В «Сайгон» меня затащил керамист Акимов. И хотя инженерская служба плохо совмещалась с богемной жизнью, я все же изредка забегал в знаменитое кафе, брал маленький двойной и, встав за столик, слушал приглушенное:
- Солж... Бродский... А вы в ДК Кирова были? Там сейчас авангардисты!
Новые знакомые подкидывали самиздат, таскали на выставки и бесцеремонно пользовались моей регулярной зарплатой. Акимов, во всяком случае, не упускал случая выцыганить чашку кофе, а с премии всегда раскручивал на выпивку. Он лепил какие-то похабные статуэтки, вызывавшие восторг сайгонской публики, но дохода не приносившие. За мной же стояла финансовая мощь оборонки, и я, не задумываясь, делился ею с противниками режима.
Прежняя жизнь, однако, догоняла, уличая в порочащих связях. Однажды я столкнулся в «Сайгоне» с Колбасьевым, выгнанным с третьего курса и подавшимся в менты: затянутый в портупею, розовощекий, он являл собой редкий случай соответствия внешности и фамилии.
- Не ожидал, не ожидал… Ты, значит, инженеришь? А я в сержантах хожу! Хотя зарабатываю, - он склонился к уху, - побольше любого инженера!
- Как это?
- Фарцу стригу! Они в «Сайгон» барахлишко приносят, а я – хоп: пройдемте, гражданин! В участок не веду, до подворотни только: четвертачок, и гуляй, Вася, до следующего раза!
- Да, любопытно... Ну, я пошел.
- Да подожди ты! Генку Ропшина помнишь? В «Крестах» работает! Зэки, конечно, не подарок, но платят зашибись!
- Здорово... Ну, пока!
Краем глаза я видел: за беседой наблюдает Акимов, мрачно усмехаясь в бороду. Разговор мог сойти за нейтральный (кто не общался с ментами?), но похлопывание по плечу и сияющая улыбка Колбасьева выдавали с головой.
- Смотри, может, плюнешь на инженерство? Надумаешь к нам в органы - звякни, я тебе рекомендацию дам!
Когда я встал за столик, Акимов покачал головой.
- Стремные у тебя знакомые... И это в нашем оплоте свободомыслия!
Крыть было нечем. А керамист не отставал, обличая в смертных для нонконформиста грехах, что, я чувствовал, означает серьезный удар по бюджету.
- Ладно, никому не скажу, – наконец сжалился он, - Но с тебя - большой двойной. - Акимов подумал и добавил: - С двойным сахаром.
Надо сказать, у выпускников электротехнического образование редко совпадало с призванием: кого-то затянули шабашки, других - рок-н-ролл или, как меня, литература. Затягивало даже в КГБ, поскольку здоровенный лоб, обремененный семьей, на сторублевом окладе, как правило, чах и впадал в тоску. И вот, когда перспектив ноль, а денег - шиш, появлялся некто в штатском, обещая золотые горы и интереснейшую работу. Он показывал корочки с тремя буквами, разъяснял льготы, вербуемый же нервно облизывался:
- А контора отпустит? Тут же три года надо оттрубить!
- К нам - отпустит... - усмехался штатский в чине майора. Завербованный обычно менял круг общения на профессиональный, лишь Вовчик Мурашов, надев погоны, продолжал мелькать в прежних компаниях. Его заманили в «чека», посулив использовать знание языков. Знавший еще в институте немецкий с французским, он самостоятельно овладел польским и в своем НИИ всячески пытался реализовать накопленное. Увы, начальству было наплевать на полиглота, а тут еще женитьба, то есть, надо кормить семью...
- Валька всю плешь проела, - оправдывался Вовчик, - И умище, опять же, куда девать?!
С новоиспеченным рыцарем «плаща и кинжала» я был в неплохих отношениях еще со студенчества, но Акимов об этой связи, естественно, не догадывался, иначе вся зарплата ушла бы на утоление его аппетита.
Чекисты для начала отправили «умище» в Москву, откуда Вовчик вернулся с блестящим знанием финского языка. И стал дожидаться интересной работы в стране лесов и озер, где, как и повсюду, требовались бойцы невидимого фронта. Бесхозяйственность, однако, докатилась и до карательных органов: шел месяц за месяцем, а работа как была - перекладывать бумаги, так и осталась. И Вовчик начал заглядывать в бутылку. Благо, кроме финского языка, привез из Москвы финскую же страсть к крепким напиткам.
