Последняя электричка прощально свистит, до платформы безнадежно далеко, и мы останавливаемся, тяжело дыша. За негустым пролеском - освещенное Луной шоссе, параллельное железной дороге. Не в силах говорить, Лика машет рукой и устремляется напролом сквозь кустарник, очевидно, ловить тачку. Стук колес стихает вдали, а тачки, как назло - мимо и мимо! Лика отчаянно голосует, молитвенно складывая на груди руки, потом выскакивает на дорогу.
- Жить надоело, дура?! А?! Какого надо?!
Только что визжали тормоза, теперь из окна торчит лысая голова. За «добросить до города» голова грубо требует офигенные бабки, Лика беспомощно оборачивается, но я пожимаю плечами: откуда?
- Жлоб вонючий! - бормочет она сквозь слезы, глядя вслед рубиновым огонькам. Предлагаю плюнуть и переночевать в стогу, но Лика хочет идти пешком.
- Он может позвонить, понимаешь?! А меня нет!
Этот дурдом длится вторые сутки, с тех пор, как я приехал и узнал, что Стас исчез. Он и раньше исчезал, объяснила Лика, но перед этим хотя бы предупреждал, поэтому у нее дурные предчувствия. Весь день сегодня ждали звонка, а на ночь глядя сорвались в пригород, где он работал в кочегарке; так мало того, что в этом идиотском санатории травили собаками - еще на электричку опоздали!
Худенькая фигурка в джинсах упрямо шагает впереди, я тащусь следом и чувствую, что пора «пыхнуть». Вторые сутки мы курим до посинения; вкус «травы» во рту, в еде, и куртка с футболкой воняют уже, как свежий косяк. Лика обрадовалась, когда увидела, сколько у меня, и постоянно просит, будто с цепи сорвалась. Вот и сейчас – тормозит, и на обочину, знал, что долго не выдержит.
Лика добивает вторую половину, что покрепче, а я таращусь на блестки в траве:
- Глянь, светляки!
- Это бутылка битая, не трогай, обрежешься.
Соображает, значит, прихода еще нет. Но вскоре Лика ложится на спину и устремляет взгляд в темное небо: теперь полчаса или час не будет вспоминать Стаса, да и я забываю - что мне эта Гекуба? Блестки внизу плывут, мерцают, и стрекот ночных кузнечиков делается вдруг невероятно громким, иглой вонзаясь в уши.
- Убавить громкость! - говорю, и голос тоже пронзительный и резкий, будто чужой. Сбоку поднимается и опадает рука:
- Луна - это дырка в небе. Дырка в светлый мир!
- А я в детстве лунатиком был! На подоконник вылезал по ночам, предки только ловить успевали!
Успеваю подумать: при чем тут лунатизм? - и мысль ускользает, как юркая рыбка: вильнула хвостом, и уже у другого берега! Интересно, как там моя башня? В такие ночи она обалденно смотрится, в ней что-то средневековое проступает, готическое… Цикады звенят, словно джазовые тарелки, дует теплый ветерок, а мы молчим.
Утром падаем в какой-то столовке: себе беру пиво, а Лике два гарнира. В углу продрал глаза опухший небритый мужик, пялится на бутылку, звякая двумя пустыми в авоське, а Лика, жадно проглотив еду, предлагает забить косяк.
- Тормозим пока.
- Почему?
Надо бы сказать, что после бессонной ночи будет отключка, но не хочется шевелить языком.
- Нет, объясни! Жалко, да? Жалко паршивой травы?!
Оставляю бутылку, ухожу и сквозь стекло наблюдаю, как мужик досасывает пену, а Лика плачет. Неприкрытая жизненная драма нагоняет тоску, и я отворачиваюсь, стараясь думать о башне на берегу моря. Цел ли мой каменный Гулливер, что чернеет среди желтых дюн? И цела ли рыбацкая хибара? Если да, то хорошо бы в ней поселиться, каждое утро лазить на башню и смотреть, смотреть… Может, опять увижу на другом берегу залива город со шпилями, крепостной стеной и крошечными домами. Увидеть город - это счастье; жаль, что автостоп к морю прерван, и неизвестно, насколько.
На башне мы и познакомились: я разводил костер, а привлеченные дымом Стас и Лика притащились на верхотуру, едва дыша после подъема. Место им понравилось, и они прожили в моей хибаре дней десять, пока не заштормило. Стас тогда фанатично учился играть на гитаре, подражая популярной рок-звезде: уходил за дюны и бренчал там часами. А то еще встанет на линии прибоя и орет что-то под ритмичный струнный звон. Однажды я посоветовал засовывать в рот камни, но Стас не понял, а может, не расслышал. Лика же готовила похлебки и начиняла на ступенях хибары «беломорины», которые раскуривали потом наверху, возле покореженного рефлектора (башня служила раньше маяком). Иногда на горизонте возникали контуры домов, я показывал Лике, а та удивленно щурилась: «Где? На том берегу? Нет, не вижу». Но, хорошенько подкурив, кричала: «Вижу, вижу! Кайф - настоящий город!» Потом накатывало «хи-хи», и мы умирали от счастливого хохота, тыча пальцами в сторону моря. Спустя год я заезжал к ним, опять звал к морю, но уже тогда был какой-то разлад, и они отказались.
