Борис Эйфман.

Поцелуй феи

С Борисом Яковлевичем мы встретились в его резиденции на ул. Лизы Чайкиной накануне премьеры балета «Дон Жуан и Мольер», когда еще не было известно, как примет консервативный Петербург эту постановку странствующего хореографа. Первым «Мольера» увидел Нью-Йорк. «Дон Жуан и Мольер» – премьера мирового уровня, -- написала Анна Киссельгоф в «Нью-Йорк Таймс». – Ее замысел – изобразительно-музыкальный показ самого Мольера через муки создания пьесы о Дон Жуане… Потрясающее визуальное воздействие спектакля превосходит театральность других эйфмановских балетов, демонстрировавшихся ежегодно с 1998 года в Сити-Центре…»

-- Кстати о «Нью-Йорк Таймс». В одном интервью этой газете автор «Лолиты» и «Ады» сказал о себе: я просто тихий пожилой господин. Борис Яковлевич, расскажите мне об Эйфмане.

-- Все обо мне – в спектаклях. Если говорить обо мне, нужно говорить с позиции моего творчества. Потому что в обыденной жизни я не представляю никакого, так сказать, исторического интереса. Только в творчестве проявляется тот дар, который дан человеку Всевышним.

-- Кажется, в том же интервью, коли Набоков пришелся к слову, он сказал о себе одиннадцать не: не стряпаю, не танцую, не хожу в церковь, не участвую в демонстрациях и группировках… Что вы не?

-- Я могу смело сказать, что я не аморальный человек. Я не нарушаю десять заповедей, отпущенных нам. Все остальное – мелочи и нюансы. Все остальное – слабости. Я абсолютно не приспособленный к этой жизни. Это кажется неправдоподобным, поскольку 25 лет руковожу театром, который сегодня завоевал такие мощные мировые позиции. Но это так. В своей структуре знаю практически все, я профессионал. Но чуть-чуть налево или направо – абсолютно беспомощен. Зная эту свою беспомощность, не иду в эту жизнь. Я не преступаю черту и не считаю, что человеку все дозволено.

-- Но кофе-то заварить умеете? Чемодан можете собрать? В чем проявляется эта беспомощность?

-- Во всем, что связано с бытом, с натуральным хозяйством. Чемодан собрать могу, но обязательно что-нибудь забуду. Приготовить себе я уже не смогу ничего, даже яичницу. В магазин не пойду, потому что это мне тяжело. Лучше буду голодать. Не знаю, как забить гвоздь, как вести дом, не знаю, что такое грамотное распределение средств: могу экономить на рубле, и тут же потерять тысячи и отдать тысячи. Какая-то такая бытовая неврастеничность.

-- Что в походном чемодане? Фрак, бабочка?

-- Кроме элементарных вещей -- в основном то, что связано со сценой и протокольной атрибутикой. У меня нет фрака и бабочки, но что-то такое вечернее есть.

-- Борис Яковлевич, я очень люблю и часто вспоминаю слова пророка Моисея: выбери себе жизнь и живи. Какую жизнь вы себе выбрали?

-- Я практически не выбирал. Рано ощутил свое предназначение – быть хореографом. То есть тем человеком, который может через пластику, систему жестов, то есть через особый язык, условный язык, язык избранных – выражать глубинные состояния человека. Я стал развивать в себе эту способность, стал сочинять хореографию. Не я выбрал свой путь, а судьба выбрала меня, это было предрешено. И, кажется, не превратил божий дар в яичницу, жертвенно прожил большую часть жизни, сделав все, что мог, чтобы быть достойным этого дара.

-- Ровно год назад в интервью нашему изданию вы сказали: я – просто сочинитель балетов. Хорошие слова. Сколько балетов вы сочинили и какими из них гордитесь?

-- Честно говоря, не считал. Они все разные: и очень большие и очень маленькие, и очень хорошие, и не очень хорошие. Я бы не сказал, что какими-то горжусь особенно, а какими-то нет. Я как та мать, которая больше всего любит, быть может, самых непутевых своих детей.

-- О чем же на разных площадках мира вы рассказываете людям этим своим странным, условным, птичьим языком?

-- У меня нет собственной философской программы, которую хотел бы навязать зрителям. Это все-таки театр, то есть поток эмоций как реакция на твою внешнюю и личную жизнь. Этот поток эмоций материализуется в тот момент, когда идет сочинение.

Но, наверное, все-таки есть какая-то общая выстраданная мною тема. Это, пожалуй, тема свободы, свободы человека как личности. Ведь свобода – тоже дар божий. И право быть свободным – право избранных. Но между свободой и вседозволенностью черта очень зыбкая. Человек ответствен за свою свободу и перед людьми, и перед Богом. Но мир так сложен и многогранен, и сам иногда удивляюсь противоречивости концепций, которые нанизываю на одну эмоциональную идею. Мое искусство не декларативно, оно эмоционально.

-- Что для вас труппа, что для вас театр? Пластилин? Как строятся отношения с артистами? В это связи я всегда вспоминаю слова Романа Виктюка, который как-то сказал: актера нужно быть плеткой, но так, чтобы она чуть-чуть не касалась кожи.

-- Красивая метафора. Чем старше становишься, тем лучше понимаешь, что рядом с тобой живые люди, каждый – со своим сложным и нежным миром. Но для того, чтобы человеку помочь преодолеть свою слабость, нужны какие-то очень активные действия. Очень трудно удержаться от передозировок. Отношения с труппой – сложная психологическая игра, в которой плетка безусловно присутствует. И иногда нужно, чтобы плетка оставила кровавый след на теле – как память о той страшной и кровавой жизни, которую мы все ведем. Вы думаете, что на моем теле и сердце мало рубцов? Без добровольного самоистязания невозможно и самосовершенствование. Я убежден – невозможно.

-- Известна бездомность Эйфмана. Год назад Вы мечтали о тридцати летних вечерах на сцене Александринки. Как прожили этот год? Что изменилось?

-- С Александринкой отношения наладились, мы пережили момент непонимания и подозрения и получили право выступать на этой замечательной сцене. Надеюсь, наши партнерские отношения будут развиваться. Мы гастролировали в Соединенных Штатах, Корее, Европе. Почти всю зиму здесь, в Петербурге, репетировали «Мольера». Каждый год я стараюсь выпускать новый спектакль, у меня на этот счет есть договоренность с Сити-Центром о плане гастролей до 2003 года включительно.

Сейчас я загорелся идеей создания в Петербурге Дворца танца, где бы с восьми утра до шести утра следующего дня нон-стоп происходило некое танцевальное действо: от утреннего балетного класса до ночных молодежных дискотек. Сутки – в движении. Это должны быть совершенно разные формы танца, классического, современного и авангардного балета. Это возможность для молодых хореографов совершенствовать свое искусство. Мы должны создавать новую генерацию молодых артистов для современной хореографии. Видеотека, фонотека, мастер-классы ведущих хореографов мира… То есть это мог бы быть центр, который поможет выйти из кризиса новых идей и новых форм.

-- Есть кризис?

-- Он наблюдается во всем мире. В мире нет ни одного нового имени, нет ни одной яркой личности, которая могла бы взять на себя развитие балетного искусства в ХХI веке. Сегодня на балетной сцене работают те, кто работал 25-30 лет назад. Их имена известны всему миру: Бежар, Килиан, Ноймайер… Новых нет. Падает интерес к балету. Сегодня опера выиграла некий вечный конкурс зрительского интереса на мировом рынке.

Среди других новых идей – создание Клуба друзей нашего театра. Они помогают нам, мы пропагандируем их по всему миру.

-- Знаете, как проживете следующий год?

-- Безусловно, буду готовить новый спектакль. Хочу, чтобы, несмотря на некоторую усталость и, в общем-то немолодые годы, Бог дал мне силы так же активно работать, как я работал в этом году.

Сейчас в моей жизни сплетаются две очень важные для меня нити судьбы: мой театр и мой сын, которому шесть с половиной лет, и я, к великому сожалению, почти не могу уделить времени для его достойного воспитания. Накопленный опыт и знания надо каким-то образом передать ему, но театр сегодня забирает практически все мое время. Я не могу найти какую-то гармонию в жизни и быть хорошим отцом не только для моих артистов, но и для моего собственного сына. Эта дисгармония меня гнетет.

-- Вы, наверное, когда-нибудь захотите показать ему мир? Что? Какие страны?

-- Я не стремлюсь ему показывать туристический мир, он сам сумеет открыть его для себя. Я хочу открыть ему его собственный духовный мир. Думаю, что в этом моя главная цель. Открыть себя, найти себя, найти свою собственную миссию. Я убежден, что каждый человек приходит в мир со своей определенной миссией. Но не каждый смог почувствовать этот знак, это Божий голос… Там знаете как… Там такое колоссальное сочетание всяких цифр, чисел… И в этом лабиринте чисел найти свое число, вытащить свой билетик очень сложно.

-- Вам не страшно, что сын живет в этой стране и в это время?

-- Нет. В каждой стране свои страхи. Но я живу очень странной и замкнутой жизнью. Вы сейчас находитесь в кабинете, в котором я провожу почти все свое время. Видите, решетки на окнах, внизу охрана, здесь я творю. Я не до конца ощущаю те страхи, которыми живут россияне. В этом моя привилегия, или, быть может, ущербность. Но, поверьте мне, я все время работаю и надеюсь, что мои эмоции, мое искусство возвращаются зрителям и помогают им жить, преодолевать страхи и доставляют радость.

-- Тогда, Борис Яковлевич, что такое искусство?

-- Искусство? Я думаю, что это какая-то таинственная связь с миром иным, которая дана избранным. Это некая космическая коммуникативная система, которая построена в некоей условной и изысканной форме и которая дает ту высшую информацию, высшую энергию для того, чтобы люди чувствовали эту вертикаль. В мире есть некая каста избранных, которая творит искусство и распространяет его, скажем так, на землян.

-- Тема избранности… Я очень боялся ее. До тех пор, пока не нашел в Послании римлянам такие слова: «Изделие ли скажет сделавшему: «зачем ты меня так сделал». Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать сосуд для почетного употребления, а другой для низкого».

-- Совершенно справедливо. Избранность – большой жертвенный путь, который должен пройти человек, чтобы быть достойным этой своей избранности. Это не просто знак. Ощущение избранности – это высочайшее искусство самосовершенствования. Это большой духовный и профессиональный путь. Избранность – результат, простите за высокие слова, колоссальной жертвенной работы по вытеснению себя в эту касту. Это не поцелуй феи. Почему многие великие и талантливые люди уходят из жизни или, допустим, спиваются. Потому что не хватает сил для создания достойной формы, достойного сосуда для огня, который горит внутри тебя. Я бы сказал: избранность – это великое служение… Но не будем.

Владимир Старов.

Жизнь есть трагедия. Ура!

Рождественский вечер, Васильевский остров, пост закончился, иду по Линии, догоняет старик в шляпе, галстуке и хорошем пальто.

--Как полагаете, меня пустят в метро?

-- Нет, -- говорю я.

-- А если я изображу идиота? – старик скривил рот и помахал пальцами у лица, как глухонемой. Снял шляпу – лысый, вылитый Луи де Фюнес.

-- Грузчиком тут на Андреевском рынке подрабатываю, -- жест большим пальцем через плечо.

Рождественскую ночь я провел у него в гостях. В прихожей висел карандашный шарж на Луи де Фюнеса.

-- Подождите-ка минутку.

Он вышел в мундире, орденов на котором что у твоего Брежнева.

-- Видал?

Всю ночь я смотрел его акварели, которые он доставал из-за шкафа.

Грузчик оказался шутником и профессором кафедры рисунка Академии художеств, где преподает сорок лет, атеистом (потом в Академии художеств студенты пересказывали мне его фразу, брошенную в пылу какого-то спора одному художнику-преподавателю-сверстнику: «Загробной жизни нет, -- кричал Старов. – И ты об этом скоро узнаешь!»)

Грузчик оказался народным художником России, и с той ночи – моим любимым акварелистом – чистым, прозрачным, ясным, стройным.

Его карьера художника началась 1 апреля 1934 года в Смоленске. Старову было тогда десять лет. «Нарком просвещения тов. Бубнов лично отобрал рисунки Володи для международной выставки детского творчества…» – писала смоленская газета «Рабочий путь».

-- Сталин Бубнова тоже шлепнул, -- комментирует Владимир Георгиевич желтую газетную вырезку.

В 1934 из Страны Советов работы мальчика улетели в Париж.

Еще старая газета: «За полчаса нарисовал ученик 2-й группы Старов листок липы. И он, этот листок, «как живой», -- говорят ребята».

-- А кто эту кошку сюда запустил! – она съест мой натюрморт! – кричит Старов в дальние комнаты.

Я разделяю возмущение и допускаю возможность кошкиной ошибки: Старов – реалист, академист в живописи, презирает авангард, что по нашему времени революционно. Мы соглашаемся с блоковским, что «никаких особенных искусств не бывает, не надо давать имя искусства тому, что называется не так» и что есть просто живое и мертвое, и что реализм тоже может быть мертвым. Он вспоминает формулу Бетховена «жизнь есть трагедия. Ура!» и ругает Малевича…

О чем говорят взрослые мужики, коротающие ночь на кухне, если у них нет машин? Кажется, всегда об одном и том же: об искусстве, о политике и о женщинах.

