1
Страна была большая. «Пять часовых поясов!», - говорил кандидат наук Половецкий и, узнавая у летчиков время, на каждом поясе переводил часы. «Почему не перевести сразу на пять?», - думал я, глядя в иллюминатор на большую страну. На третьем поясе догнало похмелье, и я отправился к стюардессам за лимонадом.
В Сибирь проводили от души. Катька Макарова ревела, будто солдатка, провожавшая в рекруты на четверть века, Витька же наставлял: «Главное, с командой сдружись! Капитан - фуфло, он тебя не касается! А команда - это все!» Побывав на Енисее годом раньше, он вспоминал об огромных осетрах, о нескончаемом полярном дне и сибирских женщинах. Последняя тема выжимала из Катьки столько слез, что водка в стакане делалась ощутимо разбавленной. А я уже мысленно стоял на палубе, слышал плеск реки и цеплял на крючок осетра размером с моторную лодку, не меньше. «Нет там никаких удочек! - объяснял Витька, - Это другой мир: и снасти, и все - ДРУГОЕ!»
- Весь лимонад выжрали... - пробурчала стюардесса, когда студенческая братия двинулась к выходу.
- Выбирайте выражения! - с достоинством возразил Половецкий, - Напитки входят в стоимость билета!
Енисей напомнил Неву: такие же двухпалубные суда теснились у Тучкова моста, когда открывалась навигация на Валаам. Названия у них были музыкально-географические: «Рубинштейн», «Бородин», «Литва», «Латвия», лишь трехпалубный красавец «Антон Чехов» имел отношение к великой русской литературе.
- Эх, попасть бы на этот... - проговорил кто-то над ухом. А мне вдруг захотелось пива. Распределение по судам, полагал я, дело небыстрое, так что можно прогуляться по городу Красноярску.
Люди были те же, только реклама московской Олимпиады (прошедшей год назад) говорила о замедленном сибирском времени. Отсутствие пива тоже о чем-то говорило. Когда же я вернулся, незанятым остался только «Композитор Калинников».
Пока я заполнял бумаги, капитан Ледовский держал речь: мол, интеллигентные кадры нужны позарез, матрос-студент сцементирует команду, направит в нужное русло... Я кивал, хотя плохо представлял цементирующую роль. А капитан вдруг спросил:
- Выпиваешь, наверное?
Я промямлил что-то типа: по праздникам.
- Понятно. Только праздников тут не будет. Будут трудовые будни.
Мелькнуло: «Туда ли я попал?» Полчаса назад, подводя меня к трапу, Половецкий озабоченно говорил:
- Не хочется посылать тебя на этого «композитора». Нехороший у него, знаешь ли, репертуар.
- В каком смысле?
- Тут весь экипаж - алкоголики. А ты и так на волоске…
Кандидат намекал на мое подвешенное состояние: то ли я учился, то ли был исключен - ясности тут не имелось. На последнем партбюро Половецкий с трудом отбил для меня Енисей, мол, пусть практику пройдет, тогда и решайте. Теперь он, наверное, жалел о непродуманной инициативе.
- Только мест больше нет, так что не урони честь...
Я обещал не ронять, но вот: начальник сам делает внушение! Бумаги были заполнены, Ледовский хрипло прокашлялся и посмотрел на часы.
- Ладно, капитану пора чайку попить. А ты иди, устраивайся.
В моей каюте сидел некто в оранжевом спасательном жилете. «С чего бы это? - подумалось, - Разве уже тонем?» А незнакомец пробормотал что-то насчет «калыма». В лице у него проглядывала азиатчина, и второй мыслью было довольно дикое соображение: может, он выкуп за невесту зарабатывает?
- Аникин, - протянул руку незнакомец, - Электрик.
Узнав, что я студент, электрик полез за рундук и извлек оттуда бутылку с ядовито-зеленой этикеткой.
- Что смотришь? Питьевой. По сравнению с вьетнамской - нектар!
Спустя полчаса разъяснили: калым - это груз, который хакасы переправляют водным путем в Норильск. То есть, возят помидоры в ящиках, причем таскает их на борт палубная команда.
- А таскать как? В жилете! Почему? Потому что там пенопласт кубиками, и ты хребтину никогда не натрешь! Так, это первый урок студенту... - он налил следующую порцию, я же, предчувствуя очередной ожог гортани, спросил:
- А вьетнамская - намного хуже?
- Отрава! - убежденно ответили, - И градусов никаких!
- А как тут вообще - с употреблением?
Аникин многозначительно усмехнулся.
- Это второй урок. Запоминай: на Енисее суда делятся на два типа: «литроходы» и «блядовозы». Ты попал на флагманский «литроход»!
- Да? А которые возят этих...
- Блядей, что ли? Ну, туда тебя не возьмут! - он кивнул на иллюминатор, - «Антон Чехов» - единственный и неповторимый блядовоз Енисейской флотилии!
Аникин не знал, что двое из наших все-таки умудрились устроиться на фешенебельный лайнер австрийской постройки (говорили, его спускал на воду сам канцлер Бруно Крайский). Хотя меня, в принципе, статус «Калинникова» устраивал.
Смущал лишь капитан: при встречах он строго на меня поглядывал, наверное, чтобы я не забывал о цементирующей роли. Старпом, напротив, был компанейский, представился как «страшный помощник» и засмеялся своей же шутке. В его внешности сквозило что-то легкомысленное, плэйбойское, и я удивился, когда Аникин сказал:
- Ты с ним поосторожней. Он, конечно, по бабам больше, но - себе на уме.
Непосредственным же начальником был боцман Кузьмич, кряжистый мужик с головой, как бильярдный шар. Меня он с ходу выбросил за борт, то есть, заставил подновлять название судна, держа на веревке, как альпиниста. Обводя синей краской фамилию композитора, я спросил:
- Кто такой - Калинников? Моцарта знаю, Бетховена, Глинку... А этот что сочинил?
Веревка опасным образом ослабла, затем сверху пробормотали:
- Моцарт, шмоцарт... Хуля вас таких присылают?
До вечера я ни о чем не спрашивал, когда же пришла хакасская фура, сразу забыл о музыке. Сопровождающий отбирал добровольцев, как цыган лошадей на ярмарке, разве что в зубы не заглядывал.
- Пьяный? Мешки с картошкой грузить... Трезвый? Я спрашиваю: трезвый? А ну дыхни! На помидоры!
Поскольку помидоры оплачивались дороже, я жалел, что тяпнул спирта. Тем не менее, мы оба проскочили, и боцман навалил на спину первый ящик.
Не знаю, как на Востоке зарабатывают выкуп за невесту, но таскать ящики тяжелее тебя самого - точная каторга. Выручали лишь спасательный жилет и аникинская арифметика, когда электрик, идя навстречу, считал:
- Три... Шесть... Тридцать девять...
Занести на борт ящик стоило три рубля. И пусть хребет трещал, а пенопласт крошился, ты знал, что не зря взбираешься по трапу и кантуешься в проходах. Что-то тут было от счетчика такси, только в обратном смысле, и, когда прозвучало финальное: «сто шестьдесят два», я не поверил ушам.
- А ты говоришь: Моцарт! - пробурчал боцман, отдавая мою долю. Глазам я тоже не верил: четыре стипендии за вечер! А еще столько же ожидало в Дудинке!! «Сибирь стоит мессы...» - переиначилось слышанное про Париж, хотя цитировать такое Кузьмичу, конечно же, не следовало.
Деньги портят человека. Сухая теория, однако, не шла ни в какое сравнение с древом жизни (в соответствии с местной флорой, надо полагать, - хвойным), что расцвело на «литроходе» еще до отплытия. На дебаркадер залетали такси, унося свободных от вахты членов экипажа в вечерний город, а официантки кричали из-за двери склада:
- В очередь, уркаганы!
Уркаганы, то есть, вахтенные механики, электрики и матросы толкались в коридоре, пока не выскочила ресторанная директриса, поджарая и длинная, как кочерга, и не наложила на торговлю вето.
- Так все выжрете!! - визгливо кричала она, - Чем пассажиров поить буду?!
