты слева, глухая стена справа. Чай из огромных кружек,"Пинк Флойд" из огромного музыкального аппарата, яичница с помидорами.

О смерти
Была у нас такая детская игра. Мчится по шоссе грузовик. И нужно перебежать дорогу перед самым его носом. Вспомнишь -- вздрогнешь. Дурацкая, надо сказать, игра, дурацкая. Шоссе проходило рядом с нашим домом. И периодически кто-нибудь попадал под машину.

Я люблю жизнь, поэтому всё время думаю о смерти. В средневековье отношения с ней были вполне свойские, семейные. Покойников хоронили во дворах в центре городков, с ними советовались, приглашали на свадьбы. Нынче боятся поцеловать. На Западе люди пугаются даже упоминания о смерти, настолько им понравилось существовать в теле. Они строят себе рай на земле и стремятся к вечной жизни без морщин. Чуть что -- в клинику, лечите меня. Человек заслонился от смерти всеми достижениями цивилизации. В России же жизнь часто нелепая, дикая, жуткая такая и смерть.

Я не герой и никогда им не был. Бывало, боялся смерти так, что ноги отнимались. Тело боится смерти, и в этом смысле героев нет. Но есть дух. И он связывает инстинкты самосохранения, и тащит своё тело на смерть, на амбразуру, если это нужно ради высшей правды. Это герои. Самоубийцы -- не герои. Кончает с собой тот, кто поверил, что мир потонул во зле. Таким образом он хочет свести счёты со злом, которое подточило его изнутри. Не я это придумал, это говорит наша православная церковь. Но и в тебе, и в мире есть добро. Нужно только поверить, что оно есть, что оно не покинуло нас. Только вера в добро -- хорошие тормоза, когда ты на краю. Если веришь, всё совсем по-другому. В жизни всегда есть добро и радость. Я не проповедник. Просто верю.

Мы играли в Rolling Stones
Когда рок выпустили из подвалов, вдруг появилась возможность выступать на стадионах, а вместе с этой возможностью -- и шальные деньги сшибать. Рубль тогда был рублём. И крыша у нас, конечно, съехала. Андрей Васильев, наш гитарист, очень любил выбрасывать из окон гостиниц казённые телевизоры. Однажды летающий телевизор угодил в машину болгарского посланника и, естественно, проломил крышу. Слава богу, что хоть болгарина в машине не оказалось. Скандал вышел грандиозный.

Два года мы хулиганили, как могли. В шикарных ресторанах, знаешь, там бывают такие фонтанчики. Нам ничего не стоило нырнуть в такой фонтанчик и мокрой задницей залезть на чей-нибудь стол. Однажды завязалась драка. И какой-то поляк, здоровый мужик, положил трёх моих телохранителей (пьяны были). Смотрю -- ребята валяются. И такая меня взяла тоска, что я очень расстроился и выбил поляку два зуба. Поляка унесли, а нас выперли из гостиницы. Помню, тогда заплатил поляку за каждый зуб по 300 рублей.

Всё было, и в шампанском купались, и... Даже говорить стыдно. Что после перелётов оказывались в кутузке -- это вообще привычное дело. В самолётах творили такое, что милицию вызывали из воздуха прямо к трапу. Могли себе позволить взять в Киеве такси и сгонять в Ялту наперегонки... Сижу как-то в номере. Звонит девушка. "Юра, - говорит, - тебя Андрей Васильев покорнейше просит зайти ". Ладно, захожу. Андрей сидит голый в номере, в гинекологическом кресле с рюмочкой коньяку. А две обнажённые барышни слева и справа его опахалами обмахивают. Под ногами, по всему номеру, ездят заводные автомобильчики -- сотни! -- и повсюду расставлены музыкальные шкатулки, играющие вразнобой "Светит месяц, светит ясный". "Юра, -- говорит Андрей, -- поздравляю тебя с окончанием концерта!".

Праздник закончился большой бедой. Результатом всех этих веселий стал колоссальный кризис. Рок рвался на стадионы, а звук был плохой, а на сцене -- половина пьяных. И люди перестали ходить на концерты.

Страшной ценой, но мы вырулили, всплыли из этого дерьма. Перестроили ряды, стали серьёзнее относится к жизни, разобрались с алкоголем. Началась работа над альбомом "Чёрный пёс - Петербург". 92-й год считаю вторым рождением группы. Не застолья, телевизоры, обнажённые барышни и опахала, а музыка для нас оказалась главным. Как говорят в тусовке, покатила серьёзка.

Скучная жизнь
Внешне жизнь нашей группы очень скучна. Никаких праздников, никаких презентаций. День за днём репетиции, тренькаем на гитарах до полуночи. Жизнь полна работы, внутренней, настоящей. Чему я очень рад. Сколько сейчас людей занимается не своим делом! И от этого они глубоко несчастны. Мне катастрофически повезло, мы добились для себя этого права -- заниматься своим делом, музыкой. Никуда не лезем. Скоро наверное, и по телеку перестанут показывать...

