Полиглот        

                                                                                                               

В «Сайгон» меня затащил керамист Акимов. И хотя инженерская служба плохо совмещалась с богемной жизнью, я все же изредка забегал в знаменитое кафе, брал маленький двойной и, встав за столик, слушал приглушенное:

- Солж... Бродский... А вы в ДК Кирова были? Там сейчас авангардисты!

Новые знакомые подкидывали самиздат, таскали на выставки и бесцеремонно пользовались моей регулярной зарплатой. Акимов, во всяком случае, не упускал случая выцыганить чашку кофе, а с премии всегда раскручивал на выпивку. Он лепил какие-то похабные статуэтки, вызывавшие восторг сайгонской публики, но дохода не приносившие. За мной же стояла финансовая мощь оборонки, и я, не задумываясь, делился ею с противниками режима.

            Прежняя жизнь, однако, догоняла, уличая в порочащих связях. Однажды я столкнулся в «Сайгоне» с Колбасьевым, выгнанным с третьего курса и подавшимся в менты: затянутый в портупею, розовощекий, он являл собой редкий случай соответствия внешности и фамилии.

            - Не ожидал, не ожидал… Ты, значит, инженеришь? А я в сержантах хожу! Хотя зарабатываю, - он склонился к уху, - побольше любого инженера!  

            - Как это?

            - Фарцу стригу! Они в «Сайгон» барахлишко приносят, а я – хоп: пройдемте, гражданин! В участок не веду, до подворотни только: четвертачок, и гуляй, Вася, до следующего раза!

            - Да, любопытно... Ну, я пошел.

            - Да подожди ты! Генку Ропшина помнишь? В «Крестах» работает! Зэки, конечно, не подарок, но платят зашибись!

            - Здорово... Ну, пока!

            Краем глаза я видел: за беседой наблюдает Акимов, мрачно усмехаясь в бороду. Разговор мог сойти за нейтральный (кто не общался с ментами?), но похлопывание по плечу и сияющая улыбка Колбасьева выдавали с головой.

            - Смотри, может, плюнешь на инженерство? Надумаешь к нам в органы - звякни, я тебе рекомендацию дам!

            Когда я встал за столик, Акимов покачал головой.

            - Стремные у тебя знакомые... И это в нашем оплоте свободомыслия!

            Крыть было нечем. А керамист не отставал, обличая в смертных для нонконформиста грехах, что, я чувствовал, означает серьезный удар по бюджету.

            - Ладно, никому не скажу, – наконец сжалился он, - Но с тебя - большой двойной. - Акимов подумал и добавил: - С двойным сахаром.

            Надо сказать, у выпускников электротехнического образование редко совпадало с призванием: кого-то затянули шабашки, других - рок-н-ролл или, как меня, литература. Затягивало даже в КГБ, поскольку здоровенный лоб, обремененный семьей, на сторублевом окладе, как правило, чах и впадал в тоску. И вот, когда перспектив ноль, а денег - шиш, появлялся некто в штатском, обещая золотые горы и интереснейшую работу. Он показывал корочки с тремя буквами, разъяснял льготы, вербуемый же нервно облизывался:

- А контора отпустит? Тут же три года надо оттрубить!

- К нам - отпустит... - усмехался штатский в чине майора. Завербованный обычно менял круг общения на профессиональный, лишь Вовчик Мурашов, надев погоны, продолжал мелькать в прежних компаниях. Его заманили в «чека», посулив использовать знание языков. Знавший еще в институте немецкий с французским, он самостоятельно овладел польским и в своем НИИ всячески пытался реализовать накопленное. Увы, начальству было наплевать на полиглота, а тут еще женитьба, то есть, надо кормить семью...

            - Валька всю плешь проела, - оправдывался Вовчик, - И умище, опять же, куда девать?!

С новоиспеченным рыцарем «плаща и кинжала» я был в неплохих отношениях еще со студенчества, но Акимов об этой связи, естественно, не догадывался, иначе вся зарплата ушла бы на утоление его аппетита.

            Чекисты для начала отправили «умище» в Москву, откуда Вовчик вернулся с блестящим знанием финского языка. И стал дожидаться интересной работы в стране лесов и озер, где, как и повсюду, требовались бойцы невидимого фронта. Бесхозяйственность, однако, докатилась и до карательных органов: шел месяц за месяцем, а работа как была - перекладывать бумаги, так и осталась. И Вовчик начал заглядывать в бутылку. Благо, кроме финского языка, привез из Москвы финскую же страсть к крепким напиткам.

            Теперь он меньше литра на стол не выставлял. После первой бутылки он начинал говорить на немецком, после второй - на французском или польском, а начиная с какого-то момента забывал все языки и принимался петь: «Я помню тот Ванинский порт». Пел он выразительно, с надрывом: я прямо видел лейтенанта КГБ в роли зэка, страдающего от качки в «холодном мрачном трюме».