Вспомнилась стюардесса, обиженная за лимонад - когда это было? Безумно давно, в другой жизни, которая уходила все дальше, дальше... Впрочем, я пока крепился, поскольку меня ждала швабра (к отплытию, сказал боцман, «корабель должен блестеть»).
- Ну, как? - заявился он через два часа, - Выдраил корабель?
- Корабли, - сказал я, - на военном флоте. А здесь - суда.
Кузьмич вытаращил глаза.
- Ну, бля, Моцарт... Корма засрана, а он выступает!
На момент отплытия «Калинников» все-таки блестел. Комсостав был в белых рубашках, при галстуках, и я оделся по парадному. Провожающие махали платками, пока под вальс «Прощание славянки» выходили на фарватер.
- Эх! - сказал Аникин, прокашливаясь, - Сколько раз слышал, а все равно... Эх!
Азиатские скулы свела судорога, да и я был в соответствующем настроении. Какое евразийское сердце, так сказать... Какая птица долетит до середины этой реки... Мы, естественно, выпили за открытие навигации. Потом еще выпили, так что, явившись в рубку на смену вахты, я старался дышать в себя.
Но Ледовский, кажется, забыл о своих наставлениях.
- Ну, и где эти мудашвили? - бормотал он, оглядывая берег в бинокль, - Икорки хочется... Ладно, пока не появились - чайку хлебнем!
В первом рейсе я не успел полюбоваться скалами, что стискивали Енисей на Казачинском пороге: мы выпивали на вахте, после - тоже, и красота бурлящей реки не вошла в мою душу. Зато туда вошло около литра крепких и разбавленных, а еще кусок осетриного балыка, которым угостила супруга боцмана, по совместительству - буфетчица.
- Ешь, балык питательный, - сказала Александра Макаровна, - Хотя мужикам лучше икру есть.
- Будет икра... - загадочно говорил Аникин, - Еще не вечер.
Вечером вышли на корму: там уже топтался боцман, держа на плече увесистый молоток, а вскоре появилась боцманиха с кривым ножом. «Рабочий и колхозница, - подумалось, - Молот, серп...» Мы негромко переговаривались, вглядываясь в сумерки, когда стоявшая у берега моторка рванула в нашу сторону.
- Хорош... - возбужденно бормотал Кузьмич, - Что твой поросенок! Ну? Кидай!!
Из мешка, что развязывал браконьер, торчал могучий хвост. Когда на палубу звучно шлепнулось серебристое веретено, Аникин отпрыгнул и заорал:
- Глуши!!
Боцман двинулся на осетра, как тореадор на быка. Веретено билось, подпрыгивало, но тут «тореро» изловчился, нанес удар по голове, и рыбина обмякла.
- Кувалдометр... - ласково оглядел боцман свое орудие, - Без него - что без рук!
Вместе с осетром кинули сумку от противогаза. Подхватив ее, Аникин вскоре вернулся с пивом, ящик которого хранился у нас под сланями.
- Браконьеры тоже люди, - сказал, передавая сумку, - У них тоже трубы горят. А рыба-то с икрой?
- ...ооой! - донеслось издали - моторка стремительно уходила к берегу. А на палубе уже делили: визигу - боцманихе на пирожки, рыбину - пополам, а икру... Когда из брюха вывалилась на целлофан груда чего-то, похожего на чернозем, на корму заявился старший помощник.
- Капитан просит не забывать... Мы и так нарушаем... Вот пакетик...
- Чай без икры в горло не лезет, - тихо пробурчал Кузьмич, а громко сказал, мол, забирайте, конечно.
- Дурень ты, Кузьмич! - отреагировала Александра Макаровна, - Потому и толку от тебя по ночам...
За улов мы выпили. Ночью был еще осетр - без икры и без начальства, - и мы выпили еще. Когда же выпивавший с нами рулевой не вышел на вахту, раскрылась тайна капитанского «чая».
Перед Атаманово за руль усадили меня. Знакомый только со шваброй, за рулем я нервничал, а тут еще капитан постоянно из рубки отлучается!
- Левее бери... Левее, мудашвили!
Забежав на минуту, Ледовский выводил на створы, чтобы тут же исчезнуть.
- Молодец, так и держи! А капитану нужно чайку попить!
Через полчаса он опять заявлялся.
- Вон на те створы держи! Не видишь? Ну, мудашвили... Чай стынет, а ты тут!
С каждым разом его движения делались медленней, а в рубке уже ощутимо пахло алкоголем.
- Ну, как, не въехал в берег? - он прикладывал к глазам бинокль, - Право руля, мудашвили... Еще право... Швиллимуда... Не понял, что ли?! Если говорю: швиллимуда, значит, лево руля!
Его знание реки поражало: так ориентируются в комнате, в которой прожил не один десяток лет. Положив бинокль, Ледовский одернул китель.
- Вот, порядок... Ну, теперь-то капитану можно спокойно выпить чаю?!
На следующий день директриса отобрала у официанток ключи от склада, где хранилось спиртное. Мы толпились у ее дверей, когда показался старпом с пакетом.
- Разойтись! Почему не на вахте?!
Через минуту он вышел в коридор, победно позвякивая, и направился наверх.
- Ну, старая вобла... - скрипнул зубами Аникин, - Пойдем!
Мы оказались на корме, где электрик стал бросать за борт деревянные ящики.
- Три... Шесть... Тридцать девять...
Счет напомнил «калым», хотя было непонятно: при чем тут ящики? Потом объяснили: тара тоже имеет цену, ящик - три рэ. А материально ответственная - старая вобла, и пусть теперь локти кусает!
- Справедливость должна быть! - закончил Аникин, наблюдая, как в кильватерной струе пляшут штрафные рэ. До вечера он что-то мысленно подсчитывал, а затем потащил меня к сухому складу. Забравшись под лестницу, он раскрыл внизу крохотную дверцу и сунул туда руку.
- Что тут? Кофе в зернах... Любишь в зернах? А, все равно, до чего дотянусь!
Следом появились пачка питьевой соды, коробка печенья и, наконец, бутылка «Лудогорского».
- Еле достал... Говорил же на погрузке: к левой стенке ставьте!
- Но это же воровство... - смущенно сказал я, - Госимущество все-таки.
- Ништо! - беспечно отозвался Аникин, - Это - имущество материально ответственного лица! И больше не возьму, потому что теперь все по справедливости!
В рейсе я что-то снимал на фотоаппарат. Усваивал уроки, которые преподносил электрик, а еще привыкал к великому и могучему, обогащенному словечками типа «ништо», где чудились одновременно жаргонное «ништяк» и философское «нигил».
На судне поневоле культивировали крылатые слова: в замкнутом пространстве выражение подхватывалось экипажем, как ветрянка или грипп. На «мудашвили», к примеру, я вскоре отзывался, как на свое имя. «А ты говоришь - Моцарт!» - тоже попало в разряд крылатых, так что покойный композитор, наверное, вертелся в гробу, как пропеллер. После драки в Туруханске вертелся, и когда забивали осетров, и когда капитан заиграл на гармошке... Надо сказать, фальшивил Ледовский безбожно, но упорно выводил: «Напрасно старушка ждет сына домой...»
- Ну вот, - сказал Аникин, - Теперь можешь падать под дверью его каюты.
- Зачем? - спросил я.
- Не знаю... Зачем-нибудь. Все равно не заметит.
Алкогольный марафон завершали на набережной Красноярска, возле маломерного парохода с гребными колесами.
- «Святой Николай», - прохрипел Аникин, - На нем Ленина в Шушенское везли!
Я оглядел мемориальный пароходик. Свежая покраска, табличка возле трапа и огонек в каюте, призывно мерцающий в вечерних сумерках.
- Как насчет зайти? - спросил я, - В Мавзолее каждый дурак был, а тут... А если еще там выпить... Будет, о чем рассказать!
- Тут многие заходили... - туманно отозвался Аникин, - Стол, койка, а чего еще надо? Пару портвейна сторожу, и балдей всю ночь! Не понимаю только, за что десятку мужику дали?!