«…Фотореализм несостоятелен. Потому что искусство есть отбор». «Будущее России? Ребенок будет такая же свинья, как мама». «ТВ. Чтобы возбудить это импотентское общество показывают народу страсти-мордасти. Пацаны смотрят и думают, что так и нужно жить». «Коммунизм. Маркс не мог предвидеть, что родится Сосо Джугашвили». «Трагедия женщины начинается тогда, когда уже нет охотников оглянуться ей вслед». «Есть у педагогов манера: мол, следует держать своих учеников на расстоянии. Это своего рода защитная окраска на тот случай, если ты в своем деле не профессионал, а ничтожество. Я думаю, что мои ученики – художники, только неопытные. Я могу травить анекдоты в коридорах, но в аудитории быть предельно жестким и строгим…». «Художник – производная эпохи. Но расцвет искусства – не производная от степени закормленности общества. Это не стометровка. В спорте ясно, кто первый. Здесь же все перепутано. Изобразительное искусство – ритмика, гармония цвета… И конкретная цель – создание образа. Натурализм и формализм – две одинаковые по своей вредности категории. Я реалист, но нет в искусстве запрета, ни на что». «Вот общество, я в нем живу, и за рубеж бежать не буду, жрать и откладывать экскременты – там…» «Подлость останется подлостью, искусство – искусством…»

Крошки на столе, прямая спина, гордость, цинизм, бесстрашие, которое с войны. Фронтовой артиллерийский разведчик, ничего про войну не рассказывает.

-- Кто знает – то знает, -- весь ответ.

Встретил победу в Цербсте, «там, где родилась принцесса Анхальт-Цербстская, она же Екатерина II». Фото: первые дни после войны, стоит над бассейном, солдат, франт, пилотка на бок, в трусах, позирует «Лейке».

Искусствоведы: «В период подготовки одного из наступлений наших войск разведчик Старов должен был зарисовать передний край немецкой обороны. Несколько ночей выползал он с бумагой и остро отточенным карандашом на ничейную землю. Прячась в утробе замерзшей лошади, ждал рассвета, а потом скрытно рисовал панораму местности для будущего боя». (Николай Громов). «Жесткий и нежнейший, трагический и победный. Оксюмороновый, что ли…» (Ия Вьюнова).

Но, пока ночь, говорим. «Гений и злодейство – совместимо ли? А если злодейство – проявление темперамента? Эпоха Возрождения. Караваджо при игре в мяч расстроился и убил человека. Злодейство абстрактно. Но есть очень неабстрактные понятия – подлость, предательство, отречение от собственных убеждений во имя какого-нибудь блага для себя…». «Толпа… Ларра, сын цыганки и орла… Красиво! Тяжело быть одному. Но лучше быть одному, чем плыть в стае килек, которые идут в сеть на световой сигнал… Я одинок, потому что не хочу с хамелеонами иметь дело. Похож на Лу де Фюнеса. Только он де Фюнес на сцене, а я – в жизни самый нестандартный и самостийный профессор Европы и Америки».

Ночи как не было, уходя, я сказал, что боюсь белого листа и давно уже, вот уже три года не пишу ни строчки.

-- Барабанщик, бей в барабан и ничего не бойся, -- сказал по-немецки профессор.

Александр Невзоров.

Исключительно живописные хари
Жаворонок

Встает в шесть утра и идет на конюшню, что пристроена к его загородному дому.

-- Убираю навоз, кормлю. Смотрю, чего они там натворили за ночь в своих денниках. Замачиваю сено.

Лошадей зовут Петра и Боргез.

К девяти едет на работу на Чапыгина, 6. Много курит. Не пьет. Любит суши, чтобы угощали. Считает себя состоятельным человеком. В его речи политологические штампы переплетаются с терминологией ветеринаров и конезаводчиков, среди архаизмов и книжной лексики легко себя чувствует жаргон улицы. "Извольте, схлопотал копытом по кумполу". Его «исключительно живописные хари" по-настоящему роскошны.

Панамка

Портрет Ленина с галстуком в крупный горошек. Все – вполне советское. Панамка, шортики.

Лето в деревне. Выкапывал мины, патроны, снаряды, шнапс и немецкие консервы. Алкоголизированное крестьянство. Мордобои. Лето в пионерлагере. То же и пионерский галстук. Со стенда вырезал ножницами фотографию директора лагеря, приклеил в сортире.

-- А все мальчики по очереди на нее писали.

Директора завали Сеня Нос. Его почему-то все не любили. Но потом оказалось, что очень хороший был человек.

О родителях.

-- Я не знаю, кто мой папа, -- хохот. – Что же касается матери, то такая же стандартная ситуация, как и у всех.

Деньги

Вслед за славой пришли деньги.

-- Я богатый человек. Ну, относительно богатый. Деньги нужны на что? Ну, на тонну овса. Я, слава богу, имею возможность на эту тему не задумываться. Я хожу обдрипанный. Не одеваюсь ни от Версаче, ни от какого-нибудь еще придурка. Меня не интересует одежда. Модные стрижки, перстни, сигары, бабы.

Первые какие-то деньги появились у Невзорова еще во время каскадерства. В "Мир тебе, входящий" (рабочее название, студия "Грузия-фильм") он художественно роняет винтовку, и вместе с лошадью художественно же брякается. То в белогвардейской, то в красноармейской форме. В "Дубль невозможен" изображал артиста, это была роль с лицом. Затем – вечный жандарм в каких-то фильмах про Софью Ковалевскую. Падения, волочения, прочие трюки.

-- Подсечка стоила 110 рублей. А если еще с двумя репетициями, так нам подписывали по 125 кэшем на руки. Платили хорошо.

Теперь Невзоров гусарствует. Однажды один налоговый инспектор подарил ему золотой зажим для галстука.

-- Наверное, он сам ее только что у какого-нибудь пожилого армянина, торговца напольными покрытиями, получил. И, не зная куда девать – видно уже некуда было складировать, -- срочно подарил мне эту золотую, с огромным сапфиром и бриллиантами защелку. Тяжелая. А мне как раз привезли грунт для площадки. Землю. И я понял, что там может быть много гвоздей, железок, всякой гадости. Собрал рабочих, которые занимались площадкой, показал им эту золотую хреновину: "Ребята, кто найдет, тому она и будет принадлежать". И закопал ее на площадке. Они – с металлоискателем. Три дня искали, нашли. Попутно набрали четыре ведра железа всякого ржавого.

Работа

-- В действительности я выступаю в роли как бы такого старого информационного киллера. Мне дали заказ, я протер пыльную оптику и залег на чердаке. Хлобысь – нет движения. Хороший выстрел! Но поскольку я же как бы богатый, то имею возможность принимать одни заказы и не принимать другие. Кого мочить – кого не мочить – все эти вопросы обсуждаются в Москве.

Всю свою киллерскую работу Невзоров рассматривает как возможность оплачивать собственные развлечения.

-- Только для этого, только для этого, только для этого, -- повторял он, выстроив свою иерархию ценностей так: жена, лошадь, работа, собаки.

Аверон

Все эти истории, как и многие другие в изложении Невзорова, -- трагичны. Так ли было на самом деле, неизвестно. К гиперболам он склонен. Самую жуткую из них, нарушив хронологию, расскажу последней.

Первая, как он выразился – "относительно моя лошадь» была Аверон,

-- Чистокровка. На пятигорском ипподроме очень здорово шибко бегала. К сожалению, это был уже достаточно пожилой конь. Весь сломанный, больной. И, когда я расшибся на очередном трюке и долго очень лежал, Аверона повезли на мясокомбинат, и он покончил с собой, выбросившись из грузовика.

С Авероном же связана красивая легенда про спящего всадника. То было время "600 секунд". Неистовый репортер очень уставал на работе. Однажды (стояли белые ночи) он приехал домой совершенно вымочаленный. Помнит только, как сел верхом и выехал за ограду конюшни. Проснулся только в семь утра от холода. Позднейшее изучение следов ночного путешествия показало, что Аверон привез спящего героя по всему привычному маршруту, что пролегал по живописнейшим окрестностям Лопухинки: через форелевый ручей, по галопной дороге, посреди которой было препятствие.

-- Я не знаю, прыгал конь или нет. Наше расследование ничего не установило. Я знаю точно, что я спал. Но препятствие не было сброшено. Это – огромная тайна.

Рассказывая об этом, Невзоров был потрясен деликатностью Аверона:

-- Он не воспользовался ни одной из лошадиных примочек, ни одним из лошадиных фокусов! Лошадь может стереть всадника о дерево, необязательно сбрасывать. Есть лошади, которые изумительно могут растирать всадника о кирпичную стену, забавляясь тем, как ты спасаешь собственные колени.

Я же, слушая Невзорова, был потрясен истинно немецкой пошлостью картины: белая ночь и конь со спящим репортером в седле, летящий через горы и долы.

Похожая пошлость (пародия на нее) есть у Гессе: голый и дородный немец купается среди белых лебедей в холодном озере. Но, к чести первого рассказчика, природная его сентиментальность сбалансирована не менее природной грубостью.

Айва

-- Она приехала из Киргизии. Порода джабэ. Страшная, косматая, с огромной головой и абсолютно голубыми глазами, что редко бывает у лошадей. Ее вместе с целым табуном таких же дикарок выписал совхозный директор-идеалист из Ручьев, дабы наладить в Ленобласти производство кумыса.

Александр Глебович разгружал лошадей из вагона.

-- Ничего страшнее в моей жизни не было. Они били задом, передом и всем остальным.

Потом увидел Айву и влюбился.

-- Я очень привязался к этому чудовищу. На протяжении полутора лет у меня с ней бурный роман. Более безобразной и злобной лошади я больше никогда в жизни не видел. Но с Айвой мне не нужны были никакие буденновцы, никакие мастистые и нарядные ганноверы.

Когда Невзоров в который раз оказался на больничной койке с переломами, друг Беня, каскадер, привозил Александру Глебовичу потник Айвы, и будущий депутат Госдумы его нюхал из сентиментальный соображений.

Затем Айва оказалась в школе олимпийского резерва, и "внезапно и каким-то загадочным образом ее продали".

-- От нее осталась дочь. Я приехал смотреть. Такая же злобная как ее мама. И даже мои крики, что я был в близких… (хохот) отношениях с ее мамой, не уберегли меня: дочка Айвы бросилась на меня, как волчица. Куда делась Айва, так и не знаю. Дорого бы отдал, чтобы ее увидеть снова. Или, по крайней мере, что-нибудь узнать о ее судьбе.

Взрыв

--Отмороженный безумец с испорченной скачками психикой. Запрещать нужно скачки, которые делают из лошадей абсолютных идиотов. У скаковых одна задача – только вперед, и никаких других инстинктов. Лошади настолько привыкают к движению, что у них чаще всего вырабатывается порок под названием медвежья качка. Это когда лошадь постоянно себя наркотизирует, гипнотизирует постоянным качанием на одном месте. Развлекаясь таким образом, она добивает себе психику окончательно. Взрыв был очень нарядный: на белом чулке, на одном, с очень хорошей шеей. Поначалу польстился на его исключительную внешность, потом отдал даром. Я никогда не брал ни одной копейки за лошадей. Теперь даже боюсь интересоваться его судьбой. Знаю, что он живет в страшных условиях.

Березовский

-- Восхитительный. Достаточно тонкий. Совестливый. Очень преданный своим друзьям. Очень нервно воспринимающий все, что происходит. Может быть, в силу своей национальной принадлежности, поскольку еврей.

Петя и Боргез

-- Петя арабобуденновец. Полное имя – Перст, сын Аргона и Стадии, потомок Стимула и Асуана, которого в свое время Аб дель Насер подарил Леониду Ильичу Брежневу. Вместе с вороной кобылой по кличке Боргез, которая принадлежит Лиде, жене, Петя обитает в домашней конюшне. По степени буйства с Петей не мог сравниваться никто, к нему подходить боялись. И при этом он не был злобным. Он убивал, веселясь. Ему отодрали яйца, к сожалению. Думая, что это исправит его характер. Если бы яйца остались на месте, им можно было крыть, крыть и крыть. И получать потрясающих по экстерьеру жеребят.

Характер это не исправило. Петя вставал на отвесную свечку и размахивал копытами. Получив несколько раз копытом по кумполу, стал носить черную жокейскую шапочку.

Вороная Боргез, купленная у знаменитого питерского коннозаводчика Владика Комарова, -- та кусается. Причем точно знает, где у человека позвоночник, и старается укусить именно за него.

Но я не хочу старинный способ применять. Берется брюква, варится и, горячая, заталкивается в рукав ватника, поскольку лошадь чаще всего кусает за руку. После этого – ожог, и лошадь уже больше никогда не кусается. Я подумал об ожоге, который получается от этой раскаленной брюквы, и решил: черт с ней, пусть кусается. Она – девочка со всеми характерными особенностями девочки, которая знает, что она – феноменальная красавица.

Боргез знаменита тем, что очень похожа на Бориса Абрамовича. Первой это заметила теща,

когда Боря приехал на конюшню. Он долго веселился. У Боргез тоже есть эта некая точность профиля и чернота.

С лошадью столько же проблем, сколько с человеческим существом. Дождь, снег, слякоть – изволь, голубчик, в седло. Не для собственного удовольствия. Ты обязан ее отработать. Сказать себе: "Вот, я хочу на этой неделе отдохнуть от лошадей", -- такого не может быть. Ребенка можно отправить в город к бабушке. Или наоборот – на дачу к бабушке. А вот чтобы отправить лошадь в город к бабушке или, наоборот, на дачу к бабушке, я такого варианта даже, честно говоря, не рассматривал.

Недавно Витя Моголыцкий подарил две банки (по 2,5 кг) английского тертого чесноку для лошадей. Чеснок – это очень хорошо и для перистальтики, и для блеска шерсти.