Теперь он меньше литра на стол не выставлял. После первой бутылки он начинал говорить на немецком, после второй - на французском или польском, а начиная с какого-то момента забывал все языки и принимался петь: «Я помню тот Ванинский порт». Пел он выразительно, с надрывом: я прямо видел лейтенанта КГБ в роли зэка, страдающего от качки в «холодном мрачном трюме».
- Ну, пора расходиться! - нервно говорила Валентина после завершающего куплета. И была права: это означало критический порог, за которым Вовчика несло, куда глаза глядят.
Однажды она позвонила среди ночи: мол, ушел вечером и до сих пор не явился!
- Пел «Ванинский порт»? - спросил я.
- Три раза... - вздохнула Валентина.
А в пять утра раздался еще звонок, и трубка заговорила голосом Вовчика:
- Во бефинде зих... бефинде их... – и, наконец: - Где я?!
- Интересный вопрос. Я бы тоже хотел знать. Валька, кстати, тоже.
- Нет, я серьезно! Кирхе какая-то... Где-то я ее, блин, видел!
- Ладно, давай ориентиры. Что там, кроме кирхи?
Вскоре мы выяснили, что приятель находится рядом со Спасом-на-Крови. В такси я боялся, что его унесет еще дальше, но, слава богу, обошлось.
Из чекистских льгот Вовчик пользовался одной: возможностью проникать по ночам в интуристовские гостиницы. Литра, как уже говорилось, всегда не хватало, к полуночи требовалось добавить, а где еще выпьешь, как не в ночном баре? Когда приятель предъявлял удостоверение, швейцары вытягивались во фрунт; потом звучала магическая фраза: «Товарищ со мной», и волей-неволей ты приобщался к чему-то высшему и всемогущему. Масонская ложа, орден меченосцев, клуб анонимных алкоголиков - на выбор; оскорбляло лишь то, что к тому же ордену принадлежали путаны и фарцовщики, с легкостью проходившие дверных сторожей.
Когда у Вовчика родилась дочь, решили отметить событие. Валентина была уже дома, но беспокоить роженицу не хотелось, и мы двинулись в сторону гостиницы «Москва», заглядывая по пути в рюмочные.
- Товарищ со мной, - махнул Вовчик удостоверением. И прибавил что-то типа «доннер веттер» - доза уже приближалась к немецкой волне.
- А у меня свое есть! - нахально сказал я, показав красное удостоверение работника печати. Я тогда уже плюнул на инженерство и, перейдя работать в многотиражку, тоже входил во вкус исключительности: пресса все-таки!
- Аусвайспапире - зер гут! - похвалил Вовчик, - Ну? Шаркнули по душе?
Бармен был незнакомый и для начала потребовал визитки.
- Нет визиток, кайне... - хрипло сказал Вовчик, - Не будь бюрократом, майн фройнд, дай-ка лучше шнапса!
- Лифт - налево. И побыстрее, фройнды, пока охрану не вызвал!
Вовчик махнул коркой, что волшебным образом превратило цербера в шавку.
- Что ж вы, ребята? Так бы и сказали, что на работе...
Вначале сидели в одиночестве, затем подгребла парочка немцев. Вовчик не скрыл причины веселья, и немцы заквохтали:
- Тохте, тохте! Зер гут!
Подходили другие немцы, им тут же докладывали, и Вовчика хлопали по плечу, мол, глюклих фатер! Здесь моих познаний хватало: Вовчик - счастливый папаша, дочь - тохте, и, пока приятель общался, я наливал. «Руссиш шнапс» тоже был «зер гут», разве что дозы смущали, а именно: налитое в фужер гости разливали на троих, сберегая хрупкие тевтонские организмы. Когда я вспомнил, как выпивал с немцами из Судет (те потребляли стаканами), гости посовещались, потом наперебой заговорили. И я понял: судетских они считают чехами, то есть, идентифицируют не по крови, а по нравам.
- Миттакессен! - прозвучало на другом конце холла, - Ком, ком!