Оказалось, несколько лет назад посадили музейного сторожа, который сдавал ленинскую койку парочкам, что фланировали по набережной в поисках укромного уголка. Аппетиты у охранника были скромные, дело - почти благородное, но срок накрутили на всю катушку, надо полагать, для острастки.
И все же неведомый сторож что-то прояснил. Накануне меня выгоняли из института, рвали на части на партийных и комсомольских бюро и, сами того не желая, подвигали к пассивному диссидентству. Здесь же идеология терпела полный крах! Когда выпивали на траверзе «Святого Николая», почему-то вспомнился анекдот, где преподаватель истории партии мечтает: «Эх, уехать бы в этот Урюпинск!» Кажется, я в него уехал.
2
Сибирь привлекала кадры со всей страны. Вербованные грузины и казахи, старики и молодые, гопники и начальники - катили сюда, как в землю обетованную, что говорило то ли о необычности места, то ли о хитроумии вербовщиков.
- Ты думаешь, генацвале, все грузины апельсин торгуют? И хурма? Я водытэл первого класса! «Белаз» водыл!
Гога Мамаладзе распечатывал очередную бутылку «Саперави» и предавался мечтам, мол, устроюсь водителем в Дудинке и заживу по полной программе. И костромские Галя с Валей мечтали о такой жизни, только в Игарке, откуда прислал приглашение сам начальник стройки.
- У них детский сад строят, воспитатели нужны! Мы и рванули!
- Поехали в Дудынку! - предлагал Гога, - Замуж сразу беру!
- Обеих, что ли? - хохотали костромские, - Друга выписывай из своего Кутаиси, тогда поговорим!
Они сходили на берег, махали рукой и исчезали; я же продвигался в освоении новой жизни, с каждым рейсом набираясь опыта. Я играючи затягивал на кнехте петлю-восьмерку, драил палубы до блеска и на полном ходу швартовал браконьерские моторки. Я узнал, что такое «самолов» (тыщи полторы крючков - зацепился, и хана!), как делают коктейль «Северное сияние», а однажды беседовал с настоящими староверами из таежного скита. Я видел, как в июне идущая с Тунгуски огромная льдина – пробивает борт; и даже туруханским бичам, ломившимся на судно за выпивкой, давал теперь достойный отпор.
- Багром их скидавай! - орал боцман, - Багром!
Бичи прыгали с причала, срывались, но все равно лезли, как татары на стены русских городов. Отбив атаку по борту, мы неслись в вестибюль, где разворачивалась настоящая Куликовская битва: за Дмитрия Донского был Кузьмич, комсостав же служил засадным полком.
- Долби туруханских!! - кричал с лестницы старпом, - Выжимай на берег!! А-а!! Наша взяла!!
Я принял странные представления о справедливости, когда стащить, к примеру, ящик яиц - не зазорно, так как хозяин груза наживается на вербовке бездомных.
- Видал эту ряху Потапенко? Он яйца везет, а еще десять бомжей! На нефтеразработки продаст, в Туру! Нет, надо ему жизнь подпортить...
Потом работорговец Потапенко, толстый и потный, искал ящик по всему судну.
- Пятьсот! Пять сотен яиц, вашу мать - это же разорение!
А яйца мирно лежали в вентиляционной шахте, чтобы в следующем рейсе сделаться закуской к водке и спирту. Ну и, конечно, Витька не зря восхищался женщинами: они были стремительны и просты в отношениях. Честно сказать, я долго держался и даже написал подруге короткое письмо; но что-то у нас не складывалось, и давно, а тут Сибирь, свежий воздух...
- Хорошо вы тут устроились, - сказала одна, прощаясь на причале, - Поженился на рейс, и концы в воду!
- Точно подмечено... - ответил я смущенно, - Специфика флота.
Не смущался один старпом, любивший заниматься своего рода бухгалтерией:
- Если всех, кого я здесь трахал, выстроить на прогулочной палубе... - он шевелил губами, затем выдавал: - Рота получится!
Тут все измерялось иными масштабами, было подстать реке, неоправданно большой и пустынной. Две тысячи километров, - и ни одного моста! Те же две тысячи, - и ни одного пивзавода! Последнее, правда, работало на нас: в среднем течении пиво брали даже месячной давности.
- Мужик, честно говорю: с осадком!
- Давай, давай, а свою честность знаешь, куда заткни? Трубы горят, поэл?!
В нижнем течении пиво появлялось, зато исчезали берега. И, как посланцы покинутого материка, с Севморпути двигались лесовозы и танкеры, рядом с которыми наша посудина смотрелась жалкой скорлупкой.
Гуляли тут тоже неоправданно долго, жестоко и по преимуществу в долг. Поэтому в день зарплаты у каюты второго штурмана, выдававшего деньги, выстраивались боцманиха и официантки из обоих ресторанов.
- Старшему электрику начислено четыреста двадцать. Сколько вычтем?
Пишеблок мусолил свои кондуиты, зарплата по меньшей мере половинилась, а кое-кто вообще оставался должен и либо чистил картошку на ресторанной кухне, либо отдавал долг с «калыма». Половецкий оказался прав: на «Калинникове» не пили только боцман (жена не позволяла) и третий механик, как ни странно, носивший фамилию Пьянков. Он жил через стенку и в основном читал газеты, покупая их на каждой пристани. Когда же механик узнал, что я привез полдесятка книжек, то стал выпрашивать «чего-нибудь почитать».
Получив для начала Стругацких, он заявился на завтра, сказав, что прочитал.
- И как тебе?
- Нормально... Дай еще что-нибудь.
Ремарка он прочел еще быстрее, та же участь постигла Ирвина Шоу с Фолкнером. Вскоре нечитаной осталась только «Философия и искусство модернизма» - дань моему увлечению художественным авангардом.
- Давай, - сказал Пьянков, - Во, она еще и с картинками!
Я в книги не заглядывал, захваченный новой жизнью, и даже стыдился, что какой-то механик на корпус обгоняет в этой области. Беседы о прочитанном, однако, не удавались: «нормально», слышал я в ответ, и – «дай еще».
- Странный мужик, - говорил я Аникину, - Не понимаю я его.
- Нефтяной, - отвечал электрик.
- Какой-какой?
- Видел, у Верещагина танкер стоял? Без экипажа? На обратном пути погляди, уйдет ли?
Спустя пять суток танкер торчал там же, абсолютно безлюдный, будто побывал в Бермудском треугольнике.
- Стоит? - ухмылялся Аникин, - И еще долго стоять будет! Нефтяные гуляют!
Пьянков работал когда-то на танкере, и Аникин хитро ухмылялся, мол, подожди, еще не вечер!
Сообразно сибирским масштабам росла и потенция: у старпома, к примеру, она поднималась вместе с градусом широты.
- Если выстроить всех, кого трахал... - говорил он в районе Полярного круга, - Батальон получится!
Близость востока выражалась присутствием вьетнамской рисовой водки, которую не уважали: пили для затравки, а продолжали - спиртом. Что поневоле заставляло думать о широкой русской душе. Или о загадочной русской душе? Я имел о ней смутные представления, деревенщикам предпочитал рок-н-ролл и публикации «Иностранки», но великая сибирская река провоцировала.
Стиснутая многоэтажками мегаполисов, русская душа расправляла тут плечи, вырывалась на простор и неслась вдаль стремительным «Метеором». Она клокотала, будто Казачинский порог, трещала, как лед на Угрюм-реке, увлекая за собой даже ныне цивилизованного тунгуса. Наполовину эвенк Аникин, во всяком случае, бесповоротно попал на орбиту сей планеты, а меня... Что, собственно, держало в Питере? С Катькой Макаровой дело шло к разрыву, да и военкомат уже охотился за мной, чтобы заграбастать в армию. А значит, можно было перевестись на заочное, устроиться на флот и остаться в Сибири forever.
У всякого явления, однако, имеется второе дно, как на судне. Дни мелькали, за кормой оставались мили и кабельтовы, и «ништяк» растворялся в енисейской воде, а из-под второго дна вылезало то самое, философское.
