* * *
— Глупая птица, куда ты летишь?
— А мне все равно куда.
— Глупая птица, ты ведь сгоришь!
— А я сгораю всегда.
— Глупая птица, весь твой век
короче чем выстрел ружья!
— А тебе то что, человек —
ведь летаешь не ты, а я.
* * *
Я от Москвы далеко —
она в чужом сне
и никогда не будет во мне,
лишь Петербург будто старый глист
живет во мне сыр и мглист,
но жует не какой-нибудь сыр,
а бессмертной моей души
грызет сухарь.
И повторяется как встарь:
ночь, улица, фонарь, аптека,
самоубийцы прыгают с моста,
чтобы исчезнуть в тёмной воде,
а в Москве всё совсем не так:
прыгнуть некуда —
люди везде.
А что ещё делать, если Невы нет:
вены резать или стрелять
пулей такой,
что даже хирург не вынет,
позолоченной пулей,
смертельной Москвой!
* * *
Похоронили Пана
в тёмном лесу под елкой
похожей на дом, в который
никто не заходит,
похоронили Пана,
чтобы не раскопался
завалили большими камнями
его могилу,
похоронили Пана,
стряхнули с ладоней землю,
тишину посадили рядом
и вышли в чистое поле.
Будем петь хвалу Аполлону,
ударим по струнам лиры,
день золотой встречая
трудом ударным!
Но чья в лесу плачет флейта,
мешает работать?
* * *
Амудсен, ты меня слышишь
замёрзнешь совсем Амудсен,
не спи, одинокий лыжник,
в шапке шерстяной с помпоном,
Амудсен, видишь сквозь вьюгу
за тобой идет снежная баба,
её дети недавно слепили
а потом облизало небо
как языком собака
лижет твое лицо,
не засыпай, слышишь,
дыши на свои ладони,
пока ещё пальцы живы,
ведь твое ледяное поле —
всего лишь листок бумаги
на котором ты — только слово,
и стереть достаточно просто
твою собачью упряжку
да палатку среди торосов,
чтобы всё начать снова.
* * *
Сидит в шинели первого мужа,
перебирает ягоды чётки,
красное ночью окажется чёрным:
ягоды ягодки — мои подружки.
Черникой красили губы друг другу,
сосновые шишки бросали сквозь смех,
а чёрный ворон летал над лугом
и ждал того, кто счастливей всех.
Красная рябина растёт на опушке:
горький огонь в листве догорает…
Сидит в шинели первого мужа,
ягоды перебирает.
* * *
Река, зажатая набережными, хлюпает,
хочется сказать: возьми платок, вытри слёзы,
посмотри как небо тебя любит
роняя вниз свои звёзды,
украшая твоё тело улыбкой луны,
рассыпая в тебе долгий путь млечный,
а все эти глыбы гранита — лишь сны,
что легко разрушает простая вода
и оковы становятся плавниками, когда
тёмной рыбой идет по тебе вечность.
НОВЫЕ ИКАРЫ
Снова наверх через эти сырые подвалы,
полные синего пламени там где без запаха газ,
вниз мы падали камнем, и о землю нас так ударяло,
что не искры, а целые птицы летели из глаз,
но теперь после грязной тяжёлой работы,
когда крыши пробиты насквозь и слова стали пылью —
снова наверх и витать в облаках беззаботно,
пока ветер попутный, пока не расплавились крылья…
* * *
Cтулья вдоль стены
стоят пустые,
чтобы сели все мои сны,
когда солнце остынет:
в кузнечном фартуке парень
с чёрным лицом,
рыбак в плаще,
похожий на тюленя,
девушка в сиреневом платке,
старик с голубыми глазами,
а пока они все на пристани
провожают меня руками машут
становятся все дальше,
а стулья так и стоят —
потёртые сиденья
длинный ряд.
* * *
Люди-стаканы и люди-кружки
в сумерках бьют по лицу друг дружку,
а когда разобьют свои кружки стаканы
чем они пить-жить станут?!
Когда разобьется в стеклянную крошку
пустое будущее, простое прошлое,
когда останется лишь настоящее,
где живут только люди-ящики,
и этим стеклянным людям
места уже не будет.