Другой подарок – деревообрабатывающий станок для производства опилок – заброшен. Потому что оказался очень низкопроизводительным: за пять часов всего два мешка.

Убийство

-- Убить лошадь. Как в романах. Выстрелом в ухо. Не мог бы. Хотя были случаи, когда я это делал просто. Когда вынужден был зарезать кобылу, и у меня не было даже ножа, чтобы это совершить. Она родила. И мало того, что у нее не вышел плод, еще она и поскользнулась на навозе, и у нее был открытый перелом бедра, с торчащей костью. Это не лечится у лошадей вообще. Потому что лошадь не может висеть, как человек, или лежат в кровати. Она, к сожалению, стоит на этих ногах. И это все было в крови, и было понятно, что погиб и жеребенок, и погибает кобыла, которая орала. Я в жизни не слышал, чтоб так лошадь орала. И никого старше меня не было, я был самым старшим в компании детей, который были в этот момент на конюшне. Маленькие дети притащили серп, и, в общем, это дело делал я. Так что это мне приходилось делать из глубочайшей жалости. Я редко как бы что-то всерьез чувствую, но это были серьезные ощущения.

Первый урок

-- Первый класс. Первый урок. Помните, о чем говорили нам? О том, с чего начинается Родина. Я знаю, о чем не стану говорить. О том, что Россия распадается и распадается на удельные княжества. Что им предстоит жить в самый тяжелый период ее истории. Что им не повезло с местом рождения и что совершенно непонятно, почему так выпали кости. Почему одни дети будут иметь право на нормальное, счастливое детство, а другие дети – неизвестно, задавит ли их восьмибетонной железной плитой от каких-нибудь террористов, или просто навсегда отключат электричество и придется рубить любимый сервант и жечь игрушки. Нам всем не повезло. Суворовские солдаты, когда перед ними стоял выбор – Родина или смерть, -- выбирали второе, потому что первое было гораздо ужасней.

Голос "600 секунд". Кожаная куртка (кстати, где она?). Над Родиной тучи ходят хмуро. Виртуальная птица сверкает глазом и хлопает крыльями. Очень страшно.

Народ

Вечер. Литейный проспект пустынен. Летит машина Невзорова. Конечно – "со страшной скоростью". На съемки в Таврический дворец для программы "Время". Нагоняет рокер. Весь в заклепках, в бахроме, в черном. Под ним – хромированный "Харлей Дэвидсон". На полной скорости – стук черным кулаком в стекло. Убийца? Страшно.

-- Саня, -- кричит байкер, -- как там "Зенит" сыграл?

И, не получив ответа, уносится в сумерки.

-- Ничего остроумного я ему не ответил. Футболом не интересуюсь. И не мог прийти в себя ни от его исключительно живописной хари, ни от всего остального.

Пешком Александр Глебович не ходит. Еще общается с простыми трудящимися в самолетах. Недавно одна стюардесса сказала: "Митя умирает, ухи просит". В смысле – хотела устроить сына в телевизор практикантом. Невзоров споспешествует, потому что всегда открыт и исключительно доброжелателен.

Утро

"Здравствуй, мой день, серенький день, сколько осталось вас, мерзких?.."

Эта строчка Саши Черного никогда не приходит Александру Глебовичу в голову.

-- У меня нет на этот счет ни отрицательных, ни положительных эмоций. Бесполезно негодовать или радоваться, что вместо реальности сна наступила эта реальность. Не встречаю новый день со страхом или без страха. Мне все равно.

Энциклопедия

В ней о себе А. Г. хотел бы видеть строчку: "Александр Невзоров, хозяин арабобуденновца Перста, сына Аргона и Стадии, потомка Стимула и Асуана".

NN.

Завтра одной незнакомой девушки

Константин Симун.

I. РАЗОРВАННОЕ КОЛЬЦО

-- …Могу заговорить? Родился я 6 апреля в Ленинграде. В 34-м году. Угол Звенигородской и Правды, в большой коммунальной квартире. Я мог ездить на самокате по коридору и заходить в любую комнату. Я был красивый мальчик.

Потом была война. Мы жили на даче в Дедеркое. Я нашел в кустах пивные кружки. Отдал человеку, который работал в ларьке. Там была кража. Он мне подарил пирожное. Через день или два после этого началась война. Приехал отец. Мы собирали какие-то подушки. Я помню на небе много воздушных шаров и на стеклах наклеенную бумагу.

Поезд ехал долго. Позднее я прочитал стихи Рабиндраната Тагора: поезд остановился, как кость в горле. Была бомбежка. И мы бежали куда-то. И снова ехали.

Зачем была война? Я не понимаю. Если и так можно умереть, дождавшись.

О'кей. Мы жили в Вятке, в каком-то доме. Гена Старовойтов рисовал матросов. И за то, чтобы показать, как он рисует матросов, он брал у меня бутерброд. Бутерброд был валютой. Как доллар. Я ему отдавал бутерброды, потому что мне было интересно посмотреть, как он рисует.

Какое-то время я жил в детдоме. Воспитательницы вышивали мужчин. Тогда они были для меня взрослыми, а сейчас я понимаю, что это были девушки. Они вышивали мужчин, потому что мужчины были на войне.

Когда я вернулся в свой город, знакомый до слез… Поезд ехал почему-то очень медленно. Я все время видел на горизонте города. Мы ехали в товарном вагоне. Мы приехали в какую-то квартиру, про которую отец сказал, что это наша квартира. Но нас выселили. Потому мы оказались на 11-й Красноармейской. Мама работала бухгалтером. И у нее была бумага. На этой бумаге было написано: сальдо и кредо.

Я рисовал самое интересное, что мне казалось на свете: девушек. Они были отчасти похожи на Аню. Но – в кирзовых сапогах. Сапоги были вывернуты. Я рисовал углем, и только для губ мне нужен был красный карандаш. Моя мама их развешивала на стенке.

Я был маленький. Я был всегда самый маленький в классе. Меня всегда били. Чтобы утвердить свою силу, наверное.

Я рассказывал про Старовойтова. Собственно, это была моя первая встреча с изобразительным делом.

Еще война шла. Я был очень раздосадован Ленинградом. Я с сожалением увидел тут деревья. Деревья мне напоминали эвакуацию. Я думал: город не должен иметь деревья. Это должны быть одни камни.

Меня мама хотела куда-то пристроить как еврейского мальчика. Это была музыкальная школа. Но за целый год я так и не научился брать ни до, ни ре. И меня выгнали.

Тогда я пошел в ДПШ. Это возле Обводного. Я был заморыш. Я рисовал. У нас были отдельные школы: женская и мужская. Джугашвили очень блюл половую светлость человеческую. Я бы сейчас даже сделал урок е.

Потом я поехал во Дворец пионеров. И решил поступить учиться изобразительному делу. Не потому, что я думал о живописи. Потому что я думал: скульптуру делают только для того, чтобы делать Ленина и Сталина.

Я сдал экзамены на живопись. Принимали Горохова и Юдин. Мне дали бумажку. И я ее потерял. Так же, как документы позавчера. Я думал: найду. Стал заглядывать в каждую дверь. Заглянул – а там лепили. Скульптуры маленькие делали. Была преподавательница – Валентина Китайгородская, отчества не помню. Она говорит: чего стоишь – заходи. Дала мне глину, станок. И я вылепил, помню, собачку.

Потом она перешла в СХШ, взяла трех ребят, в том числе и меня. Я там учился. Потому меня как еврея не принимали в Академию художеств. И я оказался в Таллине.

Зачем биографию рассказывать?

Действительно, одна из лучших моих работ – на Дороге жизни. Это не совсем правда. Для меня все работы – лучшие. Для вас – Дорога жизни. О'кей.

Больше ни одной моей работы в Ленинграде нет. Все, что оставалось в мастерской на Пискаревке, -- уничтожено. Сходите, там осколки.

Одна – это Разорванное кольцо. Как это случилось? Расскажу.

Мирьяма, внучка моя, говорит: дедушка, ну что ты там копаешься, как черепаха? Я там копаюсь. Но приеду сюда – умирать. На что мне там жить? Зачем мне там жить?

Ты читал в Библии про Руфь? Одна женщина с двумя сыновьями и с мужем. Был голод в земле Израильской. Они пошли в землю Моавитянскую. Сыновья женились. И умерли. И муж умер тоже. И она сказала: зачем я буду тут жить. Пойду к себе домой. И две невестки сказали: мы пойдем с тобой. Она им сказала: зачем вы пойдете со мной? Даже если бы я родила мужчин, вы бы не смогли спать с ними. Идите обратно. Одна ушла. А другая сказала: пойду с тобой. Это была Руфь. И они пришли. Ну, в общем, она была прабабкой Давида.

Я тебе рассказывал? Она потрясающая девка. Она рисует здорово, на лошади катается здорово. Часто не может заснуть. Я довольно скучно это делаю. Иногда я ее укачиваю, пою песню, вы знаете такую – "Темная ночь"? Она не понимает. Наутро поет: "И широкая темная тетка. Пролегла между нами".

Потом я ей рассказываю такую сказку. Я накрываю ее одеялом. Я старый человек, я иду пи-пи в шесть утра. В пять. Но перед тем смотрю: закрыты ли одеялом ноги, -- знаете? Я накрываю ее. Она при этом чмокает губами.

Я ей рассказываю сказку. Жил-был дед. Жила-была баба. У них курица Ряба. Снесла она яичко. Не простое, а золотое. Мирьяма, моя девочка, говорит: пришел дед и стал бить куру. Вы слышите? Вы сами понимаете, что резон был бить ту куру, которая снесла золотое яичко. Надо носить нормальное яичко. Не золотое. Не было бы проблем. А?

I am sorry.

Про кольцо. Меня выгнали из Академии. Перевели в Таллин. Но тут Сталин, б… такая, сука…

У меня сейчас выставка в Русском музее, в корпусе Бенуа. И вы знаете, что я об этом подумал? Я хочу и думаю, мне никто не может запретить думать, между прочим. Это вам не то что там кто-либо. Я вам скажу, что я – советский художник.

Я вам расскажу одну историю про одного художника, моего друга. Этот художник говорил, что он начал учиться у немца, антифашиста. Я рассказал о нем своему другу, Володе Волкову. А тот плохо слышал. Это в мастерской было у меня. А тот говорит:

-- Как так, Костя, -- антифашиста?

Я говорю:

-- Да, Володя, у антифашиста.

А он говорит:

-- Ну, хоть и анти, а все-таки фашист.

И так я думаю. И я вас честно скажу, что я – советский. И вот антисоветский – это тоже советский. Потому что я думаю: все люди – братья. И все девушки – сестры.

Я тебе скажу честно. Толи от моей лени ума, но я все стал воспринимать как знак небесный. Каждую встречу, каждый разговор. Я в Америке, да и тут, не хожу ни в церковь, ни в синагогу. Никуда. Я хожу по улицам. И все. Я думаю: зачем ходить туда? Любая церковь, любая синагога, на мой взгляд, -- это какие-то партийные органы. Уверяю вас.

А! Про это кольцо? О'кей.

Я вам расскажу, почему у меня получилась эта работа. Эскиз я сделал в 65 году. Это не был заказ. Я действительно думаю, что самое удивительное происходит по недосмотру начальства. Если был бы конкурс и все как полагается – никогда бы вы не увидели этой работы. Ведь никто никогда никому ничего не разрешал. Никто никогда не разрешал быть Моцарту – Моцартом. Это произошло – и все. А почему? Управдом, может быть, был пьяным. А Моцарт родился в это время. Вы знаете, это очень серьезно.

Я вам скажу, почему произошла эта работа. Никто бы не сделал эту работу – человек, который бы не родился в этом городе. Это точно. Потому что в этой работе есть воздух. Вот воздух, река, Нева.

Все происходит от скуки.

Никакого заказа не было. У меня мастерская – дом. Ее построил скульптор Шервуд. Вы могли бы знать о нем. Он еще сделал адмирала, кажется, Нахимова, -- в Кронштадте. Он сделал еще памятник советскому воину. В длинном пальто такой, в тулупе. Он лучший скульптор, чем кто-либо.

И я очень беспокоился, что мою мастерскую сломают. И я слышал, что организовали штабы благоустройства. Я говорю: Тамара, запиши меня в штаб. Она сказала: о'кей. Я оказался в Калининском райисполкоме. Он сказал – Михайлов его фамилия была – чтобы мне дали участок. Каждому давали участок. Мы сели в черную машину. Волга, абсолютно черная. И он показал везде, где что-то уже сделано или сделают. Как примеры. Тут я вам скажу: хоть и советская власть была, но жизнь была дворянская. У каждого был свой участок. И он привез на свой участок благоустройства. Это была Ладога. Довольно такая низменная хлябина. Понимаете слово хлябина? Это была хлябина. Вышел из машины архитектор и сказал, что ему кажется, что тут надо что-то поставить.

Это все придумали не в Смольном. Это все придумали в сердце.

Я думал, что пространство нужно оставить свободным. Разорванное Кольцо – это памятник. Это как бы молитва. Это молитва.

Кольцо мне не приснилось. Я вообще-то не сонный человек. Я его сделал из пенопласта. Эта работа будет жить независимо ни от кого. Начальник помрет, я помру. А работа будет. В ней есть музыка.

Кто одобрил? Чиновник. Один чиновник, он, по-моему, умер уже. Ему просто понравилось. Понравилось – и все. Как девушка.

Я не умер еще. У меня ничего не получится в жизни. Я женат неудачно. Я как-то серьезно очень отношусь к жизни.