            - Ну, пора расходиться! - нервно говорила Валентина после завершающего куплета. И была права: это означало критический порог, за которым Вовчика несло, куда глаза глядят.

            Однажды она позвонила среди ночи: мол, ушел вечером и до сих пор не явился!

            - Пел «Ванинский порт»? - спросил я.

            - Три раза... - вздохнула Валентина.

            А в пять утра раздался еще звонок, и трубка заговорила голосом Вовчика:

- Во бефинде зих... бефинде их... – и, наконец: - Где я?!

            - Интересный вопрос. Я бы тоже хотел знать. Валька, кстати, тоже.

            - Нет, я серьезно! Кирхе какая-то... Где-то я ее, блин, видел!

            - Ладно, давай ориентиры. Что там, кроме кирхи?

            Вскоре мы выяснили, что приятель находится рядом со Спасом-на-Крови. В такси я боялся, что его унесет еще дальше, но, слава богу, обошлось.

            Из чекистских льгот Вовчик пользовался одной: возможностью проникать по ночам в интуристовские гостиницы. Литра, как уже говорилось, всегда не хватало, к полуночи требовалось добавить, а где еще выпьешь, как не в ночном баре? Когда приятель предъявлял удостоверение, швейцары вытягивались во фрунт; потом звучала магическая фраза: «Товарищ со мной», и волей-неволей ты приобщался к чему-то высшему и всемогущему. Масонская ложа, орден меченосцев, клуб анонимных алкоголиков - на выбор; оскорбляло лишь то, что к тому же ордену принадлежали путаны и фарцовщики, с легкостью проходившие дверных сторожей.

            Когда у Вовчика родилась дочь, решили отметить событие. Валентина была уже дома, но беспокоить роженицу не хотелось, и мы двинулись в сторону гостиницы «Москва», заглядывая по пути в рюмочные.

            - Товарищ со мной, - махнул Вовчик удостоверением. И прибавил что-то типа «доннер веттер» - доза уже приближалась к немецкой волне.

            - А у меня свое есть! - нахально сказал я, показав красное удостоверение работника печати. Я тогда уже плюнул на инженерство и, перейдя работать в многотиражку, тоже входил во вкус исключительности: пресса все-таки!                      

            - Аусвайспапире - зер гут! - похвалил Вовчик, - Ну? Шаркнули по душе?

            Бармен был незнакомый и для начала потребовал визитки.

            - Нет визиток, кайне... - хрипло сказал Вовчик, - Не будь бюрократом, майн фройнд, дай-ка лучше шнапса!

            - Лифт - налево. И побыстрее, фройнды, пока охрану не вызвал!

            Вовчик махнул коркой, что волшебным образом превратило цербера в шавку.

            - Что ж вы, ребята? Так бы и сказали, что на работе...

            Вначале сидели в одиночестве, затем подгребла парочка немцев. Вовчик не скрыл причины веселья, и немцы заквохтали:

            - Тохте, тохте! Зер гут!

            Подходили другие немцы, им тут же докладывали, и Вовчика хлопали по плечу, мол, глюклих фатер! Здесь моих познаний хватало: Вовчик - счастливый папаша, дочь - тохте, и, пока приятель общался, я наливал. «Руссиш шнапс» тоже был «зер гут», разве что дозы смущали, а именно: налитое в фужер гости разливали на троих, сберегая хрупкие тевтонские организмы. Когда я вспомнил, как выпивал с немцами из Судет (те потребляли стаканами), гости посовещались, потом наперебой заговорили. И я понял: судетских они считают чехами, то есть, идентифицируют не по крови, а по нравам.

            - Миттакессен! - прозвучало на другом конце холла, - Ком, ком!

            Слегка покачиваясь, камрады ушли обедать. А к нам подсел грузный финн, чей язык житель невских берегов безошибочно определяет с первой фразы. Финн был «дамши», разговаривал сам с собой, да плюс к тому выставил литровую водку. То есть, появился достойный партнер. Вовчик бегло заговорил на финском, гость тупо окинул его взглядом, затем расцвел в улыбке. Это значило: приятель как минимум преодолел таможню, я же остановился перед языковым шлагбаумом.

            Общение с полиглотом, конечно, не прошло даром, дав навык ориентироваться по сигнальным словечкам, что, как островки, всплывают в любой беседе. Например, «юкси» или «какси», что означает «один» и «два», или интернациональные: «водка», «коньякки», «валуута», позволявшие хотя бы кивать. Но чем дальше, тем меньше наблюдалось островков, они погружались в пучину пьяной болтовни, и я вскоре утратил всякую опору.