Слегка покачиваясь, камрады ушли обедать. А к нам подсел грузный финн, чей язык житель невских берегов безошибочно определяет с первой фразы. Финн был «дамши», разговаривал сам с собой, да плюс к тому выставил литровую водку. То есть, появился достойный партнер. Вовчик бегло заговорил на финском, гость тупо окинул его взглядом, затем расцвел в улыбке. Это значило: приятель как минимум преодолел таможню, я же остановился перед языковым шлагбаумом.
Общение с полиглотом, конечно, не прошло даром, дав навык ориентироваться по сигнальным словечкам, что, как островки, всплывают в любой беседе. Например, «юкси» или «какси», что означает «один» и «два», или интернациональные: «водка», «коньякки», «валуута», позволявшие хотя бы кивать. Но чем дальше, тем меньше наблюдалось островков, они погружались в пучину пьяной болтовни, и я вскоре утратил всякую опору.
А Вовчик вскрылял орлом. С немцами он был степенным, но тут размазался, рассказывал какие-то истории, а финн хохотал и выставлял вверх большой палец. «Предатель, - обиженно думал я, - Карл Густав Маннергейм!» Я еще пытался различать «кука?» - «что?» и «микя?» - «кто?», но, когда «микя?» употребили на мой счет, обиделся еще больше. Финн хихикал, и звучало что-то похожее на «Веня Лайнен».
- Что это он меня Веней называет? - недовольно сказал я, - И фамилию какую-то дурацкую придумал...
Вовчик расхохотался:
- «Венялайнен» означает: русский! Только ты не бери в голову - лучше шаркнем нохайнмаль! Эх, маль, нохайнмаль...
Он достал четвертной, и я потащился за шнапсом. Когда же вернулся, обнаружил за столиком путану.
- Дайте даме прикурить! - томно сказала она. Удивленно воззрившись на спички фабрики Чудово, которые я достал, дама тут же поставила на мне крест. Зато на Вовчика стреляла глазками, и ногу за ногу закладывала так, что из-под юбки выползал край бикини.
- Ты хороший финский парень, - обняла она его, - Пойдем ко мне в номер?
Вовчик посмотрел на нее стеклянными глазами. Не помню, что было сказано, но девица моментально спрыгнула с колен и, схватив сумочку, слиняла.
А финн уже ронял физиономию в тарелку. Иногда он вскидывал на меня глаза и со свистом произносил:
- Руплисса - не надо!
- Мне тоже не надо руплиссы... - обижался я, - Вовчик, что это с ним?
А финн ревел, как северный олень из Лапландии:
- Валу-ута... Валу-ута... Ноу!
И скрещивал руки, мол, отказ.
- Он считает, что ты - фарцовщик, - сказал Вовчик с явным финским акцентом, - И что марки будешь выпрашивать. Но мы, говорит Урхо, ничего тебе не дадим!
«Мы» - надо сказать, взбесило. Приятель опять шутил, финн хохотал, и они отходили все дальше, дальше...
- Ну, юкси-какси, кука-микя... - разозлился я, - А в ухо он не желает получить?! За фарцовщика?! Переведи!
Однако Вовчик окончательно переместился на другую сторону линии Маннергейма и вместе с этим алкашом издевался над тем, у кого «собственная гордость».
Я не сразу заметил, что вокруг фланируют какие-то странные персонажи в темных пиджаках, испытывая к нам явный интерес. С одним возле лестницы беседовала сбежавшая путана, указывая на нас сумочкой. А вскоре я услышал за спиной:
- День добрый, господа-товарищи!
- Добр... - откликнулся я, но меня перебили:
- Не оборачиваться! Тихо встаем и направляемся направо.
- Но выход – налево! - возразил я.
- А вы пойдете - направо! Сначала вы, потом ваш друг.
Нельзя сказать, чтобы я испугался. Но, пока шел, мысли приняли иной оборот: может, все-таки влетели? И Вовчика теперь выгонят из «чека», а уж меня из прессы – точно попрут! Где-то сзади извергали финно-угорский словесный понос, а меня зациклило на дурацкой пословице: вор у вора шапку украл...
В кабинете на первом этаже сидел старший оперуполномоченный. Вовчика оставили в предбаннике, меня же ввели внутрь, и опер с ходу спросил:
- Ну? На кого работаем?
- На газету, - честно ответил я.
- «Нью-Йорк таймс»? Или «Зюйддойче цайтунг»? Ладно, разберемся!