В Америке – я не последний скульптор. Меня знают. Мои работы говорят о любви.

Я старый сентиментальный еврей. Господи, что я несу?

О чем я сожалею? Тут, в России, стоит человек, на нем табличка: нет денег на похороны жены. Я не мог поверить в это. Я спросил у тещи. Она говорит: да, может быть такое. Потом я искал этого человека. И не нашел. Я должен был ему отдать деньги. Я – ай эм сори – должен был ему отдать деньги. Когда в Америке у меня спрашивают деньги, причем люди с более сытой мордой, чем у меня, я говорю: ай эм броукн. Я опустошен. И они отстают. Но честно вам скажу: я буду подавать больше.

Я живу в Бостоне, в квартире, которую ненавижу. Кто покупает мои работы? Сумасшедшие. Случайно я сделал то, что на Дороге жизни. Абсолютно случайно. Больше мне никогда не повезло. Nevermore!

Откуда ты слышал про Иглу? Да, у меня был такой проект. Я подумал: Ленинград – это шпили и горизонталь. И Нева течет. Нужна диагональ. Мне казалось, было бы замечательно найти диагональ. Над Невой – золотую диагональ. Я работал честно. Это был плевок из "Авроры" через Неву. Золотая игла. И на ней тетка должна была быть. Быть может, похожая чем-то на Аню. И она трубила, что наступили другие времена. Это было в 60-каком-то году.

Я уехал в 88-м.

Я там в Америке – самый лучший художник. Но они еще не знают об этом. Мне противны художники, которые занимаются сами собой. Я совсем не такой. Я просто художник. Как портной. Believe me.

Я люблю всех. Включая тех, которые у меня что-то украли. Впрочем, на самом деле, украсть ничего нельзя. Но я хожу по улицам и плачу.

Я не успел сказать самое главное. Самое главное – отношение к богу, к божественности жизни. Единственный момент в жизни моей: а кто бог и где он? Если вы знаете – позвоните, я живу в Бостоне, мой телефон: six-one-seven-seven-three-one-two-one-five-four.

Константин Симун, 63-летний скульптор, автор Разорванного Кольца на Дороге жизни. Мы пили две ночи напролет. Он много плакал, и потом уехал.

II. О чем играет на дудочке смешной человек

21сентября 2001 года в Бостоне установлен памятник петербургскому артисту Игорю Фокину работы Константина Симуна. Скульптура сделана по заказу администрации Кембриджа, на центральной площади которого разыгрывал свои представления эмигрировавший из России человек-театр. Игорь Фокин был живой легендой Новой Англии.

-- Его действительно любил весь Бостон. Театр Игоря Фокина – это кукольный театр в чемодане. Он приносил его на площадь, не спеша выбирал куклу, ставил проигрыватель и марионетки оживали на глазах публики. Иногда кукла прыгала к какой-нибудь бостонской девочке на ногу, на руку, о чем-то с ней говорила. Самой любимой у детей была кукла Дуду, у которой нос – хобот, а точнее – флейта. Я помню его куклу, которую звали Поль Робсон. Еще был велосипедист, скелеты. Они все жили в чемодане. Он делал их сам.

Он приехал в Бостон, когда ему было, кажется, около 33-34 лет, сразу вышел на площадь и сразу нашел почитателей… Большой, чернявый, высокий, с бородой, очень опрятный…ну, представьте себе эдакого огромного русской баяниста в косоворотке. По тому, как он работал с куклами, как он говорил с людьми, чувствовалось, что этот молодой человек обладает большой духовной силой и совершенно уверен в своем даре.

Почему он уехал? Он говорил мне об этом. Просто в Петербурге ему было не на что жить. Сборы от уличных концертов были недостаточны для того, чтобы прокормить семью. Его жену звали Ася, у него было двое детей, мальчик и девочка, и незадолго до его смерти родился еще мальчик. Они поселились в Кембридже. Собственно, в Бостоне нет больше другого места, где бы выступали уличные актеры. Он пришел в Кембридж и сказал: я хочу тут работать. Это там с одной стороны сложно, а с другой – совсем нет. В таких случаях тебе отвечают: иди в муниципалитет, заплати 15 или 25 долларов. Получаешь лайсис, то есть лицензию, право на выступления, скажем, на год. Причем кембриджские власти заинтересованы в том, чтобы это место всегда было живым. Они очень доброжелательны к артистам, художникам. Кстати. Даже есть веб-сайт этого циркового пятачка. Это такое оживленное туристическое место. Там рядом кладбище, церковь, старые камни, магазины, банки, магазинчики: книжные, кофеварные, галантерейные. Рядом – единственный в Бостоне киоск, где продаются газеты всего мира.

Когда я формовал на площади эту фигуру – ночью – выступал какой-то эквилибрист. Он брал огромные ножи, заставлял зрителей натягивать канат, шел по канату, разговаривал с ними, потом клал шляпу и ему кидали деньги… И все местные актеры знают Фокина

-- Ты что делаешь? – спрашивают у меня – А, Фокина… -- они все его любят.

Он выступал утром и вечером… Какие там погоды? Тут очень подходят слова Марка Твена: « Если тебе не нравится погода в Нью-Ингланде – подожди секунду». Буквально. Сейчас солнце – пффффффф – гроза, снег, ветер… Океан. Небо выше, чем здесь. Вот в Великом Новгороде небо – опрокинутой чашей. А там – просто поднятый высокий стол. Хотя, мне рассказывали, не менее высокие небеса в Китае, в Гонконге, но я там не был.

Один мой знакомый переводчик любит на этой площади играть в шахматы. И рассказывает мне. Появился какой-то… музыкант, который очень громко играл на чем-то. И мешал им играть в шахматы. Переводчик позвал полицейского, что за безобразие! Мы играем в шахматы, а он орет нам в ухо. Полицейский подумал и выгнал шахматистов. «Если вам это не нравится – уходите».

21 сентября -- пять лет со дня смерти Игоря. Сердце. Ему было 37 лет. Производил же он впечатление просто сильного и здорового молодого человека. Деньги для его семьи собирал весь Бостон… Как проявление любви, заботы о них… Была статья в «Бостон Глобе»... Другие. Ася не осталась в Америке. Вместе с детьми она уехала в Петербург.

Мне заказал эту работу муниципалитет. Памятники в Бостоне ставят. Но знаете, такие же малоинтересные, как новоделы Петербурга. Я прохожу мимо Гоголя и не вижу Гоголя. Он как бы есть, и нет. Там много подражаний Кальдеру. Кальдер замечательный был скульптор, американец. А подражания – вульгарные, площадные. Двигаются от ветра – ну, о'кей, двигаются. Много колониальной скульптуры девятнадцатого века...

Виктор Конецкий.

Так что не огорчайтесь, ребята

Петроградская сторона, шестой этаж, лифт не работает, и Виктор Викторович неделями не выходит из дома.

-- Лестницу эту треклятую теперь не осилить.

Плод вынужденного затворничества – книга «Судьба играет человеком, а…». Она собрана из писем – в их числе –восторженных В.В.Каверина, сдержанных А.И.Солженицына… Здесь же воспоминания о встречах с Виктором Шкловским, Виктором Некрасовым, Олегом Далем, который жил в квартире напротив.

-- Главный герой «Судьбы…» – читатель. Последняя глава называется «Из Зазеркалья». В ней послания только сумасшедших женщин. Работать над этой главой было куда труднее, чем писать прозу. Пожалуй, впервые в жизни, работая, я пил водку. Без водки я не мог все это переварить. Боже мой, как страшно одиноки женщины в нашей России, какие ужасные судьбы!..

После книги наступила глубочайшая депрессия. Поехать на выступление, вас, простите, принять, даже на телефонный звонок ответить – все это требует напряжения. И еще добавляется с каждой газетой… Потому что – ну кожа тонкая. Без дураков. Есть ребята, у которых кожа погрубее, у меня тонкая, ничего не поделаешь. Вот в Москве поэтессу опять эту посадили… По улицам ходят страшные бандиты и плюют на всех. А девчонку берут под ручки и – в тюрьму. Я сразу представляю: камера, восемь-десять баб. Одна маструбирует, другая бьется в истерике, третья… Я это сразу дурацкими своими глазами вижу и оказываюсь с нею вместе. По сердцу бьет – в самом прямом смысле. Потом сказали, что она лимоновка. Какого черта! Коли эти парни такие крутые, пусть девчонку от милиции отобьют и в Ниццу спрячут, под пальмой.

-- Читатель несчастен. И писатель, похоже, немногим счастливее его. Отчего ж они оба пьют так страшно, беспробудно, до смерти…

-- Тяжелая тема. Вы бы лучше спросили, отчего писатели плачут. На моих глазах от водки погибло столько талантливых людей… Чем талантливей, тем быстрее. Если хотите узнать все про наше исподнее, читайте «Дневник» Нагибина. Там пофамильно. Любой пьяница найдет вам кучу объяснений. Снять перегрузку, начать с бутылки новую жизнь. Или просто, чтобы сблизиться с человеком, который тебе интересен и нужен. Вот налижусь с ним до положения риз, выпотрошу и запишу. Причина может быть какой угодно. Затосковалось, понимаешь. Рассказ не печатают. И вообще, ты – говно собачье. Господи, мало ли всяких причин.

Я как-то плохо представляю себе Пушкина, который идет, шатаясь, по Невскому. И наоборот. Среди ленинградских писателей не качался, кажется, только один, Даниил Гранин. Большинство пили так, что лучше об этом помолчать. Меня, во всяком случае, забирали в милицию раза три.

-- В милиции, в очередях, были ли случаи, когда вы били себя в грудь: «Я – тот самый Конецкий!»

-- Нет. Могу вам категорически сказать – никогда. Была смешная история. Появился как-то в квартире один тип. Сказал, что хочет писать киносценарий о сестре моей мамы – балерины дягилевского балета. Поговорили. Ушел. Хватился – нет писательского удостоверения. Через полгода звонок из Киева: «Виктор Викторович? Как вам не стыдно! Я старый писатель, так вас уважал, а вы взяли у меня 400 рублей и исчезли"». Так продолжалось года два. Звонили из разных уголков России: "«Верни деньги, Конецкий!» Однажды звонит Елена Соловей, такая актриса, сейчас, кажется, эмигрировала. Этот тип к ней явился. Пишу-де сценарий, хочу сделать вас главной героиней, а сейчас иду на прием во французское консульство, дайте несколько сотен. Она денег не дала, а пошла к режиссеру Игорю Владимирову, который меня хорошо знает. Говорит ему: был Конецкий, но какой-то уж очень странный… И вскорости мой двойник погорел. В переходе на Невском подошел к капитану 3-го ранга: «Я – Конецкий, дай сотнягу, по-морскому прошу, опохмелиться не на что». Тот: «Ну как же! Конецкому не помочь! Конечно! Приходи завтра на Исаакиевскую площадь в гидрографию». Назавтра гада связали. Дали три года. Так он мне еще из зоны, перед освобождением писал: «Хочу начать новую прекрасную жизнь, помогите материально!» Мало того, домой явился. Его спасло, что жена дома была, бросилась, не дошло дело до рукоприкладства.

-- Виктор Викторович, как-то академик Лихачев, выступая в морской стране Эстонии, сказал, что от нынешней русской литературы в ХХI веке останутся Фазиль Искандер и Виктор Конецкий…

-- Приятно, конечно. Но не думаю, что он прав. Я хорошо знаю свой шесток. Очень хорошо. Уверен, что это высказывание случайное, ибо Дмитрий Сергеевич с детство умный, к тому же влюбленный в моря.

-- Если книги умеют учить, ваши расскажут как жить, чтобы к тебе не прилипала грязь. О чем бы вы сегодня, с высоты возраста и книг, рассказали первоклассникам на самом их первом уроке?

-- Я был бы старомодным. Вероятно, о Родине стал бы говорить. О том, откуда само это слово. О том, как она огромна. О Пушкине бы говорил. Может быть, о Павле Степановиче Нахимове.

-- Может ли поэт быть подлецом?

-- Поэт – нет. А стихотворцев-подлецов знаю множество. Им хочется и стихи писать, и живыми оставаться. Впрочем, я не читаю современной литературы. Повторюсь: старомоден. Я пожилой человек, и уже вышел из ритма эпохи. Литературу должны делать молодые люди, полные физических сил. Мы доживаем. Водка и годы сделали свое дело. Сейчас-то я больше сплю, чем работаю. За все свои ночные вахты добираю. Рад бы и вовсе не работать, но приходится. Пенсия-то… Только на лекарства. Сотрудничаю с небольшим, но любимым мною питерским журналом «Капитан». Вот уже год готовлю собрание сочинений. В стол, конечно. Успеть бы самому. Вставлю туда много архивных документов, которые в свое время легли в основу моих книг.

-- И «Полосатый рейс»?

-- Это не книга, а сценарий. Мы везли с о. Врангеля трех медведей. Для цирка в Мурманске. Один выбрался из клетки и стал метаться по пароходу. Зверюги эти очень страшные. Кое-как, вооружившись пожарными шлангами, загнали его обратно.

-- И в кино медведи превратились в тигров.