ДОРОГА НА СЕВЕР
Проехали Орехово, а дальше что,
проехали с орехами, а что — куда
поехало прорехами твое пальто:
дырявыми карманами — не суй сюда,
проехали Иваново, а дальше кто
в дуду дудит стеклянную еще пока,
бутылка опустевшая — простой свисток
дрожит переливается в твоих руках,
проехали Петровское, а дальше дождь
дорогу лижет долгую холодным ртом,
какую еще песенку ты нам споёшь,
проехали и это мы, а что потом?
* * *
Прошлыми делами полон дом,
а до будущих рукой подать,
ребенок гремит ведром,
во дворе кричит его мать…
камни собирал с таким трудом
целое ведро принёс камней,
чтобы опять разбросать —
такое дело придумали мне,
вот вырасту, будет сын
камни в поле искать,
ведром отмеряя мои часы
разбрасывать и собирать.
РАБОЧИЕ МОМЕНТЫ
на столе — приемник
на стене — бумаги:
гражданская оборона
противогазы получить на Мучном 3
код 264
убежище по адресу
Адмиралтейская 10
эвакуация поездом №22-24
с Московского вокзала
в посёлок Пикалево
Бокситогорского района
при пожаре звонить 01
(крупно красно, далее - мелко
голубым)
при ЧС звонить
ФСБ
3161736
РУВД
9219025
МЧС
2514266
3169498
пожарная часть
№1 117
(исправлено — 0102)
Якубовича 16
(снова красным и зелёным)
при пожаре звонить 01
чётко назвать адрес
район
улицу, номер дома
организацию
продублировать вызов пожарных
встретить пожарную машину
для вызова Господа Бога
нет ни номера ни адреса
ни в инструкциях
ни в журнале телефонограмм
* * *
Молодой березняк и осина
там, где был корабельный лес,
тропинки будто морщины
соединяются в крест,
под ногами тлеет брусника,
греются змеи на старых пнях,
подняться до птичьего крика
не хватает огня,
время тянется длинной тенью
одинокой кривой сосны,
но ветви ее — ступени
туда, где гуляет ветер
и корабли видны.
ТЕЛЕВИЗИОННАЯ ДЕВОЧКА
Среди трёх сосен буду я кружиться
как тополиный пух,
среди трёх сосен трудно заблудиться,
но среди двух
мужчин легко — как тополиный пух
летать от одного к другому,
переключая драму в мелодраму,
а когда кончится программа,
внезапно оказаться дома,
где только мама.
ЗАРЯДКА НА ДАЧЕ
Пока бурчит в кастрюле каша,
за дверью, от меня в секрете,
три женщины ногами машут
и гнут тела как ветви ветер,
а я сижу в недоуменьи:
зачем трём грациям прекрасным
так предавать себя мученьям
и воздух сотрясать напрасно?
Уж лучше, съев кастрюлю каши,
лопаты взять и в огород,
чтоб утро провести на пашне,
но девы те – наоборот
ещё сильней ногами машут
и не хотят быть как народ!
ДОРОГА НА КРАТОВО
В конце вагона сумасшедшая
звенит пустой посудой,
я уже видел два года назад
в электричке на Кратово,
это страннокрасивое лицо,
клетчатые брюки
и на ногах драные резиновые калоши,
любое слово превращает
её лицо в гримасу,
и лучшее, что может быть – молчание.
Я уже видел её
на перроне, где голуби и
воробьи цвета железной дороги
делят крошки человеческой еды,
а поезд медленно трогается,
и я рифмую: Перово —
здорово,
или:
Если взяли перо вы
и пишете ровно —
вы писатель херовый
и живете в Перово,
но пишете криво ежели
значит в Перово вы не жили…
Дальше — станция Фрезер
но рифма с трудом уже лезет,
потом — плюшевое Плющево,
Вешняки, Выхино —
мыхино — тыхтино — яхино
онихино и онахено.
А в поселке Кратово живут поэты
Коля Байтов и Миша Сухотин,
сумасшедшая раньше выходит,
да и Кратово — не конечная станция
там даже тупика нет.