Взяв в руки удостоверение, он удивился:
- А корки - прямо как наши! Ну, и где же такие выдают? Корреспондент газеты «Трудовое знамя»... - он покачал головой, - Ай-ай-ай! Работник идеологического фронта, корреспондент - и пойман на фарцовке!
- Да где вы видели фарцовку?! - возмутился я, - И вообще - мой друг...
- Так, так: ваш друг! Он-то нас и интересует! Вы, наверное, только набираетесь опыта, верно? Но ваш друг, по всему видать, тертый калач! Матерый волк и, как говорится, не первый год замужем.
А матерый волк, кажется, дошел до декламации «Калевалы». Нет, страна Суоми могла бы гордиться таким сыном: до последнего цепляется за язык родных елок!
- А ну-ка его сюда! - крикнул опер, - Очную ставку им устроим!
Вовчик то ли не хотел раскрывать инкогнито, то ли был уже не в состоянии. Однако лист протокола, положенный на широкую, отделанную под орех столешницу, отрезвил, и приятель полез в карман.
Последовала немая сцена. Кто-то в тишине пробормотал про подделку, но опер цыкнул, мол, заткнись! А потом долго смотрел на Вовчика снизу вверх.
- Ну, бля, даете... В разработке, что ли, тот финн? Так мы давно за ним наблюдаем - пьянь обычная, и больше ничего!
- Тохте родилась, мужики... - прохрипел Вовчик, - Дочери ножки обмываем.
Сцена сделалась еще немее, а затем опер обиженно сказал, что в прошлом году у него двойня родилась, но нажрался он – дома!
- Ладно, держи!
Корка полетела обратно, а лист был тут же выброшен в корзину. И опять мелькнуло: эвон как! Все «могём», если «захочем»!
Нас проводили до выхода, и Вовчик метнулся за столб - блевать.
- Счастливый... - сказал провожатый, - Резидентом в Финляндию могут послать. - он помолчал и добавил: - Тем более водку он хряпает, как настоящий лесоруб.
По дороге мы дважды пили пиво. И на подходе к дому Вовчик затянул «Ванинский порт», что означало: приключения только начинаются.
Оказалось, у Валентины подскочила температура. Ребенок кричал, жена лежала никакая, а Вовчик накручивал 03. Когда же «скорая» была вызвана, последовали непонятные манипуляции с книжками.
- Ты что ищешь?
- Отстань! Так, самоучитель... Пособие от Сохнута...
Следует сказать, Вовчик не стоял на месте: иврит был пятым, кажется, языком, причем изучался со всей серьезностью: пособия, литература и кассеты занимали целую полку. Однако я не мог взять в толк, почему содержимое полки раскидывается по квартире: на диван, на журнальный столик, на стулья...
- Тора - это хорошо! – бормотал приятель, - Они любят Тору! Башевиц Зингер... Не знаешь, кто такой?
- Писатель, - сказал я, - Нобелевский лауреат.
- Класс! Нобелевский на иврите - это не хухры-мухры!
- Так ты объяснишь, нет?!
Когда полка опустела, Вовчик озабоченно сказал:
- Понимаешь, все врачи - евреи. И если они увидят... Короче, им будет приятно.
- Крыша у тебя едет, - сказал я, - Не все врачи - евреи. Но даже если так: подчеркивать национальность - некорректно.
И тут понеслось: я с московским раввином... в хоральной синагоге...
- Да это в конце концов запрещенка!
- Это для вас! А у нас такого добра после каждого изъятия - горы! Мы их по домам разбираем - для расширения кругозора.
Спор прервал звонок в дверь. Вовчик что-то вполголоса бормотал, но главное, откуда-то взялась и была водружена на голову настоящая кипа! Наверное, тоже с какого-нибудь изъятия, во всяком случае, Вовчику она шла - ребе Абрам, как родился в ней!
Врач оказался скромным лысым мужичком, извинявшимся за то, что на Охте - пробка, почему не сразу приехали. Только Вовчика мелочи не интересовали: он налетел, как языковой вихрь, как самум из пустыни Негеф, потрясая пятикнижием и изрыгая древние словеса. Мне тут было нечего ловить. С финно-уграми все-таки что-то связывает - по одним лесам бродили, - но семитская речь, рожденная на жарких плоскогорьях, представлялась полной эзотерикой. «Бар-мицва... шабат... элохим...» - мелькнуло знакомое: «маца», и я опять впал в прострацию. Врач тоже впал и с удивлением взирал на личность в кипе, что мельтешила с сохнутовскими книжками в руках и то ли пыталась что-то выпросить, то ли угрожала.