-- Да, Хрущев встретил, кажется, императора Эфиопии и повел его в цирк. На Маргариту Назарову, с тиграми. После представления Маргарита принесла в правительственную ложу тигрят. Хрущев растрогался и говорит: у нас-де такая женщина замечательная, такие тигры, а кина нету. И по всем киностудиям страны был брошен клич: немедленно сделать фильм про Маргариту Назарову. Директорат – на дыбы. Стали искать сценарий. Я кое-какие потом читал. Один драматург поместил тигра в коммунальную квартиру. Сказали: очернение действительности. Другой накатал про колхоз, в котором такая зажиточная жизнь, что они свой зоопарк открыли. Ему отвечают: лакировка. Пришел я к директору «Ленфильма» и рассказал свою историю про мишек. Он сказал: пиши. Дали аванс, заключили договор. И поехал я в Москву изучать жизнь тигров. А картина очень дорогая была. И мне в помощь подкинули очень матерого Каплера, которого как раз из тюрьмы выпустили. Вот он и стал соавтором.

-- Виктор Викторович, так называемая самая читающая страна в мире, которую кормили в школе Пушкиным и Тургеневым, не читает их теперь, а смотрит сериалы…

-- Я думаю, что мы здорово этому самому русскому народу надоели. Ему надоело это государственное ханжество, которое насаждали в школе, на работе и дома. И маятник качнулся в обратную сторону. В порнуху, в духовную жвачку, в кич. Если в моей книжке герой целовал героиню, не оформив загодя свои отношения гражданским браком, редактор вскипала, как чайник. Ханжество? Да. Но когда молодой парень с утра до вечера смотрит по ТВ голых теток, я не думаю, что это хорошо скажется на его потенции. Тайна исчезает. А сближение с женщиной должно быть тайной. Тайна всегда влечет.

-- Работают ли сейчас над вашими книгами редакторские ножницы?

-- Над книжками нет. Но вот в красный день календаря согласился я выступить по ТВ. Главное, конечно, отрезали. Я так эффектно хотел начать с «Двенадцати» Блока. С «В белом венчике из роз впереди Иисус Христос». И как Блока понесли за этот образ и белые из-за границы, и красные тут, и как он запил горькую... На мой взгляд, он просто-напросто хотел сказать, что Россия повторит путь Иисуса на Голгофу и на Крест. И мы вживе взошли на Голгофу, повторяя путь Иисуса, и распялись на кресте, и на этом кресте отвисели 80 лет. И своими воплями «Земля – крестьянам!», «Фабрики – рабочим!» так напугали заморских буржуев, что умные империалисты своим работягам на подносиках: страховочки, профсоюзную защиту и прочие социальные блага. А мистеру Форду пришлось сбавить обороты своих конвейеров, дабы рабочий люд не перетрудился. При этом они могли позволить себе абсолютное бесцензурье и в литературе, и в кино.

Сегодня, когда мы корчимся, слезая с креста, обливаемся кровью и дерьмом, спускаясь с Голгофы, и ничего кроме мглы и тьмы не видим внизу у подножия… Мир должен не только шапки снять, и не гуманитарную помощь нам подавать, а руки целовать. Ибо за все американское благополучие заплачено сотнями миллионов «товарищей из СССР».

А вообще-то смешно мне слышать – «День согласия и примирения». Что, день пройдет и опять можно как кошки с собаками? Глупо все это.

-- Да важно ли это?

-- Куда больше меня интересует, с какой нынче скоростью вращается Земля. Никто не считал, как она похудела за последние столетия. Как я понимаю, сожженные миллиарды тонн каменного угля, нефти и газа превратились в двуокись углерода -- в ничто. Вот меня и волнует, почему наши астрономы не орут об изменении скорости вращения планеты, направлении ее вращения, и чем нам все это грозит. Знаю, что это размышления дошкольника. Но все-таки интересно.

А еще пуще плачу о капитанах, о флоте российском, которого теперь нет.

-- Что с ним произошло? С чего начался развал флота?

-- С унижения. Вот случай. Было это на заре перестройки, в Гавре. Война в Афганистане была в разгаре. К моему другу, капитану Леве Шкловскому, поднимается на борт делегация французских докеров, так и так, завтра праздник, 1 Мая, в порту будет демонстрация. Вашего флага даже видеть здесь не хотим. Оплачиваем отход на рейд, лоцмана и задержку с выгрузкой. Будьте любезны.

Лева ушел на рейд и стоял на якоре сутки. А французы празднуют День международной солидарности трудящихся очень красиво: ландыши в петлицах и все такое прочее.

Тогда уже нас на дух не переносили. Так мы теряли уважение к флагу и самим себе.

В последний раз я прошел Северный морской путь в 1986 году. Начался рейс – трахнул Чернобыль. Когда возвращался с Чукотки – потонул «Нахимов». За свою капитанскую жизнь я провез по Северному морскому пути миллионы тонн водки, будь она неладна, и продовольствия. Страна угрохала в освоение этой магистрали столько денег и человеческих жизней – подумать страшно!

Но был заселен русский Север. Теперь оттуда бегут. Атомные ледоколы стоят на приколе в Мурманске. В лучшем случае катают богатых туристов вокруг Антарктиды или Гренландии.

Я говорю о моряках. Но думаю, что то же самое скажут о себе и летчики, и ткачихи, и крестьяне.

Что произошло? Произошла смена общественных формаций, и только. Когда ломается мир, жить трудно. И трудно сохранить честь. Я не могу понять, когда русские капитаны не идут на сигнал SOS, который подает гибнущее судно. Дескать, на хрена мне это нужно. Это позорно для чести русского моряка.

Недавно умер замечательный капитан Н.Г.Хаустов. Я плавал когда-то у него старпомом. Человек удивительной судьбы. В 1970 году попал в страшную аварию. Его теплоход «Сергей Есенин» столкнулся с канадским паромом «Королева Виктория» -- три трупа, гигантские суммы издержек, суд в Ванкувере – суд пристрастный, вокруг оголтелая ненависть к нашему флагу: недавно полыхнула Прага. И вот он этот суд выиграл. Начисто!

Я хотел написать повесть обо всем, но не решался, не могу писать, если сам не был на месте действия, а в Канаду не заносило и не занесло. Теперь вдова передала мне документы судебного процесса. По этим документам леплю этакий отчет о процессе, называется «Столкновение в проливе Актив Пасс». Подзаголовок будет: «Только для судоводителей».

-- Капитаны уходят. Где вы находите силы переживать уход близкий вам людей?

-- Три года я работал на аварийно-спасательных судах. И в блокаду многого насмотрелся. Но от этого не легче. Очень страшная вещь смерть. Помимо всего прочего, она еще и очень некрасивая. Видишь в чем дело, дорогой мой, сейчас я на самом деле так близок к концу… Это не кокетство. Я это знаю. Конечно, страх очень большой перед смертью. Куда от него денешься. Но какая-то там мысль сидит, когда умирают товарищи: может, еще встретимся? Так что не огорчайтесь, ребята. Но будет жалко, если со мной уйдет из литературы море. Хотя оно никогда из литературы не уйдет, ибо вечно. Ну не хотят наши кремлевские мужики знать, что Россия – страна океанская. И что без этих океанов нам гроб. Не проходит и недели, чтобы американский президент не вспомнил, что Америку омывают два океана. Береговая линия нашей страны почти как у всей Африки. Но мышление континентальное. Березки да Рязань. Мурманск будто уже и не Россия. Морские капитаны без работы. Полгода-год сидит старый моряк на берегу и умирает. Не может пережить, что суда ржавеют, стоят у причала или арестованными где-нибудь в иностранных портах. И что продукты проще купить на Аляске или в Сан-Франциско, а не тащить их Северным морским путем, они не все понять могут. Мрут мои друзья. Вот о чем я вопил и вопить буду: о славе морской державы, которую потеряло наше Отечество.

-- Всюду клин, разговор у нас… Счастье -- оно есть?

-- Есть семейное счастье. Или когда солдат бежит и орет «За Родину!», он в этот момент сумасшедший, но счастливый. В своей жизни счастливого человека я не видел. Это мгновения какие-то, и только.

Виктор Соснора.

Эта страна жила в мое время

Н. Н. Асеев – Д. С. Лихачеву, 1961 г., 21 ноября

"Я очень хочу, чтобы Вы взяли шефство над очень талантливым поэтом-ленинградцем, замечательно понимающим значение и роль летописного искусства, которое он бережно переносит в практику своих стихов. Переносит не стилизуя, не подделываясь под тогдашний строй речи, но проникая в нее со всей чуткостью поэта. Чтобы характеризовать его творческую особливость, приведу только один абзац из его недавнего письма ко мне.

"Странно -- когда я сажусь за современные стихи, я фантазирую; когда сажусь за исторические – вижу все до того реально, до того зримо, что хочется оттолкнуться от летящей стрелы".

<…> И вот он вынужден работать слесарем на одном из заводов Ленинграда, стуча молотком по зубилу, хотя он на это и не жалуется. Однако для стихов это не подмога. Он молод, только недавно пришел с военного обучения, но печататься для него не показано. Все редакции берутся за голову, дескать, куда нам стихи тематикой 1111 года! На всякий случай посылаю адрес…"

Д. С. Лихачев – Н. Н. Асееву, 1961 г., 21 декабря

"Стихи Сосноры мне понравились: в них что-то поет, и он чувствует эпоху не по-оперному. Непременно напишу ему, чтобы повидаться, как только полегчает с казенной работой".

Н. Н. Асеев – Д. С. Лихачеву. 1961 г., 23 декабря

"Фу, слава тебе, боже Аполлоне! А я ведь побаивался, что Вам не понравились стихи Сосноры, а значит, вслед за этим, и я сам потерял у Вас кредитоспособность вкуса! <…> Я всегда поражаюсь зоркости пушкинского молодого глаза, который мог так пронизать время:

Времен от вечной темноты,

Быть может, нет и мне спасенья.

И вот вдруг появляется ленинградский паренек, так же легко прогуливающийся по временам, как обезьяна по ветвям дерева. Это меня удивляет и трогает. По-моему, нет никого из современных стихотворцев, кто бы хоть на вершок был ближе к поэзии, чем мой Соснора. Правда, он очень хрупок, незащищен от бурь и морозов жизни; но он упрям в своей погоне за словом, и оно ему часто дается в руки. <…> Он недавно только женился на "восклицательном знаке", так он шутя определяет свою подругу.

<…> помогите ему, пожалуйста, советами и указаниями".

1997 год. Я написал книжку, Соснора прочел ее, поклонился:

-- Мне больше нечего сказать тебе.

С тех пор мы не виделись.

Ни накликанный Асеевым Аполлон, ни новые тома, кажется, ничего не изменили в его жизни на шоссе Революции. Новые книги стихов "Куда пошел, и где окно?" и "Флейта и прозаизмы" были открыты и закрыты так называемой читающей Россией.

Однажды какой-то журнал попросил взять интервью у него. Я пришел.

-- У тебя есть ко мне вопросы?

-- Нет, -- ответил я.

-- Тогда какое же интервью?

Вопросов нет, цитирую ответы.

Я не плачу. Я ничего не потерял. Я любил Россию живописи и книг. Это со мной, и мой русский язык при мне.

Видимо, у нас было разное детство. Дедушка говорил: "Мне не жалко дома. Пусть берут. Но у кого нет собственного дома, у того нет Родины". Его расстреляли. В детстве мы хохотали, рассматривая ножки Мамлакат на коленях у Сталина. Дивные ножки, отличная парочка. В детстве мы пели: "С интернационалом – воз пряников в рот людской".

У убийц есть имена. Их не так мало, но и не так много. Эти имена следовало бы публиковать параллельно спискам убитых. Многие – совпадут. Народ, который обличают сейчас наравне с убийцами, – он только работал, и больше ничего сделать не мог. Это было исключено. Он ни в чем не повинен.

С 988 года, с мифического Крещения, по сей день в России одни и тот же век – коммунистический. К примеру, царь Николай I уничтожил всех русских писателей. То же сделал со своими Сталин. И опять крестят Русь. Это наихудший фарс. Призраки коммунизма тихо исчезли в 1987 году. Они жили своим тайным орденом и в общем-то мало кому мешали. Сейчас по России бродит настоящий коммунизм, с депутатами, мордами, мафиями, рэкетом, долларами, проститутками, БТРами. Как говорят воры – они "засветились". Они обнаглели до того, что хвастаются своими победами на этом фронте. Призрак делал свое дело и – молчал.

Мы не знаем, что такое демократия, а многопартийная система – бедствие для страны. Это язва всех перестроек. Она только разжигает рознь. Будучи императором, как ты выражаешься, я бы запретил все до единой партии, отдал бы людям землю и квартиры бесплатно и сказал бы: торгуйте и веселитесь! – вслед за Людовиком Великолепным. А дальше? А дальше все само образуется. Я понимаю, что сочинил утопию.

С косой у границ ходит История, отсекая у Империи то, что ей не принадлежит.

Это мы – акционерное общество "Рога и копыта" и с пойлом в горле. Америка – страна громадной нравственной, физической и индустриальной культуры. В таком виде я Россию не представляю.

К сожалению, я могу дать имя русское только языку, искусству и культуре. Больше ничему. Больше нигде и ни в чем сугубо русских черт я не вижу. Под "русским путем" я подразумеваю путь истории и языка. Что я пройду этот путь вместе со всеми. И более ничего о "русском" я не знаю.

Вот одна из немногих действительно национальных черт – мазохизм, русский мазохизм. Мы не ужаснее и не прекраснее любого народа. Но мы привыкли считать, что мы негодяи, нам это внушила и классическая русская литература, которая в лицо не видела этот народ. Которая жила в своих поместьях всласть, а в основном за границей. И оттуда, из серебряного лаптя, как Тургенев, вытягивая пахитоску очередную, говорил: "Ах, как мы ужасны!" Но каждый год являлся в Россию за очередной пачкой денег, чтобы ехать обратно во Францию и жить среди семейства Виардо. И не он один. Говори о себе. Говори о себе. Есть хорошая русская поговорка: лекарю, излечился сам.