Вечером Лика шарит в трельяже и в шкафу. Потом выскальзывает за дверь, но одно из зеркал выдает: голова запрокинута, и будто пьет из ладони - на «колеса» перешла, обидевшись. Заснуть невозможно: на улице лязгают дверцы и ревут моторы, несмотря на поздний час (у Лики под окнами - исполкомовский гараж). Наконец она возвращается, глаза шальные, и будто прислушивается к себе.
- Слушай, а может, он умер?! У него сердце слабое, я знаю.
Хорошо - отвечать не надо, Лика разговаривает сама с собой:
- Нет, я бы почувствовала… Когда умерла мама, я среди ночи проснулась. Укололо что-то в сердце, и проснулась - минута в минуту. Господи, ну почему они так орут?! Я им сейчас на головы что-нибудь брошу!
Но вместо этого Лика садится на пол и зажимает уши; проходит час, я не сплю, а она так и сидит.
На завтра ее мутит, даже чай едва пригубила. А когда идем через сквер, Лика подходит к дереву и долго и натужно блюет. По дорожке совершает променад щекастый мужик с тростью; Лика отваливается от дерева, шатаясь, и нос к носу - с мужиком, который встал и смотрит.
- Ну, что надо?! - кричит она. - Ментов хотите позвать?! Зовите, вон, за кустами идут
Лицо мужика набухает кровью, оттеняя благородную седину.
- Тварь ты доходная, паскудина, алкоголичка… Сдохнешь молодой - и поделом!
Я боюсь этих седых и щекастых, этих пенсионеров-отставников, у каждого из которых какая-нибудь корочка в кармане или милицейский свисток. Мужик еще крепкий, может и тростью огреть, а нет - так засвистеть во всю силу легких, тем более над кустами действительно скользят два красных околыша. Не разбирая дороги, через заросли тащу Лику вглубь сквера, где в глухом месте торопливо забиваю косяк.
После пятой затяжки расслабляюсь и почему-то вспоминаю фильм Антониони, где тоже кого-то ищут - долго, занудно, обшаривая какой-то остров, так что кажется, что ищут фантом. И наши поиски, думаю, это поиски нереального человека, «фикшн». И прическа, и жесты, и словечки - все у Стаса было от того, другого, чьи портреты висели в комнате, чьи записи стояли на отдельной полочке, а значок с его изображением болтался «под сердцем». Главное, что слуха-то не имел, а играл, чтобы и в этом быть похожим! Он словно перетек в другого, и мне никак не отделаться от сюррикового ощущения: а был ли мальчик?
Лика рассеянно мнет что-то в кулаке, из которого слышится постукивание. Интересно, что там? Уловив мой взгляд, она неловко замирает и прячет руку в карман.
Спустя час плутаем по дворам, заваленным металлоломом - тоже сюрреализм. За одной из куч Лика исчезает, но вскоре возвращается.
- Не знают. Говорят, в Кемерово мог рвануть, у него там концерты.
У кого концерты - понятно.
- Далековато, - говорю. - Стопом, во всяком случае.
- Да врут, я по глазам вижу.
На соседней улице та же история повторяется в угольной котельной, у Лики дрожат губы, и я, не дожидаясь просьбы, достаю из-под куртки мешочек. До вечера я делаю это еще дважды, доводя кайф до «хи-хи». Шатаемся по площади, и вдруг навстречу - он и она, огромные, метра под два ростом, баскетболисты, наверное. Лика первая хрюкает в кулак, я за ней, и вскоре уже корчимся, указывая на гигантов:
- Это же австралопитеки, а не люди! Монстры, ха-ха-ха!
- Слушай, а как они спят?! Калачиком, хи-хи-хи, сворачиваются?!
Парочка высится над толпой, как два крейсера над эскадрой канонерок. Крейсера уплывают вдаль, а мы хохочем на площади, на эскалаторе и даже в вагоне, под недоуменными взглядами пассажиров. Наконец выдыхаюсь, утираю слезы, но Лику продолжает взрывать, вижу: она не в силах остановиться. На улице мне уже не по себе, хочется крикнуть: замолчи! А Лика корчится, вздрагивает и смеется, хотя в глазах - ужас.
Шоферы из исполкомовского гаража загнали в дверь какую-то шавку, встали в проходе и долбят монтировками, когда та пытается выскользнуть из ловушки. Мы стоим поодаль, Лика прижалась ко мне, еще вздрагивает. Может, взять ее с собой? Будем лазить на башню, разглядывать город и населять его в воображении красивыми и добрыми людьми. Шавка все-таки вырывается, стремглав несется в нашу сторону, а вдогонку - хохот, свист, улюлюканье.