Я счастлив на сцене. Забываешь себя, не думаешь, что играешь. Всё живёт. Это такой момент добра и братства. И -- дух витает над залом, как чайка над Невой.

Караул!
Когда я учился в худграфе, ночами ездил на вокзал. Брал перо, блокнот и делал наброски. Рисовал спящих бомжей, бабулек с мешками, детей. Я очень люблю наблюдать за лицами людей. А теперь едешь в метро, шепчутся : он -- не он ? Стоишь, как голый. Не чёрные же очки надевать. Каждый твой шаг, слово оценивается, переворачивается. А я иногда как чего-нибудь ляпну. Таких случаев -- караул. Люди обижаются, я каюсь, да поздно. Что касается ляпов, тут с головой у меня точно что-то не в порядке.

Ты был на Дворцовой? Помнишь этот концерт? Я помню. Вначале был страшно испуган. Мне казалось, что сейчас начнётся Ходынка. Многие были пьяны. Ещё до начала концерта из толпы вытащили полупридушенных мальчиков и девочек. Любой концерт -- это борьба за добро, за то, чтобы торжествовала музыка, а не хаос и ужас.

Поклонники, фаны... Я слушаю Rolling Stones, Окуджаву. Мне кажется, я им ровесник, я размышляю вместе с ними о жизни и музыке... Я горд, что мои слушатели не рвут на мне майки и что в моём подъезде не расписаны стены. Потому что мои слушатели думают вместе с нами.

Конечно, о славе мечтает любой художник. Слава -- это средство производства, это условия труда. Как рабочий кабинет и книжная полка. Мне не нужно многого от жизни, но мне нужно работать, нужны деньги на новые проекты. И каждый день проверяет тебя на вшивость. Чтобы не затащился. Сегодня -- Дворцовая площадь, аншлаги, а завтра никто тебя не помнит, забыли и смешали с дерьмом. И это тоже классно. Это мне очень нравится. Потому что жизнь -- не банка варенья.

Творчество и бутылка водки
Бывает, звонит какой-нибудь богатый малый, охреневший от денег. Приходи, мол, на день рождения. За то, что ты там появишься и споёшь две песенки, -- автомобиль. От таких подарков я всегда отказываюсь, и ребята тоже. Как можно себя разменивать на такую фигню ? Пушкин за свои стихи пошёл на смерть. Есть такое старое слово -- честь. Я об этом слове думаю.

Многие, я знаю, играют на таких вечеринках. Не буду тыкать пальцем.

Семь лет мы прожили в коммуналке. И один московский банк мне очень помог, дал беспроцентный кредит. Я купил эту квартиру, рассчитался с долгами. Сейчас в долг стараюсь не брать, только-только расплатился. Долги -- тягость.

Шапито за океаном
Русская попса ломанулась в Америку. Скупаются острова, побережья, недвижимость. Если раньше их музычка была слышна только в кабаках на Брайтон-бич, то сейчас они могут позволить арендовать самые роскошные залы, даже в Карнеги-холле выступают. Беспредельное шапито устроил в Нью-Йорке Алибасов. Для группы в гостинице был снят целый этаж. По слухам, этот "праздник" стоил ему 250 тысяч долларов. У американцев просто челюсти отвисли. Спрашиваю одного американца: как тебе? Он отвечает: "Юрий, это был караул, я столько икры в жизни своей не видел". А музыка как? "Какая музыка?" -- говорит американец.

Америка страна пуританская. А наши парни приезжают в гостиницу и тут же требуют бабу. Им говорят: извините, мол, проституток в отель не вызываем. Тот достаёт тысячу долларов, две, три: бабу давай!.. Здесь, конечно, наша попса привыкла к иному сервису ...

Мы давали в Штатах концерты, самый большой из них -- в Лос-Анджелесе, в знаменитом Палладиум-холле, где пели "Битлз" и "Роллинг Стоунз". Мы не работали на Брайтоне и в кабаках. Мы там обедали.

Если я стану мудрым...
В 60-х годах поэты выступали на переполненных стадионах. Сегодня стихи остались, а люди ушли в тишину. И не только в России. Сегодня стихи живут в музыке. Завтра будет иначе. Да, нас слушают миллионы, да, мы звёзды первой величины. Или одни из первых. Ну и что? Это коммунисты с фашистами оперируют массами: миллион двинуть туда, миллион - сюда. Нет же! Каждый человек - вселенная. И я пытаюсь с ним говорить понятным языком. Я не говорю с миллионами, у меня нет мании величия. В стране живёт много мудрейших людей, великолепнейших поэтов. Почему их не печатают? Почему с ними не советуются? Это люди не скандальные, это люди мудрые. Когда-нибудь, если я стану мудрым, то и меня никто ни о чём не станет спрашивать.