«Государство, достаточно!" – не может сказать ни один человек в мире. А вот "дальше я сам" может любой. Сказать сам себе. Только.

Ты видишь спасение в церкви? И я не вижу спасения в церкви. Тогда мы спросим кого-нибудь третьего, что он думает по этому поводу. Я вижу спасение в работе. В 1905 году бежали в Америку и Канаду миллионы раскольников – от этого православия. Это запреты Ленина и расстрелы сделали эту религию ностальгически-привлекательной. Церковь вновь открыли по административно-командной системе Горбачева. И пошла "реставрация" по телевидению. А у Христа между тем сказано, если ты истинно веруешь, не выставляй себя в храме и на площади, а лучше закрой двери дома своего и тихо молись в своей комнате.

"Исповедовались ли вы?" То есть доносил ли я? Нет. "Причащались ли вы?" То есть лгал ли я, играл ли я перед собой и священником? Нет. Моя душа перед Ним не трепещет. Он есть. Пусть Он будет сам по себе, я сам по себе. Как-нибудь сживемся. Сживаемся. Покойно. Мы равны – оба невидимки в мире.

Я не понимаю, что это, к чему и зачем. Смирение. То есть живи под штыком с костью во рту и соси ее. А мы будем мычать на съездах и мылить морды. Милосердие. Уничтожение стариков, старух и больных голодом. Страх. Если это идеал, то сломаем шпаги и возьмем бомбы для Бога.

Что будет после смерти? Я думаю, что после смерти все-таки будет смерть.

Вот что я скажу на тему КГБ, хотя говорю об этом вообще первый раз, – меня эта тема не интересует.

Если соберутся трое, то все трое будут стукачи. Под известным правовым углом зрения "стукачом" можно навязать каждого в стране и всех до одного. Роль охранки! Почитайте Салтыкова-Щедрина. Вот что он пишет: французская секретная полиция дает целевое задание агенту-провокатору, тот входит в чуждую среду, выполняет роль и исчезает. Русская охранка просто засылает агента к революционерам, и тот старается. Он входит в роль, сам сановитая ведущим революционером, поизносит дикие публичные речи, бросает бомбы куда попало и когда судят, получает самый высший каторжный срок. Щедрин был генерал-губернатор и знал, что пишет. О масштабах контроля я сказал выше: каждый. Размах и фантазии при таком деле неисчерпаемы.

О писательской среде: в архивах очень мало доносов Шумахера на Ломоносова, да и то в основном за пьянство и драки. Ломоносов на Шумахера писал политические доносы, ежедневно, лгал или был дурно воспитан. О Пушкине – это совсем смешной вопрос. В 3-м отделении нет ни одного доноса Геккерена или Дантеса на Пушкина. Зато доносы Пушкина на этих двух прямо Бенкендорфу широко опубликованы и считаются идеальным тоном поведения.

Уехать -- передо мной не стояло такой проблемы. Никогда. Меня никто не преследовал здесь. Меня отпускали за границу, за мои деньги. Меня не печатали, но это было естественно: таких фруктов никогда в России не печатали. Я зарабатывал переводами и театром. За тридцать лет я написал 31 книгу стихотворений и 11 книг прозы. Тот круг, который любит, читал и знал это. Я прожил счастливую жизнь. Не нищий, не богатый, трудящийся.

Язык, безусловно, кровь. Тут я ничего не могу сказать. Язык может быть средством для политических интриг. Язык может быть средством для обмана или болтовни. Но язык золотой литературы – это только кровь. Потому что это делается только изнутри и вопреки любым обстоятельствам. Язык – средство для чиновников и кровь писателей.

Я их писал, и этого было достаточно. Ты спрашиваешь: зачем я живу? Глупее вопроса не придумаешь. Тебе дал Бог жизнь, ты живешь и радуйся. Все, проблема кончена. Кто начинает спрашивать "зачем", тот начинает лгать, потому что прямой ответ на такой вопрос может быть только прямой ложью. "Зачем" – это для Гегеля оставим, или для Ленина. Вот пусть они и спрашивают из своих гробниц, зачем они жили. Нам не надо спрашивать. Хорошо, что мы жили и писали. Вопрос праздный, а не русский. "Зачем бежит оранжевый орел по воздуху и гонится за кем он?" – мы не узнаем.

Имя искусства дается лауреатам всех премий и членам академий. Они показывают дипломы в кинозалах, и люди качают головами: какая встреча с настоящим искусством! И покупают их мазилки, и хриплые диски рифмованных козлов, и ленты. Больше я не знаю, чему дается имя искусства.

Ни одна литература не имеет никакого воздействия ни на одну страну. Потому что это искусство, а искусство любят единицы. Поэтизированные стадионы и политехнические институты 60-х -- это не любовь к искусству, это любовь к дацзибао, когда на площади написано совсем не то, что в газете. Я не помню, чтобы валили толпами на Айги, который всегда писал чистую лирику. Никто на него не валил, никто его почти не знал. 60-е – это расцвет политического фельетона и сентиментальных песен. Это целое поколение талантливейших людей, хотящих жить. Выжили одни живописцы, великие, вот они, во всех музеях и галереях мира: М.Шварцман, М.Кулаков, Н.Грицюк, А.Зверев, Е.Михнов, В.Немухин, В.Вейсберг и ряд других. Почти все погибли. А литераторы и живут, и издаются. Вот они – прогрессисты и революционеры 60-х, знамена стадионов, концертных залов и патриотической религии. Мертвечиной от них несет, несуществованием. Никого я не люблю, и ни с кем не шел об руку.

Я член Союза писателей со стажем 30 лет. Я не знаю, что это за организацию сейчас. Кажется, коммерческая.

Нужно быть гением, чтобы сказать: это сделал гений. Нужны еще какие-то объяснения? Я бы хотел тебя спросить: может ли нижнее судить о высшем? Не может. Может ли высшее объективно судить о низшем? Может. Вот и все критерии… А есть еще другое… Я написал трилогию романов, называется она "Золотой маятник"… Во все времена, у всех народов где-то качается золотой маятник, вроде маятника Фуко, невидимый, который очень точно, до миллиметра определяет, кто есть кто. Кто просто малюет, кто талантлив, а кто гений. Только маятник, и больше никто. Есть парадоксальные тому примеры. Настолько, что глаза вытаращиваешь, в буквальном смысле слова.

Два гениальнейших живописца XX века Малевич и Татлин дошли до того, что Татлин забивал окна в своей мастерской, закрывал все щели, чтобы Малевич не подсмотрел, что он делает. Потому что Малевич не достоин видеть его великие творения. Ну куда дальше ехать, если два таких человека не могли ни понять, ни принять друг друга! Что же тогда говорить о литературоведении, о читателях, о смотрителях и т. д. И это пример далеко не единственный. Есть хуже пример: великий Микеланджело лютой ненавистью ненавидел Леонардо и, встречая его, всегда дразнил и вслед плевался. Ну что тут поделаешь, джентльмены? – как любил говорить Хемингуэй. Какие критерии? Так как же люди могут разобраться? Знает это только вот этот маятник. Пойди найди его.

Гений – проявление надъязыковое, надкультурное, тем более надбытовое. Война зовет стадо солдат, мясо для пушек, а герой приходит в мир, чтобы принести меч. Как Христос, или Гамлет… Никто не бессмертен. Погибнут государства и города, под атомным пеплом сгорят библиотеки и музеи, а только они хранят "бессмертных", возникнут новые пространства и имена, забудутся цивилизации. Но пока люди живы на Земле, бессмертен некий "гений". Эту кличку присвоили почему-то касте художников, полководцев и политиков. Гений шире. Это может быть любой человек, независимо от его продуктивности. Он может и не знать, что он гений. Это тот, кто живет по своим законам, летает по своей орбите. Это может быть даже женщина, или йог, не трудящийся, а только созерцающий иные миры.

Выбирая между трусостью и неблагоразумием, я выбираю свое дело – писательское. А человеческие черты носят личностный и поверхностный характер. Вергилий, к примеру, бросил щит и меч и бежал с поля битвы – писать стихи. Кто он? Трус? Или просто понял, что его дело – другое? Лермонтов был высший герой в бою, и кто же его убил? Отставной майор, трус, на воровской дуэли. Мартынов был тоже поэт и считал себя выше Лермонтова, и убил, приревновав к поэтической славе. Юность героя Лермонтова, неосмотрительность его. Неблагоразумие творческое – в стихах, в любви, в житии – я понимаю и приветствую, но когда дело доходит до пули, нельзя пить шампанское перед дуэлью и нельзя думать, что друг выстрелит в воздух. Разум должен быть ясен и пуля пущена первым, в центр лба.

Несомненно, охота за эстетиками идет. Во все времена. Что делал Саванарола, этот негодяй, этот революционер? Он заставил сжигать картины. Сожжены Джотто, Боттичелли и ряд крупнейших, величайших живописцев. Почему его мысль была направлена именно на искусство? Потому что красоту ненавидят. С ее уничтожения начинает каждый новый мессия. Увидев прекрасное, первое желание человека – убить это. Ненавидят красивых женщин и мужчин, героев и поэтов, живописцев и львов. Любят кошек, вонючих, к ним и прикасаются. Вот тут всенародное стремление: ненависть к искусству. Они чуют каким-то десятым чутьем, где мазня, а где настоящее. Даже матросы, ворвавшиеся в Зимний дворец – что первое стали делать? – гадить на фрески и бить из винтовок драгоценнейшие, не имеющие себе равных венецианские хрустальные люстры, зеркала, сделанные мастерами Возрождения. Они знали, что делают: это – красиво, слишком, и бьет по глазам, по тупым.

Перед каждым юным героем, начинающим жить, стоит проблема. Только одна. Выбор только один. Или писать, или жить. А он хочет и то, и то. При самом большом таланте – не выйдет. Тот, кто решает писать, он будет жить. Тот, кто решает жить и любит жить – это и есть самоубийца. Возьмем два имени: Ренуар и Сезанн. Ренуар из семьи среднего достатка, блистателен, живописен, ранняя слава, гигантские заказы, он пишет портрет за портретом, выставки, академия, и вот к 30 годам кисть его дряхлеет, и это уже старая кокетка, облитая киселем, а не делающая холст. Сезанн: отец – банкир, гуляй – не хочу. Но он поселился в доме плотника, живет на гроши, терзает и рубит шпателем свои холсты, изобретая все новые методы, его почти не выставляют, над чудаком смеются, и уже гений Сезанн все еще ходит в Лувр и учится: пишет копии Веласкеса. Результат: первый прожил долго и остался никем, красавчиком в живописи. Второй умер рано, слава пришла посмертно, и вечная. И еще: нищий дервиш Хлебников, не знавший ни одной женщины, весь – словотворец, Учитель поэтов – смерть от голода. Он только писал и спал на рукописях. И – Маяковский, равноталантливый, но рано купленный коммунизмом, и по высшей цене, в 24 года это уже партийный справочник, а не поэт. Он это понял и пустил пулю. Здесь случай совмещения нравственного самоубийства – желания жить, цвести и властвовать – с клиникой. А об этой эпохе мы говорили. Из 60-х я не могу назвать ни одного имени, которое бы сейчас блистало во всей своей жизни и славе. Из всех, кто остался, я люблю всерьез и по-настоящему, пожалуй, только одного Рида Грачева. Он жив, но он тяжело болен и работать не может. Он этой жизни не выдержал. И считай, что он единственный поэт, писатель, которого можно без всяких кавычек, без всяких условностей назвать совестью нашего поколения. Человек, который не сделал ни одной фальшивой ноты. Ни одной. Ни в чем. Он написал одну маленькую книгу, листов десять, то есть страниц 300 примерно за всю жизнь. Он блестяще перевел и прокомментировал Сент-Экзюпери. Вот что он сделал. И сломался. Физически. Куда ушли остальные? Куда? В ад. В жизнь.

У меня действительно была клиническая смерть. Но сил, чтобы жить, не надо. Просто живется, и все, естественно. Есть мыло, есть хлеб, бумага и "перо". Мойся чаще, ешь таблетки, бери бумагу и рисуй романы. Никто не мешает, христианизируюсь.

Я живу в своем времени, собственном. И могут отнять жизнь – пора уж! – но время мое никуда не денется, им с ним не справиться. И скажут: эта страна жила в мое время… Собственно в поэтику я ничего нового не внес. Мои художества, как и всегда, – только новый тип психики, а отсюда иной тип зрения на предметы и окружности. Прибавим: иной ритм, иной шаг, эффект Феникса – возрождаться и гибнуть из ничего в ничто…

Петербург-Петроград исторически погиб в 1924 году. Он не возродится. Его гены разлетелись и расстреляны. Будет что-то иное, новое, еще страшнее. Но сейчас этот город все равно Ленинград. Я с детства живу в Ленинграде, я "житель блокадного Ленинграда", я в Ленинграде учился и любил. Я знать не знаю Петербурга, оставим его архивам и крысам. Нео-Петербург – центр неокоммунизма, он уставлен памятниками Ленину, как бутылками с лысыми головками. Обком перекрашен. И с этой стороны он остается Ленинградом. Зачем лукавить?.. Я дитя Невского проспекта, но это уже не мой город, я не вижу ни одного дружелюбного лица, а те, кто знаком – уже мутанты.