* * *
В этот Новый год
я в костюме деда мороза
с мешком пешком
брожу по прошлым годам:
я подарки принес вам, мои умершие друзья, —
свои новые песенки,
как живётся вашим телам,
рассеянным на молекулы:
весело ли они стукают друг о друга
разбегаясь в броуновском движении,
которое так заразительно,
что даже тяжёлые соли
слегка подрагивают,
растворяются, становятся ионами
и проводят блуждающие токи
в чреве земли – кита?
Я дышу вашими телами, становясь вами,
я хожу вашими телами как шахматными фигурами
по заснеженным улицам.
Как живётся вашим душам
в этот Новый год:
сидят ли они на небе, взявшись за руки,
да и есть ли у них что либо похожее на руки,
звенят ли бокалы льется ли шампанское,
читает ли маленький мальчик стихи
стоя на табуретке возле елки? —
такие сентиментальные мысли
приходят в голову
в этот Новый год
я забываю о том, что вы —
лишь карнавальные костюмы
своих смертей,
разноцветные тряпочки, висящие в раздевалке
новогодней бани,
где смерти парят друг друга
вениками из букетов погребальных цветов
и еловых веток,
смеются розовые, здоровые,
пьют пиво, голые, в белых простынях,
чтобы снова надеть вас и вернуться
в этот Новый год.
* * *
Говоришь, она
несёт чушь собачью,
но это лучше
чем чушь кошачью,
или чушь медвежью,
тем более — полную чушь,
а эту терпи уж
вполуха слушай
её чушь собачью,
тогда в награду получишь
любовь и совет в придачу.
* * *
Заболело время,
странные микробы в нём поселись:
мельтешат, хвостиками машут —
порой возвращается день вчерашний,
а порой завтра приходит на день раньше,
где микробов ещё больше,
потому и происходят недоразумения,
стоит работа в недоумении,
не случаются встречи,
время уже никого не лечит,
лишь напрасно людьми убивается
и само в лечении нуждается.
* * *
Кто-то ломает руку,
кто-то ломает жизнь,
не спасают ни зелёные таблетки,
ни зажжённые спички,
колдуны превращают людей
в зимние колёса,
шипованную резину,
что катятся колбаской
по улице Спасской,
о которой в нашем районе
никто не слышал,
кто-то читает книги,
кто-то читает следы
резины на грязном снегу,
на окнах седые сады
и вывески на бегу,
но всё обычно вокруг,
нет ни однажды ни вдруг,
кто-то считает деньги
не отходя от кассы,
кто-то считает время
лучшим на свете лекарством,
кто-то считает ступени
до ворот Небесного Царства,
кто-то считает просто
энергия это масса
незримой улицы Спасской,
где по ночам колдуны
людей превращают в колёса
и катят на них до весны.
* * *
Они приходят с кривым ломом
и лопатой совковой на чёрной ручке,
а у меня работы целая куча
и еще туча маленьких кучек,
они ковыряют, они хотят внутрь,
они докапываются до самой сути,
камни в стороны кирпичи летят
и пыль заполняет мои минуты…
Они пьют воду большими глотками,
роняют слова словно капли пота,
но горят они синим пламенем,
когда у меня — работа!
* * *
Положил на стол часы,
положил свое время
словно прожил,
теперь другое —
рядом рабочий журнал,
чистый от всякой лжи,
а вся эта художественная проза —
обычный вымысел, ложная правда,
гриб не ядовитый, но несъедобный,
только любоваться можно,
пока какой-нибудь злой грибник
не сшиб его ногой,
чёрным резиновом сапогом
не растоптал разноцветную шляпку,
не рассыпал споры
те, из которых рождается не истина
а лишь новые грибы.
* * *
Дни мои — жареные семечки,
снаружи чёрные, внутри — белые,
девчонка лущит щёлкает рыжей белочкой,
семечко за семечком, пальцы пачкает —
пустая шелуха на асфальте родинки,
они пока в кармане в кульке газетном
шелестят, лежат приятной тяжестью,
но наступит вечер - станут мусором,
чтобы по дороге вытряхнуть
горсть последнюю птицам под ноги.
* * *
Сороки трещали,
волки выли,
а рыбы молча
по речке плыли.