- Беседер? - периодически спрашивал Вовчик.
- Да, беседуем вот... - смущенно отвечал врач.
- Нахон?
- Возможно, что и нахон... Я плохо понимать... Нихт ферштеен, как говорится!
Вовчик на миг застыл, затем выбежал в кухню.
- Он что - иудей? - испуганно спросил врач, - Ну, правоверный?
- Может быть... - задумчиво сказал я, прислушиваясь к бульканью в кухне, - Может быть...
- Так я ж чего? Я ничего... Давайте сюда ваш иудейскую мамашу: сейчас осмотрим, укольчик сделаем...
Вовчик влетел с подносом, на котором стояло три стакана с водкой.
- Ле хаим! - торжественно провозгласил он.
- Может, сначала больную посмотрим? - робко предложил врач.
- Ле хаим!! - вытаращил глаза Вовчик. Я вдруг понял, каким был пророк Иезекииль. И каким был Исайя, и почему Моисею дали десять заповедей - такому попробуй не дать! Тут, однако, из комнаты выскочила Валентина. Трехэтажная тирада не оставила сомнений в национальной принадлежности - Вовчик тут же стащил кипу, а врач с облегчением перевел дух.
- Так мы бодренько себя чувствуем? - воскликнул он, - Очень хорошо! И все-таки - осмотримся.
Мы с Вовчиком виделись все реже, а потом и вовсе перестали. Ходили слухи, что в перестройку он сбежал из органов, как и многие, подавшись в бизнес.
Время передвинуло «Сайгон» на другой конец Невского, и большой двойной (да еще с двойным сахаром) стоит теперь безумных денег. Приверженец свободомыслия Акимов с годами воспылал неожиданной страстью к лимоновской партии и, встречая меня, начинает разговор так: «Когда мы вас построим и погоним на Соловки...» Ну, и «языки» повадились в гости, так что иностранная речь уже не воспринимается из ряда вон, звуча даже на твоей кухне.
Общаясь с приятелями-иностранцами, я иногда вспоминал человека, который жил в чужих языках, как рыба в воде: где он, интересно? Кем востребован?
Как черт из табакерки, тот появился спустя годы, когда у меня в гостях сидел американский литератор Грэм.
- Чем занят? – спросил голос в трубке, - Я в твоем районе - дай, думаю, звякну!
Когда я сказал, что пью водку с американцем, Вовчик возбудился и понес что-то на английском. Я протянул трубку Грэму, и тот после минутного разговора объяснил: хотят дать работу на языковых курсах - преподавать «американит». С деньгами у Грэма, как водится у литераторов, было негусто, и он обещал подумать.
- Тайм из мани! - крикнула трубка, - Я сейчас буду!
Вовчик был худой, поджарый и то и дело пересыпал речь англицизмами. «Айм сорри!», - извинялся он, когда пищал пейджер, и, считав сообщение, бежал к телефону, чтобы договариваться о каких-то бочках.
- Выпей, что ли… - предложил я, - Расслабься!
- Ноу дринк! Онли джюс, тоник... Не пью, короче.
В глазах Грэма мелькнул испуг, а рюмка в руках предательски задрожала. Потом он смущенно скажет: «Кажется, твой приятель - больше американец, чем я». И ошибется, потому что Вовчик – вопреки переменам, - жил в своем времени.
В прихожей тот в стеснении замялся.
- Тут такое дело... Курсы - это ведь пока проект... А огурцы - гниют, понимаешь...
Оказалось, они с Валентиной закупили на Псковщине пятьдесят бочек соленых огурцов, но овощные магазины почему-то отказывались их брать.
- Хорошие огурцы, необычного засола! Огурчики из Опочки, псковские, ты таких не едал, чесслово! Куда б, думаешь, их пристроить?
На миг показалось: Вовчик превратился в «скобского», так явственно прозвучал характерный говорок. И почему-то подумалось, что работа Грэму не светит.
- Не знаешь, куда? Ну, тогда пока.
Будущее подтвердило мои подозрения. Больше мы не встречались.
Санкт-Петербург 1999