В июле двух матросов списали на берег, еще один отстал по пьянке, так что целый рейс я вкалывал за всю палубную команду. В Красноярске, понятно, хотелось отоспаться, но к Аникину притащился некто огромный и с голосом плотогона.
- Кразовских вчера мочили! - с ходу включился он, - А у них заточки - во! Мне в спину по рукоятку и вогнали!
- А ты?
- А я: ну, падлы, говорю! Сбил одного на землю, и на морду ему прыг!
Гость уже снимал рубашку, чтобы показать рану от заточки, и будил меня: глянь, студент! Я не хотел глядеть. В Туруханске я отличился в работе багром и заработал приговор местных: «Смотри, очкарик! Выйдешь на дебаркадер - пика в бок!» В Ворогово я швартовался в одиночку, как чумной, бегая с носа на корму и обратно, а еще раньше получил моральный удар, когда сидел в музыкальном салоне с Викторией Аркадьевной.
- Ах, боже мой! - всплеснула она руками, поймав меня в вестибюле, - Мне сказали, что вы ленинградец! И интересуетесь творчеством Василия Сергеевича Калинникова. Немедленно идемте со мной, я вам сыграю его романсы!
Эта престарелая пассажирка с внешностью чеховской героини, оказывается, была отдаленным потомком загадочного отца-основателя. «Наверное, ей боцман настучал», - ворочались в голове похмельные мысли, когда двигался за ней в салон. Однако звучное «ленинградец» заставило расправить плечи, а затем с умным видом слушать исполняемые на расстроенном рояле мелодии продолжателя «Могучей кучки».
И тут на пороге возник Кузьмич.
- Гальюны засорились, - сказал, - Идем, говно выгребать будем.
Почему-то стало неприятно. Я не относился всерьез к слову «ленинградец», я пил, как лошадь после скачек, но всему бывает предел.
- А выгребать тоже матросы должны? - спросил я, когда вышли, - И вообще при женщине могли бы...
- А кто должен выгребать? Моцарт?
Теперь меня хотели лишить законного отдыха. Гиганта звали Серега, он стряхнул меня с койки и вынул из-за пояса, словно гранату, бутылку водки.
- Вьетнамской разгонимся...
Но я уже не мог видеть ни вьетнамской, ни «шерри-бренди», появись он здесь по какому-нибудь волшебству. К счастью, вскоре объявили отход.
- Слезай, выпьем! - сказал Аникин, - Серега кое-что забыл.
- Не хочу.
- Без закуски не хочешь? Так пойдем, со склада чего-нибудь...
- И воровать не хочу. Надоело! И вообще я хочу спать!
Электрик молча сопел.
- Так ты считаешь, что я вор? По-твоему, Аникин - нечестный?
- Все вы честные... - пробурчал я, - Твой Рогов уже которую неделю шкуры несет?
Шкурный вопрос возник спонтанно, от обиды. В прошлом месяце аникинский знакомый, пропив в Красноярске деньги, упросил добросить до дому и поселился в каюте с двумя белыми, как полярный снег, лайками.
- Они не злые! - успокаивал, - Соболя никогда не рвут - мех берегут!
Я к пушным зверям не относился, что собаки поняли сразу. Привязанные к ножке кровати, они тихо рычали при каждом приближении, и, когда Рогов гулял, в каюту было не зайти.
- Слышь, зверье... Дай тельняшку возьму!
- Р-ррр... Р-ррр... - будто заводят мотор; а шагни - сразу на полные обороты, так что кожаные ремни едва не рвутся.
- Трое таких медведя валят… - зевая, сказал Пьянков, - Во, а про животных ничего нет почитать?! Бианки, к примеру, или Сетон-Томпсона?
Гуманный Рогов решил отплатить за мучения, перед высадкой спросив:
- Я у тебя должник. Чего хочешь? Оленью шкуру?
- Ондатровых бы парочку... - замялся я, - Шапку хочется сшить.
Рогов ощупал мою голову, как иногда делал с собаками.
- Две мало, надо три. Принесу, когда в следующий рейс пойдете.
Теперь случай вспомнился, вызвав у Аникина непонятную усмешку.
- Так ты думаешь: Рогов продинамил?! Ну, студент...
Вскоре нас развели в разные вахты, мы редко виделись и, кажется, оба были довольны. Я взялся за отложенные книжки и каждое утро занимался физкультурой на корме, используя рангоут в качестве турника. А еще помогал старшему электрику (тот учился на заочном) писать курсовик, как ни странно, находя в учебном процессе удовольствие.
А река подкидывала новые впечатления. Однажды в первый класс загрузились охотники с ящиком водки и, употребив половину, завалились в соседнюю каюту, наверное, похваляться охотничьими подвигами.
- Поднимись в первый, - сказал старпом, - Надо охотников успокоить.
- А если не успокоятся?
- Через машину пропустим... - загадочно высказался «страшный». Я поднялся, костяшками пальцев постучал в каюту и, вспомнив об интеллигентском статусе, даже начал речь с извинений.
- Нет, ты заманал! - вытаращил один мутные глаза, - Думаешь, я туфту гоню? Ну, скажи, думаешь?!
Кажется, меня с кем-то путали. Второй едва стоял на ногах и, встав спиной, что-то делал; когда же повернулся, в мою грудь уперлась двустволка.
- А, что с ним говорить... Вдолбать пару жаканов... Чтоб, блин, на фиг, со свистом вылетел отсюда!
Почему-то стало ясно, что ребята не шутят. Быть может, и не предупреждают, а просто приняли решение, и сейчас меня, не успевшего пожить...
Говорят, в таких случаях вспоминается жизнь. Мне же вспомнился бесхозный «жмурик», которого неделю назад видел на берегу: брошенный друзьями, властями и местными жителями, покойный браконьер распух и почернел, валяясь, как дохлая собака.
- Ништо... - сказал Аникин, - Их каждый год знаешь, сколько на крюки садится? На свои же «самоловы», когда с лодок выпадают?
- Но убрать-то можно?!
- Можно. Двоих вертолет увез - у них документы были. А у этого, ребята говорят, нет ни хера. Бич, кому он нужен?
Вспомнилось даже, что БИЧ - это «бывший интеллигентный человек». А зрачки стволов между тем гипнотизировали (или я их пытался гипнотизировать?), в любую секунду готовые плюнуть огнем.
- Ладно, мужики... Какая ж туфта? Верно все говорите... В общем, пошел.
Поворачиваясь, я ждал выстрела в спину. А когда добрел до вестибюля, не узнал себя в зеркале: бледная спирохета какая-то, а не мужчина в расцвете сил.
Выстрелы все-таки были, и именно жаканами, в результате чего пробитыми оказались двери и переборка. Коридор первого класса на время обезлюдел, подловили же стрелков в гальюне, куда они пошли без ружей.
Когда их затаскивали в машинное отделение (двигатели шумные, и криков не слышно), мой благоприобретенный гуманизм молчал. И даже врожденный едва шевельнулся, когда за ноги вытащили в коридор. Боцманская ковбойка была забрызгана красным, а в глазах светился неподдельный азарт:
- Ну, а ты что ж не врезал? Старпом - видишь, не успокоится никак!
«Страшный» работал ногами, оправдывая прозвище, я же самым подлым образом проявлял мягкотелость. Ружья, ясное дело, конфисковали, а утром виновников сдали на ближайшей пристани милиции.
- Тебя, что ли, замочить хотели? - с интересом спросил молодой лейтенант, - Тогда сядь, напиши, как дело было.
- А успеем? - во мне заговорил правовой оппортунист, - Скоро же отходим...
- Пиши, пиши! Задержат, если надо!
Когда я отдавал бумагу, лейтенант бодро проинформировал:
- Тут один ваш пароход из карабина обстреляли! Жертв, правда, нет...
Последнюю фразу произнесли с явным сожалением. «Калинников» призывно гудел, и уже в спину я услышал:
- Когда следствие закончим, пришлем телеграмму: выступишь, как потерпевший! Как, не против? За казенный счет в Сибирь слетаешь! Здесь же места - обалденные, где еще такое увидишь?!