Я всегда ненавидел "Пионерскую зорьку"
Не сказать, что рос оболтусом. Учился неплохо. Лидером не был. Одноклассники сейчас удивляются: вроде тихий паренёк был, и на тебе -- рокер. Родился на Колыме, жил в Нальчике. Прогуливал уроки, отращивал волосы, занимался самбо. Учился не бояться, когда бьют по морде, учился держать удар. Это важно -- умение держать удар.

О, я помню тот двор детства! Южные сарайчики, бабки, жареные пирожки, ночные набеги на сады... Нашу роскошную библиотеку, которую пришлось потом продать, потому что не было денег. В Новый год, перед полночью, любил выходить во двор и смотреть на звёздное небо. Любил это новогоднее ощущение тайны, лёгкого чуда. Хорошо думается о жизни в Новый год!

И -- в 60-м году -- первый запах войны на Кавказе. Мама забаррикадировала дверь, по улице маршируют солдаты и ползут танки. Первое ощущение ужаса.

Что ненавидел? Ненавидел бравурные марши по радио, все эти "пионерские зорьки", первые аккорды государственного гимна в утренней тишине. Я был очень романтично настроенным юношей, но с таким социальным взглядом на вещи. Первое стихотворение написал, кажется, в 7 классе: "Угрюмая и пьяная шпана и кучки перекрашенных блядей, всё нынче, как немодное тряпьё, уж снято. Все мысли, чувства, дух...". И так далее.

Я ненавидел школу, где врут, телевизор, где врут. Ненавидел всю эту бравурную коммунистическую систему - по-детски, без тогда ещё не прочитанных книг -- Солженицына, Варлама Шаламова, Оруэлла

Старик Зигмунд был все-таки в чём-то прав. Один обожжётся в детстве и всю жизнь ненавидит женщин. Или комлексует. Или становится циником. Другой выйдет только очищенным. Конечно, первая любовь была безответной. Но я никогда не скажу, что эта женщина -- сволочь. Она -- Беатриче. И, конечно, я её с ног до головы придумал.

Помнишь такой замечательный фильм "Ромео и Джульетта"? Раза три или четыре ходил на него, обливаясь слезами. Однажды сидит рядом мужичок такой, солидный, гладкий во всех отношениях, с двумя девицами. И комментирует. "Вот счас он её -- ета! А счас она - ета! И они вместе счас -- ета!" Не выдержал и треснул его по башке. Меня вывели из зала и в милиции я потом долго что-то орал. Бывало и наоборот -- бросал любовь, как трус, как ...

Говорят, что любви нет. Как же её нет, милые мои? Она есть, и она есть безумство. На ней стоит мир, и ненависть тоже её производная.

О поклонницах
Совесть моя -- вон на моём столе лежит. Письма, на которые я не ответил. Некоторые вообще замечательные. Тебя наполняют всеми качествами, которых у тебя нет. Я таким девушкам всегда говорю: нас, музыкантов, лучше любить со стороны. В быту с нами тяжело. Сам знаешь, когда сводит с ума мелочь -- неправильно выдавленная зубная паста... Через неделю она думает: боже мой, какая он, оказывается, сволочь. Он ничего не замечает, не видит моих душевных стремлений, нежности, тонкости души, он всё время занят своей работой, он толстокожее животное, он просто слон.

Что ж, в этом есть большая доля правды...
Господи, большая беда на мне, что нет во мне такого большого сердца, которого бы хватило на всех! Большая беда.

Не пишется
Когда наступают такие моменты, говорю себе: старичок, ты и вправду стал толстокож. Ты перестал чувствовать. Или душа грязная, или тело. Ты, как ватой, забит своим эгоизмом, своими комплексами и соблазнами. Поэтому стал тупым и глупым. Модное словечко -- тонкие материи -- улетели. Ку-ку! Не люблю я этих состояний...

"На свете счастья нет ..."
Пушкин, как всегда, многогранен. В одной фразе -- целая книга. Думаю, он имел ввиду мимолётность счастья. Счастье не может быть твоим постоянным и вечным спутником. Есть абсолютно счастливые люди. Но это уже к психиатрам. Бывают секунды. И я бережно храню их в своей памяти. Счастья не должно быть много. Его наркотические замены -- всего лишь замены, эрзац, суррогат.

Когда мы перейдём ту черту, мы, наверное, всё узнаем. Как там у Гёте? Напомни...

Я боюсь...
Самовлюблённости, сытости, покоя, к которому каждый из нас так стремится. Боюсь потерять интерес к жизни. Боюсь смерти при жизни, мертвечинки в себе...

Без названия
Океан плещется, песочек под ногами. Сидишь на пальме, смотришь на барышню, которая одета только в веночек из орхидей. Искусство, кораблики, тёплый ветерок. Во все времена года -- ха! -- плюс 24 по Цельсию. Размышляешь о жизни, живописи и полёте комет.

И – нету этого ни фига. Не нужно. И это -- честно. Потому что наши песни нужны здесь. Сейчас. Они мне самому нужны.

Я видел несчастливых и во дворцах. Совесть-то никуда не денешь. Вот такая штука.