- Эй, что там прижимаетесь? - кричат нам. - Негде, что ли? Тогда давай сюда, в гараже топчан есть!
И опять ржут, хохот просто гомерический. Лика вдруг спрашивает:
- Тебе не кажется, что мы были похожи на этих? А? Ладно, идем отсюда.
На следующий день сидим у болезненного вида пигалицы с лиловыми пятнами на лице и панковской стрижкой. На ней балахон из легкой материи, он липнет к телу, делая рельефным округлый тугой живот.
- Сижу, как в крематории. Вламывает в жару, сама понимаешь.
- В мясорубку, значит, не пошла?
- Поздно. Да и в консультации сказали: третий раз будет последним. Ну, я ж знаю, как у тебя…
- Ладно, замяли. Я дура, и все.
Я включаю магнитофон, сажусь рядом на пол, однако краем уха ловлю:
- Нет, нет, давно не видела! И не знаю ничего!
- Точно?
- Ты что, не веришь?!
Вскоре иду на балкон «пыхнуть», туда же, утирая пот и оглядываясь, вылезает пигалица. Покосившись через плечо, она говорит вполголоса:
- Ты его друг, да? Не знаю, как ей сказать… Он на Прохоровской поселился, ну, в его доме. Дом на капремонт пошел, пустой теперь. Слушай, дай дернуть?
Сделав две затяжки из моих рук, она разгоняет дым:
- Все, больше нельзя. Стас один там хочет жить, понимаешь? А ее жалко, ты уж сам как-нибудь скажи…
Со вчерашнего вечера Лика не просит «травы», и весь день - стук-постук в кулаке. Я достаю мешочек, но Лика нарочно уходит в кухню, все так же постукивая. Любопытство берет верх, и вскоре я вижу на Ликиной ладони два полушария из янтаря.
- От родителей осталось. Когда мама и отец были вместе, половинки липли друг к другу, были одно. А потом распались. Я предлагала Стасу: давай на себя перегадаем, только он испугался.
Отвернувшись, Лика говорит:
- А знаешь, что? Езжай к своей башне на море. Извини, что задержала.
Выбираю время, когда она затихает, свернувшись клубком на кровати, и выскальзываю из квартиры. Завтра я уеду, и впрямь пора, но сегодня - на Прохоровскую.
Шестиэтажную махину с черными окнами и ржавыми водостоками разыскиваю быстро. Квартиры, правда, не знаю, поэтому ищу лестничную клетку с наиболее интенсивными «граффити». Наконец вижу имя на двери, обрамленное признаниями в любви и обожании - наверняка то, что надо.
- Ты один? - окликают из открытой двери, когда бреду в полутьме коридора. Стас прижат к подоконнику, видно, что в напряге. Но потом на лице высвечивается подобие улыбки:
- Нашел? Видишь, где теперь живу? Он эту комнату занимал раньше, я узнал.
От портретов и фотографий рябит в глазах, а вместо обоев тут афиши с автографами. В одном углу раскладушка, гитара, в другом примус и пара кастрюль.
- Хорошо устроился. А как менты - не гоняют?
- Меня - нет. Я с жилконторой договорился, помойку в соседнем дворе убираю.
Он уходит с чайником в кухню, возится с примусом, и я узнаю, дескать, газ отключили, но вода и электричество есть, а жратву таскают фанаты. Таскают, видно, негусто - толстым Стаса не назовешь. Я еще раз обвожу взглядом келью беглеца. Шатаясь по северным монастырям, я видел однажды келью: деревянная лежанка, иконы с лампадками, словом, что-то похожее.
Лика, конечно, разнюхает! Только пусть это будет потом. Знаешь, я сейчас счастлив! Он со мной, гитара здесь, и больше никто не нужен
Хозяин бодро раздувает примус и шарит в углу.
- Сахару завтра принесут, но у меня карамель есть! Будешь с карамелью?
Хочу спросить: не страшно ли в громадной пустой коммуналке, тут ведь наверняка крысы, - но раздумываю. Стас уже включил кассетник, и я вижу: не врет, действительно счастлив. Только откуда такая тоска при виде счастливого человека?! С улицы вижу в окне фигуру, вспоминая: где-то подобное было. «Профессия - репортер»? Размышляя о том, что все в жизни где-то и когда-то уже было, ухожу и больше не оглядываюсь.
Кусочки янтаря сиротливо валяются на полу, а Лика по-прежнему лежит. Я собираю вещи, затем нерешительно предлагаю:
- Хочешь – подъезжай… Если погода будет хорошая, город увидим.
Она садится, свесив ноги с кровати.
- Был у Стаса? Ладно, можешь не говорить. А города никакого нет, неужели ты не понял? Глюки одни, а города – нет…
На ватных ногах выхожу за дверь, останавливаюсь и чувствую глухие удары в груди. Как же нет?! Зачем она, мы же все несчастные, что мы делаем?! Я стою в грязном заплеванном подъезде, и, кажется, сейчас остановится сердце.
Санкт-Петербург 1994