Потом дрались в Потапово, а в Курейке, где среди тундры высится монстрообразный сталинский мемориал, нас травили собаками. Лайки Рогова уже казались воплощением человечности (особенно в сравнении с двуногими), а флотская служба, что виделась когда-то «школой жизни», представлялась дурным сном. «Если это школа, - думалось, - То я в ней явно пересидел».
После очередного рейса Аникину потребовалось свезти матери десяток стерлядей и мешок картошки.
- Поможешь дотащить? - попросил он, на всякий случай добавив: - Картошку - купил в Атаманово.
Так состоялось примирение.
Мамаша оказалась сухонькой тунгуской, одетой в забавную смесь ширпотреба и национальных одежд. Она курила загнутую трубку и была глуховата, так что сыну приходилось орать на ухо:
- Это мой друг! С «Калинникова»! Ленинградец!!
- Братец? - переспрашивала старуха, - Братец твой не пишет, уже три года как... Пропал, наверное, в тюрьме.
В остальном это была знакомая «хрущоба» с набором для выживания. И водка та же, и «Беломор»; и если бы не раскосые глаза и вышитый передник хозяйки, то считай, сидишь у приятеля на Малой Охте. Мы выпивали, Аникин орал, указывая на меня, когда я вдруг понял: мной хвастаются.
- Он студент!! На инженера учится!! А работать к нам приедет!!
- Слышу, слышу... - пьяненько кивала мамаша, - А ты, Колька, бестолковый! Даже техникум не закончил!
- Бестолковый, мамань! - гоготал электрик, - Чистой воды дурак!!
Так же Аникин хвастался знакомством с Высоцким (выпивали на съемках «Хозяина тайги»), то есть, мне тут нечего было ловить. К тому же я не обещал приехать сюда работать. Но сидел и молчал, как болван, чувствуя слева щемление...
Потом стало догонять эхо первых рейсов: Сибирь откликалась на «ау», которое бодро кричали новички. В Дудинке я встретил у трапа Гогу Мамаладзе, грустного и с перебитым носом.
- Как жизнь? - спросил я из вежливости.
- Деремся... - вздохнул Гога, - За руль не сажают, в слесарях пока. И этот водка гнилой... Будь другом, принеси «Саперави», а? Три... Нет, держи на пять бутылок!
А в Игарке поднялись на борт Валя и Галя: с вещами, смурные и без копейки денег. Оказалось, их заставляли грузить доски, перебирать гнилые овощи, а детским садом там и не пахло.
- А как же приглашение начальника?
- Приглашение? - усмехались беглянки, - Хватало приглашений...
Перед отходом к пристани подкатил «уазик», откуда вылез плюгавый мужик в кожанке. Заглянул в зал ожидания, когда же двинулся к трапу, на прогулочную выскочила Валя, показав известным жестом, мол, хрен тебе! Засвистел прощальный гудок, и мы увидели, как в ответ грозят кулаком.
На билет у них денег не было, но как раз не хватало уборщиц. И Валя с Галей взялись за гальюны и коридоры, намывая их по два раза в день и ухохатываясь: разве это - работа?! Курорт, Южный берег Крыма! Они показывали кровавые ссадины на руках, с содроганием вспоминали барак, где жили, хотя самым гнусным считали домогательства начальника стройки, старпера и извращенца.
- И таких дур у него - навалом! Специально заманивает, для выбора!
На радостях Валя закрутила любовь с радистом Шевцовым, сманивая его в Кострому.
- Я на СП работал, - важно отвечал радист, - У вас в Костроме есть дрейфующие станции?
- У нас все есть! Кроме таких козлов, как наш начальник!
Курортную жизнь прервала телеграмма из Игарки: мол, на борту две больные сифилисом пассажирки, которых необходимо вернуть для изоляции и лечения. Сообщивший об этом радист был почему-то нервный и бледный. И хотя общественное мнение постановило: телеграмме не верить, сверху последовала команда: заразных - на берег!
- Ну, повезло! - переводил дух старпом, - Я ж только с одной хотел, и на тебе! А у меня жена и так... Высаживаем, на фиг, мне тут венерических не надо!
На пристани «Сосновый бор» горел одинокий фонарь. Мы стояли в вестибюле, когда с телетайпами в руках показался Шевцов, и Валя раскинула руки.
- Дай поцелую, родной!
Радист шарахнулся и исчез в проходе. А Галя мрачно проговорила:
- Лучше бы начальника поцеловала - были бы здоровыми...
- Ладно, - сказал я, подавая трап, - Через сутки «Литва» подберет. Генку Савицкого спросите, он из Питера.
- А не испугается твой Гена? - усмехнулась Валя.
- Не будут же на каждое судно телеграммы отбивать... - я оглядел безлюдный ночной причал и зачем-то добавил: - В этих краях, говорят, Тунгусский метеорит упал!
- Событие! - покрутила головой Галя, - Пойдем и мы упадем - в зале ожидания.
На следующий день объявили собрание.
В президиуме сидели старпом и второй штурман, бывший единственным на судне членом партии. Испуганно озираясь, он бормотал: «Может, я туда? Со всеми?» А мы ожидали капитана: тот мало интересовался жизнью в низах, но иногда спускался с небес и, как Перун-громовержец, беспорядочно метал в подчиненных громы-молнии.
В отличие от фарватера Ледовский не помнил событий, предпочитая их записывать. И, усевшись за стол, разложил перед собой мятые листки.
- Ага! - сказал, выудив один, - В Сумароково матросы сломали трап! И порвали на швартовке трос! А швартовный трос, если скалькулировать с трапом...
- Мы по другому поводу, - нервно поправил «страшный», - Вон там, с краю...
- Понял. Ага: боцман, Василий Кузьмич Скрынников, требует идти на Диксон! Надо, говорит, делать рыбные запасы на зиму, - а разве в верхнем течении наберешь?!
Старпом вытащил бланк и положил перед носом начальника.
- Да, я вообще-то о чем? У нас на судне уже завелся этот... - капитан помахал телеграммой, - Ну, этот...
- Сифилис, - подсказал Аникин.
- Вот! Я и говорю: триппер развели! Телеграммы уже шлют! Поэтому работницы пищеблока в Красноярске пойдут в этот...
- В венерический диспансер, - сказал старпом, - И без обсуждений! Вы людей кормите, и вообще!
Вообще - относилось к официантке верхнего ресторана, которую старпом иногда навещал. А лысина Кузьмича почему-то начала багроветь.
- А что, всем работницам надо... Ну, туда?
- Пищеблок - это наше лицо, - ответил капитан, - И оно не должно быть больным всяким этим...
- Сифилисом, - уточнил Аникин.
- Нет, всем идти или как?!
Боцманиха багровела еще быстрее, так что вскоре супружеская чета представляла собой два факела.
- Александра Макаровна может не идти, - догадался старпом, - Но некоторые члены экипажа... Они сами знают!
Радист лихорадочно толкал в бок: как думаешь, правда или нет?!
- Вскрытие покажет, - пожимал я плечами. А Ледовский опять заглянул в бумажку.
- И это же не первый прецен... преци... Короче, не первый раз! Композиторский юбилей помните? Ни хрена вы не помните! Вы вообще забыли, что наше судно носит имя знаменитого композитора...
- Чайковского, - пробормотал я, вспомнив про «чай». Капитан посмотрел на меня с укоризной.
- Калинникова! Эх, а еще ленинградец! Да, некоторые члены... То есть, некоторые практиканты вместо цементирующей, так сказать, роли... Влились в общее разгильдяйство, я так скажу! На юбилее Калинникова практикант и радист включили по трансляции этих... Ну?!
- «Пинк Флойд», - уныло отозвался Шевцов.
- А Красноярский хор? Что, спрашивается, вы сделали с работницами хора?!
- Пустили на хор... - тихо проговорили за спиной. Махнув рукой с выражением величайшей безнадеги, капитан достал следующий листок.
- Так, переходим к основному вопросу повестки дня. На Верещагинском рыбзаводе капитан приобрел ряпушку. Малосольную! Вкуу-усную... В общем, надо поделить. По справедливости и, так сказать, в соответствии со штатным расписанием. Какие будут предложения?