Собаки лаяли,
коровы мычали,
о том что Слово
было вначале,
но эти рыбы
всегда молчали.
* * *
С точки зрения огня
нет стихов и нету прозы,
книги это целлюлоза —
гребень в рыжих волосах
дыма тёмная коса,
с точки зрения огня
ночи нет и нету дня,
только в небе звёзды-искры,
угли ломкие как выстрел,
и земля — зола,
с точки зрения огня
нет добра и нету зла —
дым в глаза бросает ветер,
слёзы сохнут белой сетью
ловят по миру меня.
* * *
проходит время проходит боль
проходит жизнь а мы застряли
ведь он всё стоит в проходе
ни туда ни сюда не проходит
стоит почти совсем голый
загородил дорогу
растопырил руки
и молчит свесив голову
будто спит
мы его сами вперед толкали
гнали пинками наверх скорее
приколачивали руки чтобы не падал
ноги привязывали
кровью перепачкались даже
говорят что за ним есть выход
но он на нас и не смотрит
только на камни внизу под ногами
где старые кости белые
тихие его молитвы
* * *
Жить
в доме таком высоком, что счёт идёт
не на ступени а на этажи,
и с крыши можно падать всю жизнь,
заглядывая в окна, строя рожи,
пугая робких соседей,
кружиться расправив руки,
обнимать встречный ветер
и в конце своего срока
научится летать немного…
Говорят, что на том свете
это умеют даже дети.
* * *
привезли молоко
в жёлтой автоцистерне
солнцем плывущей
мимо сугробов
от подъезда к подъезду
привезли молоко
из совхоза
где тёплые коровы в стойлах
пережевывают прошлое
машина гудит
и сонные люди
выходят на улицу
поёживаются от холода
звенят бидонами
вот и я наполняю стакан
этим белым
вычеркивая белизну снега
до самой травы
и одуванчиков цвета цистерны
остальное в стеклянной банке
ставлю за дверь —
приманивать лето
* * *
По крыше дождь скребет когтями,
вода сегодня как железо,
желанье убегает
ртутным шариком из пальцев,
и в доме лает пустобрёхом
такая штука жизнь — собака,
никто не пишет писем,
никто не едет в гости,
ну и плевать
пойду гулять под фиолетовым зонтом,
и жизнь моя, нагадив на газоне,
помчится весело
хвостом махая
обратно в дом.
* * *
Я раскрасил кошку синим,
крылья прилепил ей,
стала кошка синей птицей,
но летать не хочет,
отдирает лапой крылья
где-то под кроватью
и выкатывает пыльный
мячик вместо счастья,
кошку мучил я напрасно,
надо бы подругу
пригласить к себе домой
и раскрасить синим —
будет в комнате порхать,
щебетать мне в ухо,
и закончится тоска
и наступит пруха.
* * *
Пришли слесари и обмуровщики,
лезут в трубу, гремят железом,
говорят мне, что печь не будет греть,
что эта печь бесполезна,
они говорят, что оледенение
наступит быстро и надо к врачу,
но эта печь по щучьему велению
поедет туда куда захочу.
И я как стакан в золотом подстаканнике
буду сверкать на ее трубе,
когда она вопреки механике
меня повезет по дороге к тебе!
* * *
Пока прыгает солнечный заяц
по ступеням платформы,
а пассажиры стоят возле края
и птиц на путях кормят,
пока еще поезд не прибыл
и тоннель смотрит глазом черным,
пока оранжевой глыбой
обходчик застыл на скамейке,
хочешь тебя измерю
своей просторной линейкой,
измерю усталость и старость,
глубину падения неба
и то, сколько нам осталось
крошек небесного хлеба --
ведь я недавно назначен
незримых земель землемером,
а солнечный зайчик все скачет
пахнет железом и серой…
* * *
Вот смерть идет в твоих ботинках
на яркой глянцевой картинке,
и прогибается бумага,
и рассыпается строка,
вот смерть идет, руками машет,
а ты еще не видел знаков
на темных земляных руках,
ведь ты еще живой пока
и босиком бежишь по пашне,
и прогибается бумага,
и рассыпается строка.