Я никогда не примыкал ни к одной писательской группировке. Их всегда было много и есть. Я никогда никуда не пробивался. И ни с одним писателем не был в близких дружеских отношениях. Приятели всегда были, друзей из числа писателей – никогда. Мои друзья всегда были живописцы, то есть люди из области, писательству противоположной. И я к ним тянулся, и они ко мне. Скажу так: это была группа любивших друг друга. Скажу – кто. Кулаков, Зверев, Вайсберг и чуть позднее – Грицюк. И – воля судеб – оказалось, что тянулись мы друг к другу не зря. Сейчас они признанные художники мирового класса, их работы – во всех крупных музеях мира. Даже здесь о них стали немного говорить. Но поговорят и замолчат… Так что компания у меня была вполне приличная и очень работающая.

Сейчас никого из них нет. Новых живописцев такого класса, безусловно, нет ни одного. Общаться не с кем. К слову. В поколении 50 – 40 – 30 – 20-летних появилось невероятное количество дефективных. Тех, кто не знает ни своих сил, ни своих способностей, ни того, что он хочет. Внутренне не знает. Я говорю о тех, кто воображает себя художником, писателем и прочими. Круг замыкается. С кем общаться? Кошки разговорчивой не найдешь сейчас. Собаку с нормальной психикой отыскать трудно. Я не могу найти себе собаку, чтобы с ней говорить. Отсюда – так называемое отшельничество. Спасибо, я очень доволен его результатами. А люди подождут. Да и не очень они нуждаются в так называемых дружбах и любовях.

Кто изучал литературу – прекрасно знает, что есть времена расцвета. Но они – не явление искусства. Явление искусства – это только гении. После смерти Пушкина один Гоголь заполнил целых сорок лет – до Достоевского. Знаменитых же писателей было несметное количество. Но пройдет какое-то время – даже и Достоевский не выдержит своих же бронированных томов. Его будут усекать – сильно. Останется "Преступление и наказание", маленький роман, гениальный, единственный. Все остальное уже в начале XX века было "неинтересно". Потому что социально и конъюнктурно. А Гоголь – писатель, который будет всегда. Со всеми своими вещами.

Литературного процесса нет. Литераторы – не спортсмены и не солдаты, где всё – физиология и немножко нервы. Гений есть стечение невероятного количества странных обстоятельств, но не погоды для тренировок. И один только он определяет искусство. А погода идет и идет. Как культура. В каждом веке появляется невероятное количество больших писателей, которых сменяет бывший поток культуры, а их сменяет новый поток. А гения все нет. Он – неизвестно откуда, необъяснимо. Эдгар По не входил в литературный процесс Америки, Бодлер – Франции. Бодлер не признан – проклят. Но сейчас, когда говорится о конце XIX века во Франции, говорят только о Бодлере и немножко в Верлене. Рембо был стерт резинкой Хлебникова.

Обо всем этом безнадежно говорить людям. Потому что ты им не скажешь: Пушкин – это не просто великий русский поэт, а еще и какое-то особое явление природы. Я говорю: в литературе нет никакого процесса. Процесс есть только в культуре.

Поэт и чернь. Чепуха… Противоречие это было снято еще сотворением мира. И снимали его тем же способом, что и теперь. Физическим. Во всех странах. То под видом еретиков, то ведьм, то группировок. Хотя поэты никогда ни в какие группировки не входили. Если в такой процветающей стране, о которой мечтает сейчас всякий комар России, как Америка, покончили с собой – вспоминайте сами – крупнейшие писатели XX века… Чем объясните это? Если только психикой – немыслимо. Если еще как-то можно говорить о больной психике Хемингуэя, то о Фолкнере – невозможно. Смотрите. Дали спокойно подохнуть Томасу Вулфу, Аполлинеру не смогли собрать денег на госпиталь, Бодлер не смог лечиться из-за нищеты, а Верлен умер на голой койке, Рембо бросил литературу и сбежал зарабатывать деньги в Африку, -- что говорить? Вспоминаю Жарри, великого драматурга и остроумца начала этого века… Тоже – нищета и смерть. Списки эти в каждой стране громадны. О гробах России ли теперь продолжать?

Не в стране, а вот тут в чем дело: нормальный поэт, который любил жить и любил, чтобы его любили, всегда был чернью. Во все времена и во всех странах.

Но поэт – не чернь. Поэт – отшельник. И не отшельник – монстр. Это слово более органично. Монстр никогда не впишется в тех, кто нормально ходит, нормально смотрит и нормально пишет.

У меня было три крупных самосожжения, как в сказке. Первый раз – в 18 лет. Сжег чистовых стихов примерно кубометра три. Нет, кроме стихов были романы, дневники и т. д. Второе крупное было в 23 года, когда я написал книгу по мотивам "Слова о полку…", то есть в какой-то мере себя открыл – сжег все, что было от 18 до 23. Насчет третьего самосожжения… Крупного не было. Но регулярно с тех пор уничтожаю, наверное, треть. Моя оценка моего труда – единственная при определении существовать этому или нет. Я и решаю.

Вспомним, что случалось с классиками. Кафка, например, умирая, завещал Максу Броду сжечь все дневники и все черновики его писем. Это очень много, между прочим. Кроме того – незавершенные главы различных вещей. И что? Макс Брод, высоко относящийся к Кафке, не сжег это, а издал. И изданное совсем не прибавляет к личности Кафки ничего. В его книгах мы видим личность, полную сил и духовного здоровья. Дневники же мог написать самый рядовой канцелярский служащий. Это прописные примеры. Но обывателю, конечно, нравится, когда великий писатель вдруг оказывается таким же хламом, как и он сам.

Я думаю, что не существует дневников Пушкина, которые ищут. Я думаю, что он сжег их. Или Жуковский, который был величайшего ума человек и настоящий друг. Мы должны благодарить его, что этого нет.

Почитайте дневники великого Блока. Не надо было их печатать! Это вяло, это тривиально, это только убавляет от его могучего творчества.

Скажу больше. Литератор не может написать даже простую записку нелитературно. Честнее – в огонь.

Если это изучать в начальной школе, мир не перевернется. Мир останется в сохранности и от заумника Айги, и от моего романа "Башня". А вот третьеклассники возненавидят всю ту литературу, которую им навязывают -- на всю жизнь.

Рид Грачев.

I. Ничей брат

«Ему досталась та же участь, что и Батюшкову, горчайшая из всех», --пишет критик.

«Грачев, собственно, экзистенциальный мыслитель», -- пишет другой.

У Рида Грачева вышло две книги – «Одно лето» в 1969-м и «Ничей брат» в 1994-м, уже после того, как случилась история, о которой – в следующей главке.

-- Вам плохо? – однажды спросил Рид.

-- Да, -- сказал я.

Он поехал по квартире в коляске и привез самое ценное, что у него есть, таблетки:

-- Когда будет совсем плохо, выпейте девять. Мне помогает девять.

Через месяц на вокзале я вспомнил о них и выпил. Душа расставалась с телом, я изгрыз в кровь кулак, чтоб не расстаться, дома картины выходили из рам и садились ко мне на кровать, а люди становились картинами, единственный раз в жизни я видел галлюцинации.

Впервые о Риде мне рассказал любимый поэт, который однажды собрался умирать.

-- Я сдохну, -- говорил он, -- найди Рида. Найди Рида, Рид гений, а я говно.

В Публичной библиотеке я нашел его книгу «Одно лето», а потом его самого.

Гости в его доме редкость. Он никому не открывает дверь. Интервью немыслимы, очень личное. Есть несколько его записок ко мне, его графика, его неопубликованные стихи и редкие пометки в блокнотах после встреч.

«Костя! 1.У советского литературного начальства это называлось: «самовыражение». (Любое литературное проявление любого автора является его «самовыражением»: способным – или – неспособным – интересным – или – неинтересным, психически нормальным – или – психически ненормальным, потребность такого личного «самовыражения» как литературное – вообще – считается психически ненормальным, -- у «полноценных» местных (русскоязычных) людей советского времени – не бывает таких личных вопросов – как писание литературных сочинений;-- определяется «слабый», «художественный» тип психики – по разнице с «рациональным», «конструктивным» – «полноценным»…-- типом их собственной «психики»… 2. В одном из номеров нового журнала «Родина» сообщалось, что у Гитлера был специалист по диверсионно-подрывной работе – Вальтер Шелленберг, который, кроме разработки убийства Сталина, умел изготавливать английские «фунты стерлингов», которые невозможно было отличить от настоящих (узнайте, как он это мог делать). 3.—Как литератор «старшего», в ваших глазах, -- поколения я не советую Вам культивировать формально-бюрократическую литературу типа «модерн»… Рид».

Или: «Говоря чисто профессионально, -- Вы не различаете – как автор – что Вам интересно писать – и – что читателям интересно будет читать… Более серьезный вопрос, чем профессиональный: существует, как я Вам говорил, литературный специалист, который свирепо преследует «неправильную», можно сказать, -- литературу, если автор неправильно ориентирует читателей».

Курсив Рида.

Говорят, в 60-х за ним ходили по пятам и записывали его афоризмы. Рид афористичен, это его «Делают из людей зверюшек» (кажется, был включен телевизор), и «Однажды я написал голову с синими глазницами и от страха уехал в другой город».

Я не знаю, почему я почти не записываю. Вот, что нашел, несколько заметок про один день.

«Понимаете, что…Одна моя знакомая, современная такая женщина. Я ее спрашиваю: что с точки зрения возможности жизни представляет собой новый район? А она говорит: вы знаете, тот дом, в котором вы живете – очень плохой. Но есть и другие новые районы, которые я знаю, в которых возможность жизни прекрасна.

Костя, посмотрите, сколько у меня там свободных денег. Десять пачек беломора – много. Пять пачек беломора и одну пачку большую чаю. Чего-нибудь съедобное купите, в отличие от ваших котлет.

Я существую. Правда, довольно мрачно.

Искусство на своем месте, жизнь на своем месте. Искусство это одно, жизнь это другое, и все это существует вместе.

Вы знаете, да, стихи и проза, в которых есть музыкальное обоснование, достаточно культурны. И стихи, и проза. И проза должна быть музыкальной по основанию, и стихи тоже. Если вы что-нибудь делаете, то вы знаете, что вы делаете, бессознательного творчества не бывает. До известной степени я знал, что я делаю.

Понимаете в чем дело, личность в литературе и искусстве всегда имеет значение поколения. Так что понимаете, в чем дело, вам достаточно сказать себе – быть представителем поколения.

Если вы умнее этих событий – вам виднее. При этом я вас предупреждал, а вы сказали, что это не считается. Что существует специалист, который оценивает произведения людей только с той точки зрения, как эта литература оценивает читателя. А вы сказали, что вас это не волнует. А меня – вы видите сами.

Но кроме литературы довольно проклятая жизнь есть. Довольно проклятая при этом. Довольно проклятая. Как это у официального советского поэта? – «Зачем ты так уж, ведь мы свои же люди…».

Сердцу будет веселей. Станет, по-моему. Или будет. Просто это зависит от личного самочувствия.

Вы замечаете? вы подчиняетесь тем условиям, которые формируют нас. Существующие факторы формируют этого человека, его личность, его морально-волевое значение... Морально-волевое значение, Костя, ответственность, Костя, ответственность! Если бы я не был целевым литературным ликвидантом, весь материал, который у меня есть, существовал бы в другом выражении. Миленький, у вас цель…

Совершенно невозможно с моей ногой… Я придумал перемещение на табуретке… Вместо костыля. Очень интересно. И лучших условий у меня нет».

II. Этим летом в Ленинграде

20 дней как пропал Рид Грачев. Мы напечатали фотографию в газете и дали объявление по телевизору. Ни одного звонка. Впервые мне рассказывали о нем лет десять назад. Что жив, что спрашивает: почему эта банка такого цвета?

"…Ибо Рид Вите – лучший литератор российский нашего времени -- и времени этим и людьми нашего времени вконец измучен. Всяк, кто поднимет на обладателя Грамоты этой руку, да будет предан казни и поруганию в этой жизни и проклят в будущей, а добрый – да будет благословен. С чувством горечи и надежды и безо всякой улыбки писал это в лето Господне 1967-е раб Божий Иосиф Бродский, поэт".

До лета 1994-го Рид Вите (Грачев) жил на проспекте Блюхера в однокомнатной квартирке: стол, кровать и пианино. "Жизнь пройдет, а прошлое не повторится", -- писал он.

Набормоталась скороговорка:

Чапала цапля, цуцик читал

чемберлена,

четьи-минеи цедили цирик и шамес,

гости съезжались на дачу,

стекло-12-крылые птицы

на утренних розах дремали.

С ОМОНовцами на катере. Банки и пластиковые бутылки в воде каналов. "Труп женщины несет от Дворцового к мосту лейтенанта Шмидта", -- хрипит рация.

-- Однажды, -- рассказывают, -- нашли мы в Неве сумку, а в ней початая бутылка водки, стакан и огурец!

Трупы вылавливают в акватории Питера штук по 10 – 15 в день.

У Петропавловки играют в пляжный волейбол. Три мента столпились вокруг тетки, которая никак не хочет надевать лифчик

Вечер у Виктюка, репетиция. Маэстро орет и кроет матом актеров и актриску.

-- Что, -- спрашиваю, -- актер – это такая большая сволочь, которой нужно отбить почки?

-- Актер – большая сволочь, -- отвечает мэтр. – Бить его плеткой можно и должно, но удары не должны касаться кожи.

-- Вы – товар штучный, или же виктюков должно быть десятки? – спрашиваю.

-- Он гений, он гений, -- замахало на меня руками испуганное окружение.

-- Почему все чаще вас видят в Питере? – спрашиваю.