Тосковавший второй штурман встрепенулся и заученно проговорил:
- Комсоставу по три банки, пищеблоку - по две, палубной команде - по одной.
Капитан согласно кивал.
- Справедливо... Но не совсем. Предлагаю радиста Шевцова приравнять к палубной команде. А практиканту вообще не давать!
- О кей, - сказал я, - Отказываюсь в пользу Кузьмича, а то на Диксон сбежит!
После коллективного похода в КВД паника улеглась: официантки втихую матерились, радист же усмехался и произносил загадочную фразу:
- Вассерман - в минусе!
Новую палубную команду вскоре тоже списали на берег. Я опять вкалывал, как негр на плантации, а пил по инерции, без кайфа. Если Сибирь и стоит мессы, думалось, когда работал шваброй, то - заупокойной.
3
В начале августа «калымы» шли сумасшедшие. Я уже напоминал орангутанга: плечистый и сутулый, я, казалось, был создан для переноса ящиков и мешков, как птица для полета. И с грузом не ходил, а бегал ради экономии времени.
Начальники тоже включались (жадность обуяла), мы же издевались над ними, кряхтевшими с непривычки.
- А ну-ка лыжню! Слышь, ты, уступай дорогу!
Комсостав матерился, но уступал, чтобы с унынием подсчитывать немногочисленные палочки в боцманском блокноте. А хакасы гнали и гнали фуры, закармливая безвитаминный Норильск отборными помидорами и хрусткими кочанами.
В одном из рейсов загрузились так, что невозможно было ходить по палубе. Пассажиры ругались на хозяев, что ночевали прямо на ящиках, и жаловались капитану.
- Не пройти?! - удивлялся тот, - По палубе?! Р-разгильдяи!
Он тут же вызывал старпома или боцмана, что-то выговаривал, но никто и не думал переносить ящики. Во-первых, куда? А во-вторых, капитан через час уже ничего не помнил и следующую делегацию встречал с не меньшим удивлением:
- Груз мешает пассажирам второго класса? И первого?! Ну, р-разгильдяи!!
К порогам подошли ночью. Полагалось ждать рассвета, а еще гроза - словом, готовились отдыхать. Развалясь в вестибюле на диване, старпом тискал какую-то брюнетку, наверное, желая превратить батальон - в полк. Аникин же раздобыл китайскую водку со змеей и теперь учил:
- Ты, главное, глаза зажмурь. Выпей это говно, и голову ей - хрясь! Понимаешь, огурец китайскую не перешибает, а змея - только так!
В час ночи старпома вызвали в рубку. Терпеливо дождавшись кавалера, брюнетка округлила глаза, когда услышала многоэтажный мат.
- Чаю опился! - крутил у виска старпом, - Идем, говорит, через пороги!! На фиг, в Красноярске списываюсь на берег!
Меня с боцманом послали на бак. Но разыскал я Кузьмича на корме: в жилете, он оценивающе оглядывал спасательную шлюпку.
- Все равно мою Александру не выдержит! - махнул рукой, - Ты документы и деньги взял? В целлофан упаковал? Нет? Дурак! Если бы не баба, я бы прямо сейчас - за борт!
Мы были впередсмотрящими. Подняли якорь, и «Калинникова» понесло туда, где шумели буруны и под водой дыбились острые камни.
Некоторые картины отпечатываются в мозгу подобно фотографии. Блицем служили молнии, оставив в памяти «кадры»: перегнувшийся через борт Кузьмич, пена впереди, будто в Енисей вылили цистерну шампуня, а затем - хакас с пачкой денег.
- Сколько стоит жилет?! Любые деньги плачу!!
- Слиняй! - отмахивался боцман, - Иди помидоры стереги - скоммуниздят!
- На фиг помидоры, жизнь дороже! Да если б знал... Пираты!!
Я не поверил, когда судно выскользнуло на спокойную воду. Грохотала якорь-цепь, что-то тараторила боцманиха, кутая мужа в плащ-палатку, я же вглядывался в мираж, возникший в ночи. Ниже порогов стоял на якоре «Антон Чехов» - залитый огнями, гремевший музыкой, круизный «блядовоз» казался посланцем иного мира. И вспоминалось сакраментальное: каждому - свое...
Когда отошли от пристани Ворогово, следом кинулась моторка. С кормы я наблюдал погоню, гадая: браконьер? Или просто выпить хочет?
- Чего надо?! - крикнул я, когда моторка подошла под борт, - Стерлядь на пиво меняешь?
- От пива бы не отказался! - захохотал лодочник, - А стерлядка у меня одна, зато крупная какая! Сама к тебе перелезет!
Со скамейки поднялась мешковатая фигура, в которой угадывалась женщина.
- В Норильск ей надо. А деньги и справка - тю-тю... Довезешь? Из тюряги баба, ты уж войди в положение...
Ко всем моим грехам не хватало еще «бабы из тюряги»! Но бывает, что поступаешь вопреки логике, как правило, зарабатывая приключения на свою задницу.
Лодочник сунул взятку - пару копченых щук, а фигура уже стояла возле ящиков, заполнявших корму. Продрав глаза, хакасы наблюдали сцену с видом людей, разучившихся удивляться, я же прикидывал: куда ее поселить? Официантки теперь пуганые, буфетчица тем более, и оставалась только каюта.
Звали пассажирку Верой. Я ожидал, что расскажут еще что-то, но насчет остального она помалкивала.
- Здесь поедешь, - сказал я, когда вошли, - У нас третья койка - свободная.
- Хорошо.
- Гальюн в конце коридора.
- Что в конце?
- Туалет.
И опять молчание. «Могла бы разговорчивей быть! - думал я, - С чего я вообще должен ей доверять?»
- Статья у тебя какая?
- Сто четвертая, - ответили заученно.
Я с важным видом покивал, хотя понятия не имел: чем сто четвертая отличается, допустим, от двести четвертой? На вопрос же о документах услышал вздох, мол, украли: и деньги, и справку об освобождении.
- И как теперь? Без бумажки, как говорится, ты - букашка.
- Мне бы до Норильска добраться, - сказала она, - А там я все восстановлю.
Был дан приказ: запираться на щеколду и открывать только по условному стуку. Я оглядывал широченную штормовку, грубые брезентовые штаны, и вдруг вспомнилось: «Рыбачка Соня как-то в мае... Рыбачка Вера».
Не сразу дошло, что в Дудинке – погранзона, и даже имей Вера деньги, ей не продадут билет. А пограничники, шмонавшие судно в каждом рейсе, беспаспортную сразу сграбастают и увезут в комендатуру. Кажется, на горизонте замаячили серьезные неприятности. В комендатуру ведь увезут и меня; а мой послужной список и так... Я драил палубу в тоске и унынии, когда меня разыскал Аникин.
- А кто в каюте сидит? - тупо спросил он, - Кто-то, бля, на щеколду закрылся!
Он держал руку под робой - раскровянил, когда проводку чинил, и теперь хотел добраться до бинта и йода. Когда спустились вниз, я условно постучал, увидев через секунду перепуганное лицо «рыбачки».
- Он тоже здесь живет, - сказал я, - Короче, наш человек.
Когда Аникин достал бинт, Вера вызвалась помочь.
- Я ведь медик, - сказала она, - Операционная медсестра.
- Да? - недоверчиво спросил электрик, - И за что же операционных сажают?
Послышался вздох и рассказ о том, как во время операции умер пациент. Важный пациент - шишка! - за что хотели посадить хирурга. Но тот отмазался, дав взятку, и крайней оказалась сестра.
- Ладно, я если и шишка, то на ровном месте... Давай, только чтоб не больно.
Вера умело перебинтовала руку, после чего немедленно выпили. Вера чуть-чуть, мы - как обычно, и вскоре я думал: «Чего заранее трястись? Придумаем чего-нибудь...»
А рожденные в тельняшках (то есть, прошедшие ночные пороги) гуляли. Твиндек гудел, палубы тоже, благо, экипаж победил директрису - в этот рейс она уже не пошла. Иногда Вера поднималась наверх, но быстро возвращалась.
- В зоне так не бухают? - интересовался Аникин.
- Не с чего.
- Верно, верно... Я когда-то братану в грелке водяру пересылал; а теперь и не знаю - где он? Ладно, привыкай к настоящей жизни...
Капитан то и дело требовал по трансляции закуску из ресторана, и вот-вот должна была заиграть гармошка. Экипаж шел в кильватере, не отставая, так что каждая вахта грозила столкновением или посадкой на мель. Но главное, развязал Пьянков! Вылакав припасенный алкоголь, он то и дело забегал за выпивкой:
- Дай спирта! Дай водки! Дай пива!
- Куда тебе столько?!
- Да когда я на танкере... Ведро бензина на ведро самогона меняю, и понеслась душа в рай!
Дорога в рай была длинной и емкой. Мы подсчитывали, сколько его угощали - дозы получались убийственные, а этому хоть бы хны!
- Дай одеколона! - влетел однажды Пьянков. Я послал его подальше, как показало будущее, недооценив «нефтяного» механика.
Из рубки уже требовали официантку - выбрать якорь-цепь, и боцмана, чтобы принести картофель-фри. За островом Барочка причалили, и капитан со «страшным» исчезли в тайге - искали приятеля из секретной воинской части. Потом выяснилось, что часть перевели за триста километров отсюда, и Ледовского едва отговорили от захода в Подкаменную Тунгуску.
А вскоре по «Калинникову» разнеслось:
- Вниманию пассажиров! Предлагаю пройти на бак! Прямо по курсу - лось! Лось переплывает Енисей!! Ну, р-разгильдяй!!
- Что это с вашим начальником? - спрашивала Вера.
- Делериум тременс, - отвечал я.
- Белая горячка? А как же он...
- Сам не понимаю. Погоди, то ли еще будет...
И верно: через минуту скомандовали отдать носовой швартов. До берега было с полмили, поэтому я лениво поднялся, и, разыскав боцмана, молча на него уставился.
- Что смотришь? - недовольно сказал тот, - Не швартоваться же посреди реки... Да, полный Моцарт!
Когда я вернулся, Вера сообщила, мол, твой друг попросил одеколон - сполоснуть щеки после бритья. Кинувшись к Пьянкову, я увидел того в отключке, а рядом пустые пузырьки: «Шипр», «Ландыш»... Похоже, палубная команда осталась без парфюмерии. А машинная - без механика, поскольку на вахты Пьянков уже не выходил.
Наверху я встретил пьяного рулевого с измазанной красным физиономией.
- Иди на палубу, - икнув, сказал тот, - Калымщики угощают.
Выставив на палубу водку, хакасы вскрывали ящики с помидорами.
- Налетай!! Пей-гуляй!! Пираты, всех нас утопите - и ладно! Ну, кому?! Крупные сочные! Не доплывем, так погуляем!!
И тогда взяла тоска. Набитый людьми и грузом «Калинников» летел неизвестно куда: то ли плавучая гоголевская тройка, то ли двухпалубный лесковский «Чертогон». Казалось, мы давно сбились с курса, свернули в какую-нибудь протоку и скоро сядем на камни. А что? В прошлую навигацию, говорили, одни так затонули...
К Пьянкову прибежал старпом, но потом выскочил, зажав нос и махнув рукой: хрен с ним! А механик раздобыл где-то литровую банку спирта и теперь даже до гальюна не доходил.
Загадочная русская душа пахла мочой. Или это воняло русское тело? Находиться в твиндеке, во всяком случае, было пыткой, тем более везти здесь женщину.
- Ты бы прогулялась, что ли... - говорили мы Вере.
- Ничего, я окошко открою.
- Иллюминатор, - поправлял Аникин. А я безуспешно пытался читать, чтобы не вливаться в общую линию. «Дадаисты закончили отрицанием всего... Сюрреалисты объявили в своем манифесте...» Буквы складывались в слова, но смысл ускользал, и разбирал нервический хохот. Какой, к черту, дадаизм?! Какой Сальвадор Дали?! Когда же последовала команда нейтрализовать Пьянкова, искусство модернизма потерпело окончательное фиаско.
- Помрет же!! - кипятился старпом, - А мне оно надо?!
- Помрет - гадить не будет, - философски отвечал боцман, - А вообще-то вы начальник, вам и решать.
Механика решили связать и, закатав в брезент, вытащить на верхнюю палубу проветриться. Кокон любовно повернули головой по ветру, а из рубки установили наблюдение: шевелится ли? Мычит ли? Чего просит? Лишь капитан постоянно забывал о механике и спрашивал:
- Что там лежит?! Убрать, мать вашу, мусор!
Между тем предстояла сложная задача: избавиться от загаженного белья. Когда выкинули на морского, кому возиться с матрасом и простынями, выпало мне.
- Может, на речного переиграем? - робко предложил я, - Мы все-таки на реке...
- А давайте я? - неожиданно сказала Вера.
«Бывают же душевные люди», - подумал я и отправился искать забытый в вестибюле фотоаппарат. Его не было, и никто не видел, куда он делся. А значит, вся память о Енисее... Наверху гармошка фальшиво выводила: «Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут - она зарыдает...» Рыдать было бессмысленно, искать, кажется, тоже, и оставалось понятно что. Чему я научился - так это быстро напиваться. Хакасы продолжали гулянку в нижнем ресторане; приняв меня в компанию, они расспрашивали: где бы выгрузиться пораньше, чтобы продать по дешевке помидоры и вернуться домой?
- Выгрузимся... - говорил я, - Прямо сейчас! Что там на горизонте?
Шумною толпою выгребли в вестибюль, и я отправился швартоваться. Кто-то из новых знакомцев натянул на меня жилет, я выбрался на привальный брус, и... Что приятно удивило: вода была теплая. Неприятность же заключалась в том, что я никак не мог вынырнуть, уйдя довольно глубоко и судорожно махая руками.
Вытащил, собственно, жилет. Я хрипел, выталкивая из легких воду, потом подгреб под привальный брус. И, зацепившись, наблюдал, как уплывает в темноту брошенный кем-то спасательный круг. «Зря, - подумалось, - Теперь найди его...» Когда прогудел сигнал «человек за бортом», я уже был в машинном отделении, забравшись туда через иллюминатор и капитально порвав при этом джинсы.
Вернувшись в каюту, я обнаружил, что не имею запасных штанов.
- А ты мои возьми! - сказала Вера, - Они брезентовые и вообще - мужские!
- А сама как?
- У меня вторые есть, - она уже расстегивала пуговицы, - Под низом, трикотаж с начесом. Переодевайся, а я отвернусь!
Первый раз мне дарили штаны как бы это сказать... С барского плеча в нужном анатомическом уточнении: жесткие и плотные, они могли стоять сами по себе, а на внутренней стороне имели лэйбл: «Енисейская пошивочная фабрика».
- С обновкой, матрос! Живой, значит?
Вбежавший Аникин весело хлопал по спине, но в глазах я уловил испуг.
- А на корме такой шухер развели... Сходил бы, успокоил их, что ли!
Вера сказала: штаны - как влитые, даже ушивать не надо. А затем опять прозвучало «человек за бортом», возмутив несоответствием истине.
На корме спускали шлюпку.
- Лебедку включай! - орал боцман, - Не найдешь выключатель? Ну, мудашвили... Если студент утонет, сам вас утоплю!
Кузьмич встал за лебедку, а пьяные рулевой и радист взялись выталкивать шлюпку за борт. Странно, но тянуло смотреть дальше. Я дождался, когда спасатели прыгнут в лодку, и лишь тогда спросил: что за шум?
- Тебя спасаем... - растерялся боцман, - Эй, орелики! Полундра отменяется...
Однако Шевцов кричал, что видит тело и порывался что-то зацепить багром. А рулевой объяснял:
- Мудашвили ты, Кузьмич! Через две минуты утопленник всплывает, понял? Он, разгильдяй, обратно хочет, потому и всплывает!
Неудачливого утопленника, естественно, вызвали в рубку. Капитан сидел на высоком стуле, вцепившись руками в сиденье, и молчал. Молчание Ледовского могло означать что угодно, и я решил дождаться первой фразы.