-- Россия – невеста, а Петербург – ее обиталище. Невесту насиловали все, всякая сволочь. Она проснулась – фата помята, окна вышиблены, двери настежь. Жениха нет. Нет спектакля, спектакль – свадебный обряд. Что всегда поражает в Петербурге? Выстроены грандиозные декорации, поставлен свет, собраны лучшие музыканты. А действия нет! Мне бы хотелось быть тем человеком, который первым войдет в минуту, когда в этом городе начнется спектакль.

Откуда это: "благорастворение воздухов"? О чем это? Помолимся.

Зимой подарили деревянную флейту. По легенде, на ней играл Высоцкий. "Научишься, -- говорят, -- играть за ночь – все твои желания сбудутся". Я дул-дул, ничего не выдул. Придет гостья, просвистит "И мой сурок со мной" и уйдет.

Продолжим про цаплю:

Мутное солнце,

железное зеркало моря,

я, веретенообразный,

птичка божия, орнгронгрлнгнт!

Весна в Назрани. Бетонный забор в клубках колючей проволоки, надпись краской: "Мины". С капитаном-снабженцем наворачиваем тушенку.

-- Ты где остановился? – спрашивает.

-- В гостинице.

-- Тебе чё, -- заинтересованно, -- жить надоело, они же русских не любят, и все при оружии!..

Вечером палили в воздух из ДШК. Муфтий Ингушетии пересказывал Магомета: "Магомет говорил: ты хочешь этого, а я этого. Что бы ты ни делал, ты все равно сделаешь, как я хочу. Но если ты будешь делать, что хочу я, то я тебе помогу делать, что ты хочешь".

Гость с порога пучит глаза, делает «страшного дядю»

-- Ты знаешь, что тебе конец?!

-- Знаю, -- отвечает дочка.

Три дня мурыжил:

Красное ль красное? –

в ящике черт,

хоть выколи глаз, --

вишня цветет!

Разговор на крыше 17-этажного дома:

-- Ты в каком городе живешь – Ленинграде или Петербурге?

-- Не знаю. А ты?

-- Знает ли лягушка название своего болота?

-- Ты – не лягушка.

-- Я болото.

Таврический дворец. Сидят двенадцать генералов, командующие погранвойсками бывших союзных республик. Говорят о том, как делить Каспийское море. Если, говорят, это море – нужно так. А если озеро – то совсем по-другому. Русский генерал сибаритствует, узбекский глядит орлом, армянин и азербайджанец – на соседних стульях.

"Прибалтийская". Показывают диванчик, на котором сам Кунин делал заметки для супербестселлера "Интердевочка". Заметки с натуры. 100-долларовых девочек здесь всегда хватало. Правда, последние месяцы обосновалась казанская семья, которая время от времени устраивала дамам профсубботники. Разбежались барышни.

Разговор с дочкой.

-- Давай кричать, как кричат динозавры.

-- Давай.

-- А где динозавры?

-- Они умерли.

-- А кто их убил?

-- Они умерли оттого, что стало холодно.

-- Значит, придется зима, пройдет зима, снег растает, и они оживятся.

-- Значит.

Рид нашелся. Его выкрали бандиты. Держали, били, требовали, чтобы переписал на них квартиру. Выпустили, увидев фото в газете (сбрили бороду, сличили с газетной фотографией и выгнали на улицу): думали гопник, а оказалось, писатель, которого ищут.

-- Если б не газета – грохнули бы его, -- скажут мне потом в РУОПе.

Четыре дня он кружил по городу. 24 дня он ел только хлеб и воду. У порога его ждали кошки, которых прикармливал.

Беру такси, едем на Литейный, 4: пусть займутся делом. Рид ест бананы, шоколадное печенье и пьет пепси одновременно. Дохлую курицу после трех часов допросов, мы на Литейном так и забыли.

-- Пусть супчик сварят, -- сказал Рид.

Дочка:

-- Пойдем, мы с тобой покушаем сушечки с маслом. Это так вкусно!

В «скорой» рассказывают: звонит старушка. Малиновое пятно, говорит, на стене высветилось, и после этого цветы опали. Утешаем, как можем.

День открытия Игр. Рид в психбольнице.

-- Что вы ели сегодня?

-- Супчик, в котором плавало ровно две вермишельки.

Во Мшинской у Сосноры. Посчитал, кого вспоминали этим вечером. Пикассо, Дали, Маяковский, Гоголь, Есенин, Набоков, Пушкин, Щедрин, Артем Веселый, Горбовский, Битов, Кусиков, Бур, Конев, Рокоссовский, Сталин, Ленин, Горбачев, Ельцин, Хрущев, Некрасов, Молотов, Белый, Блок, Цветаева, Мандельштам, Дворецкий (драматург). Державин, Добычин, Вагинов, Шельвах, Барахтина, Мариенгоф, Бахтин, Лихачев, Асеев, Веласкес, Хлебников, Рембрандт, Малевич, Кулаков, Зверев, Михнов, Грицюк, Леонардо, Платон, Пикач, Кабаков, Суворов (писатель), Кунин, Шаповалов (ученик Грицюка), Вольф Мессинг, Шекспир, Татьяна (соседка по даче), Ахмадулина, Вознесенский, Собчак, Анвар, Слава Овсянников, Бунин, Лиля Брик, Крученых, Давид Бурлюк, Вацлав Нежинский, Першин, Сурков, Джек Лондон, Тарковские Андрей и Арсений, Айги, Гордин, Арьев, Прокофьев, Дюма-отец, Толстой Алексей, Толстый, Грозный Иоанн, князь Святослав и князь Игорь, Альфред Нобель, Шахерезада, Аксенов, княжна Тараканова, Магомет, Рид Грачев, Хемингуэй, Зданевич, Пиросмани, Екатерина II, Державин, Елизавета, царь Давид, Иисус, Петр I, Александр Невский, Дидро, Руссо, Гете.

Рид:

-- Прочитал вашу книгу. Все ваши стихи только ваше факсимиле. А этого маловато.

Рид:

-- Что вы любите в литературе?

Я:

 -- Жизнь.

Рид:

-- А я, знаете ли, молодой человек, музыку люблю в литературе, музыку, знаете ли.

«Ханжи ждут гения. Понимая всю противоречивость, всю отвратительность своего бюрократического прозябания, они ждут барина, который приедет и рассудит их. Человек Возрождения восстал против бога. Устрашившись себя самого, он будет покорно ждать своего хозяина и порки… Но нет ни бога, ни дьявола, есть жизнь и есть смерть. Нет жизни после смерти, но есть смерть при жизни», – писал Рид Грачев 35 лет назад.

Боже, какое отчаяние.

Дочка:

-- Почему у тебя страшное лицо?

Я пишу:

В цейхгаузе воют птицы,

и, падая, жесть гремит,

спой мне, солдатик, про виселицу,

над которой ангел летит.

Прошел тест для волонтеров. Уровень самомнения нулевой, самодостаточности высший, интеллекта -- восемь из десяти (где еще два балла?), депрессии и ненависти к окружающей обстановке абсолютный.

Выставка в Манеже. Комната, где стены, унитаз, полы, белье на веревке – все в куриных перьях.

-- А курить здесь можно?

Полотно: коричневые кони в черно-коричневом воздухе: не вырваться из тьмы.

Мимо старых чемоданов, которыми выложено слово "Мама", прошла девушка совсем без трусов. Ну и что дальше?

На Марата пьем пиво. Одно худо: все пытаются завести разговор то о патриотах, то о евреях, то о Солженицыне. Я что-то мекаю. Красное ли красное? И если красный цвет – вовсе не красный, тогда какой? тогда что? тогда почему и кто? Заходите, поговорим.

В загоне, где их выгуливают пекло. Больные в вафельных полотенцах спорят, правда ли мэр разогнал тучи, или просто лето такое.

Рид рассказывает о соседе по койке. Прошел сапером всю войну. "Здесь не самое страшное, -- утешает он Рида. – Попался – так что ж? Сиди и не чирикай".

-- Я и не чирикаю, -- говорит Рид.

Рид прячет спички в носок -- в палате спички не положены.

Все птицы охотно едят дробленые семена конопли, тыквы, кабачков, арбузов, яблок; снегири и свиристели – плоды бузины, черемухи, конского щавеля; чечетки – плоды лебеды, щеглы – плоды репейника (лопуха); синицы и дятлы – семечки подсолнуха.

Рид Грачев, 1967 год:

Время вынесло котят

Помяукать в дикой стуже.

-- Нужен кто, а кто не нужен?

Кто не нужен из котят?

Татьяна Лебель.

Оставьте меня в покое

Если юность -- дар, все дары и цветы были Танины. Ленинградская девушка, гордячка и недотрога. Свободно говорит по-немецки, рисует, музицирует, путешествует, занимается выездкой в конно-спортивной секции и айкидо.

Трагедия случилась в полдень 23 июля 1994 года на перекрестке Большой Пороховской и проспекта Металлистов. Грузовик пытался проскочить на желтый сигнал светофора, врезался в «Жигули», его вынесло на тротуар, где стояла Таня. В городе была жара, Таня была вся в черном: и блузка, и брюки, и туфельки, и носочки.

Очевидцы рассказывают: девушку в черном ударом отбросило на несколько метров, ее увезла скорая, водитель до приезда милиции сидел у колеса машины, обхватив голову руками.

На суде прокурор просил дать шоферу десять лет, но Танина мама встала и сказала: никого не нужно сажать в тюрьму. Водитель грузовика был осужден на два с половиной года условно.

Майя Николаевна рассказывает:

-- Была пятница. Мы собирались на дачу. Таня вышла к моей подруге. Нужно было только перейти дорогу. Около двенадцати как серая пелена упала на глаза. Я выбежала из дома и у столба на перекрестке увидела искореженный грузовик.

Она нашла Таню в Куйбышевской больнице. Грязная одежда разорвана. Бинты на голове насквозь пропитались кровью и высохли. Дочь была в агонии и все хотела сорвать повязки. Диагноз: открытая черепно-мозговая травма, ушиб головного мозга тяжелой степени, множественные участки размозжения головного мозга.

Пятница, суббота, воскресенье, профессура на дачах. В больничном коридоре Таня Лебель умирала два дня и три ночи.

Не умерла. В понедельник ей сделали трепанацию черепа. Спустя двое суток еще одна трепанация, уже в Российском научно-исследовательском нейрохирургическом институте им. Поленова. После этого -- три месяца комы.

Проснулась в октябре. Первые ее слова были: оставьте меня в покое. И опять – забытье, стершее все слова, музыку, путешествия, воспоминания о мире и о себе.

В жизни после смерти 24-летняя девушка проснулась даже не ребенком, а диким зверьком. Она не умела улыбаться и плакать, царапалась и кусалась, когда ее хотели искупать или накормить.

Спустя год она еще не умела есть, но когда дали в руки карандаш, стала рисовать.

Через два с половиной года называла маму мамой.

Детство своей дочки Майя Николаевна переживает во второй раз.

Семейные альбомы, как и жизнь, разделены на «до» и «после».

До: Таня в Армении, с глиняным кувшином на плече. В Бурятии на раскопках буддистских реликвий. Там же, у темного леса, у заросшего ряской пруда. Вот скачет на лошади. Вот в гамбургском кафе, где по заказу его хозяев рисовала мельницу на стенке.(Таня окончила художественное училище Серова). Лето на Соловках, лето в Киргизии, лето на Памире – Майя Николаевна работает реставратором в Эрмитаже и всегда брала Таню с собой в археологические экспедиции.

После: взрослая девушка в детском манеже, инвалидная коляска, занятия с логопедом, комната, превращенная в тренажерный зал, где Таня учится ходить. Первые каракули, букварь и первые книжки по складам.

Первый дневник печатными буквами. «У нас дома есть мячик. Это хорошо!».

Потом прописью: «Я думаю – придумываю – вспоминаю о том, что происходит на Земле. Есть похожие животные: 1) Собаки, волки и другие похожие названия. Я их не помню. 2) Обезьяны: бывают мелкие с длинными хвостами, мартышки 3) Есть крупные, высокие, с короткими ногами и длинными руками – гориллы. 4) Люди. 5) Есть другие животные, похожие на лошадей».

О том, что с ней произошло: «Я, конечно, расскажу, что было со мной. Я переходила улицу -- попала под машину. Упала вниз – заснула. Меня подобрали – не знаю кто. Моя мамочка взяла к себе домой, где я раньше жила. Я проспала весь день, ночь. Мамочка положила меня вечером рядом с собой! Хорошо! Конечно, ночь вместе проспали. Для меня все было странно, я не знала, чему училась в школе, в классе. Что я делала после школы? Многое. Вот еще знала – я скакала на лошадях – хорошо скакала. К сожалению, я не могу теперь скакать. Мои ноги не двигаются».

Январь 1997 года. «Я хочу убить себя. Это серьезно. Я недовольна собой. Не ходят ноги, я не могу думать. Целые дни не могу ничего делать. Могу (хочу) ударить себя ножом… Но здесь жить не хочу».

В Эрмитаже прошла выставка таниных работ «до» «после». Желтый медведь ловит белых птиц. Человек поднимает яблоко. Лошадь лежит на спине.

Таня проснулась художником: жестким, ярким, странным и совершенно свободным. Это была победа Тани и ее мамы над смертью и небытием.

«Похожа я на волка, который отошел от своих друзей, чтобы их будить своим воем,» – пишет она о себе.

--Сколько сейчас Тане лет?

-- Может быть, лет 12, -- говорит Майя Николаевна.

В соседней комнате Таня вслух учит немецкий:

«Ich hesse Tanja» – Меня зовут Таня.

«Ich lebe». – Я живу.

к оглавлению