- Ну, понятно, - со вздохом сказал капитан, - Ты, я думаю, не закусывал?
Я ожидал всякого, но начет закуски в голову не приходило.
- Да, знаете ли... Рукавом... По студенчески...
- Вот! - Ледовский поднял вверх палец, изрядно при этом накренившись, - А надо брать пример с капитана! Он, когда чай пьет, сначала икорки положит! Стерлядки нарежет! Поэтому капитан всегда на посту, в то время как некоторые члены... Некоторые разгильдяи... А почему? Потому что культуру утратили, мать вашу!
Ледовский горько усмехался, глядя перед собой и видя, наверное, нецивилизованную, лишенную закуси страну. Во время следующего жеста крен достиг критического уровня, и, дабы избежать оверкиля, капитан мертвой хваткой вцепился в стул.
- Да, и у капитана бывают проблемы... Чай попался не тот... Грузинский.
- Грузинский вообще не очень, - сказал я, - Вы лучше армянский заваривайте.
- Думаешь? Ладно, иди... И в следующий раз, мудашвили, вначале принесешь и покажешь капитану закуску!
Мое спасение отмечали в каюте Шевцова. Боцманиха принесла банку икры, радист выставил «Шампанское», и все наперебой рассказывали, что они почувствовали. Получалось, что в случае моей гибели в сердцах осталась бы незаживающая рана. Что ко мне привыкли, меня даже полюбили, и если бы не дай бог...
- Ты нужен, бля, людям! - подытожил Аникин, то ли удивляясь, то ли констатируя факт. Ради такого, ей-богу, стоило наполовину утонуть.
На следующий день в глазах капитана читалось смутное желание вздрючить меня по крупному, но разговор вроде как состоялся, а уважающий себя речник не входит дважды в ту же воду. И весь похмельный гнев обрушился на механика Пьянкова, размотанного и тут же списанного на берег.
Когда причалили в Курейке, я увидел на пристани Сашку Бычкова, попавшего на «Латвию». Он сидел рядом длинным ящиком, накрытым брезентом, и сосредоточенно курил.
- Отстал от своих? - спросил я, увидев в ответ собачью тоску в глазах. Сашка молча откинул брезент - под ним был гроб.
- Штурмана нашего домой везу. Нырнул, понимаешь... С водолазами искали. Теперь вторые сутки на перекладных «Метеорах» добираемся...
Из-под брезента попахивало, но затошнило меня от другого. Не помню, о чем говорили, зато хорошо помнится, как исчезал в «очке» только что съеденный обед.
А градусы северной широты неумолимо повышались. Зори делались светлее, чего нельзя было сказать о моем душевном состоянии: погранзона - дело серьезное, и если поймают на провозе беспаспортной...
Взяв напрокат у официантки юбку и жакет, Вера стала похожа на женщину. Лучше бы оставалась в брезенте - не привлекла бы внимания старпома, когда тот инспектировал твиндек.
- Это что за матрешка? - спросил, - Потасканная, но вообще-то ничего...
А вскоре я обнаружил его у каюты, стучащего в дверь.
- Никого нет дома, - сказал я, - Все на вахте.
- Ладно, не вешай лапшу! Безбилетную везете? Если дашь ключ на часок, то я ничего не видел.
- Вам почудилось что-то. Нет там никого.
- Пожалел? Да тут этого добра... Если их выстроить...
- Знаю, - сказал я, - Дивизия. Но здесь не получится.
Старпомовская усмешка ничего хорошего не обещала, то есть, приключения и задница сближались с ускорением, которое сам же провоцировал. Подумаешь, Гекуба! В тюрьме и не через такое, наверное, прошла! Но что-то еще сопротивлялось, наверное, врожденный гуманизм. Дверь была закрыта на щеколду. Я долго и безуспешно отбивал по двери «морзянку», пока оттуда не вылез раздетый до пояса электрик.
- Пойдем подышим, - сказал, - Не стоит туда идти...
Таким прибитым я видел его впервые. Мы стояли на баке, Аникин курил, затем выдавил:
- Ну, какой из меня муж? Речник - он же порченый, бродяга... Пью, опять же, как лось. Жена меня бросила. Так что ей, может, снова захочется...
- Чего захочется?
Он не ответил, а я и не докапывался. «Мне бы ваши проблемы...» - думал, считая часы до порта назначения. «Здравия желаем, начинаем осмотр судна!» Нелегальную пассажирку разыскивают, допрашивают с пристрастием, и... Почему-то вспоминался бодряк-мент, обещавший роль потерпевшего. А как насчет обвиняемого?
Когда причалили, Вера куда-то исчезла, Аникин же находился на вахте. И на всякий случай пора было подвести итоги.
На Енисее я научился воровать госимущестово. Я способствовал браконьерам в их противозаконном промысле. Мои связи с женщинами поражали унылой скоротечностью: три дня, когда вниз по течению, и пять - когда обратно. Я заработал, как минимум, первую степень алкоголизма, чуть не утонул и, наконец, допрыгался до провоза в погранзону беспаспортной гражданки (отсидевшей, кстати, срок!).
- Не бзди, - говорил Аникин, сменившись с вахты, - Прорвемся.
- Пошел ты! Старпом погранцов водит - сам!
- Ништо... Помнишь, у Потапенки яйца скоммуниздили? Не нашел!
- Ну, даешь... Ты что, Верку в вентиляцию спрятал?!
- Нервный ты, студент. Может, женьшеневой врежешь? Змея - фигня, а вот корешком жизни закусить...
Сапоги погранцов застучали за дверью, как шаги Командора. «Страшный помощник» подгонял, мол, тщательней проверяйте, так что служивые даже в стол залезли. Когда же взялись шарить под койками, Аникин посоветовал:
- Под слани еще гляньте - там обычно контрабанду возим.
- Ну, ну! - сказал старпом. Но все же заглянул, сунув голову под второе дно.
- Чисто... В соседних каютах надо посмотреть.
Вскоре послышалось: ффу! и солдатский мат - очевидно, открыли каюту Пьянкова. А затем сапоги загрохотали по трапу, что позволило перевести дух.
Аникин молчал до последнего, как герой-партизан; я уже думал: не высадилась ли Вера раньше? Но спустя час, когда пограничники убрались, она сбежала по трапу и скрылась в людской толчее.
- Что смотришь? - спросил электрик, - Я у капитана коротыш устроил, и ключи от каюты взял. Он же сразу к начальнику порта - опохмеляться... Кстати, надо идти ремонтировать, а то постарался на совесть!
Пока выгружали калым, я окончательно успокоился. Хотелось думать, что наша пассажирка найдет время подойти, но Веры не было; когда же отчаливали, мысли уже имели оттенок обиды: даже не попрощалась...
И тут на дебаркадере показалась знакомая фигура с пакетом в руках. Вера торопилась, пакет выскользнул, и по настилу покатилось что-то зеленое, падая в воду.
- Яблок где-то достала... - сказал Аникин, - Эх!
А затем неожиданно добавил:
- Суки мы, мужики. Убивать нас надо - как вот она.
- При чем тут она?
- Она ж своего мужика того... Топором. Может, и правильно?
Фигура растерянно разводила руками, делаясь все меньше и меньше. Яблоки падали в Енисей, как зеленые мячики. Опять думалось о загадочной русской душе.
Через неделю охотник Рогов появится на пристани с обещанными ондатрами, сказав, что надолго уходил в тайгу. Потом шкуры свистнут в Красноярском порту, а концов, понятное дело, не найдут. Фотоаппарат, напротив, обнаружит радист Шевцов, что обойдется мне в бутылку коньяку. Механик Пьянков устроится на «Бородина», опять запьет и, накатив кружку одеколона, упадет на палубе замертво. Второй штурман отринет партийную совесть, тоже запьет и посадит «Калинникова» на мель. Потеряв свои бумажки и будучи под мухой, капитан Ледовский напишет мне блестящую характеристику. А во время проводов в аэропорту физиономия Аникина вдруг слезливо сморщится, и почему-то захочется сдать билет и никуда не улетать.