            А Вовчик вскрылял орлом. С немцами он был степенным, но тут размазался, рассказывал какие-то истории, а финн хохотал и выставлял вверх большой палец. «Предатель, - обиженно думал я, - Карл Густав Маннергейм!» Я еще пытался различать «кука?» - «что?» и «микя?» - «кто?», но, когда «микя?» употребили на мой счет, обиделся еще больше. Финн хихикал, и звучало что-то похожее на «Веня Лайнен».

            - Что это он меня Веней называет? - недовольно сказал я, - И фамилию какую-то дурацкую придумал...

            Вовчик расхохотался:

            - «Венялайнен» означает: русский! Только ты не бери в голову - лучше шаркнем нохайнмаль! Эх, маль, нохайнмаль...

            Он достал четвертной, и я потащился за шнапсом. Когда же вернулся, обнаружил за столиком путану.

            - Дайте даме прикурить! - томно сказала она. Удивленно воззрившись на спички фабрики Чудово, которые я достал, дама тут же поставила на мне крест. Зато на Вовчика стреляла глазками, и ногу за ногу закладывала так, что из-под юбки выползал край бикини.

            - Ты хороший финский парень, - обняла она его, - Пойдем ко мне в номер?

            Вовчик посмотрел на нее стеклянными глазами. Не помню, что было сказано, но девица моментально спрыгнула с колен и, схватив сумочку, слиняла.

            А финн уже ронял физиономию в тарелку. Иногда он вскидывал на меня глаза и со свистом произносил:

            - Руплисса - не надо!                 

            - Мне тоже не надо руплиссы... - обижался я, - Вовчик, что это с ним?

            А финн ревел, как северный олень из Лапландии:

            - Валу-ута... Валу-ута... Ноу!

            И скрещивал руки, мол, отказ.

            - Он считает, что ты - фарцовщик, - сказал Вовчик с явным финским акцентом, - И что марки будешь выпрашивать. Но мы, говорит Урхо, ничего тебе не дадим!

            «Мы» - надо сказать, взбесило. Приятель опять шутил, финн хохотал, и они отходили все дальше, дальше...

            - Ну, юкси-какси, кука-микя... - разозлился я, - А в ухо он не желает получить?! За фарцовщика?! Переведи!

            Однако Вовчик окончательно переместился на другую сторону линии Маннергейма и вместе с этим алкашом издевался над тем, у кого «собственная гордость».    

            Я не сразу заметил, что вокруг фланируют какие-то странные персонажи в темных пиджаках, испытывая к нам явный интерес. С одним возле лестницы беседовала сбежавшая путана, указывая на нас сумочкой. А вскоре я услышал за спиной:

            - День добрый, господа-товарищи!

            - Добр... - откликнулся я, но меня перебили:

            - Не оборачиваться! Тихо встаем и направляемся направо.

            - Но выход – налево! - возразил я.

            - А вы пойдете - направо! Сначала вы, потом ваш друг.

            Нельзя сказать, чтобы я испугался. Но, пока шел, мысли приняли иной оборот: может, все-таки влетели? И Вовчика теперь выгонят из «чека», а уж меня из прессы – точно попрут! Где-то сзади извергали финно-угорский словесный понос, а меня зациклило на дурацкой пословице: вор у вора шапку украл...

            В кабинете на первом этаже сидел старший оперуполномоченный. Вовчика оставили в предбаннике, меня же ввели внутрь, и опер с ходу спросил:                                   

- Ну? На кого работаем?

            - На газету, - честно ответил я.

            - «Нью-Йорк таймс»? Или «Зюйддойче цайтунг»? Ладно, разберемся!

            Взяв в руки удостоверение, он удивился:

            - А корки - прямо как наши! Ну, и где же такие выдают? Корреспондент газеты «Трудовое знамя»... - он покачал головой, - Ай-ай-ай! Работник идеологического фронта, корреспондент - и пойман на фарцовке!

            - Да где вы видели фарцовку?! - возмутился я, - И вообще - мой друг...

            - Так, так: ваш друг! Он-то нас и интересует! Вы, наверное, только набираетесь опыта, верно? Но ваш друг, по всему видать, тертый калач! Матерый волк и, как говорится, не первый год замужем.

            А матерый волк, кажется, дошел до декламации «Калевалы». Нет, страна Суоми могла бы гордиться таким сыном: до последнего цепляется за язык родных елок!

            - А ну-ка его сюда! - крикнул опер, - Очную ставку им устроим!

            Вовчик то ли не хотел раскрывать инкогнито, то ли был уже не в состоянии. Однако лист протокола, положенный на широкую, отделанную под орех столешницу, отрезвил, и приятель полез в карман.

            Последовала немая сцена. Кто-то в тишине пробормотал про подделку, но опер цыкнул, мол, заткнись! А потом долго смотрел на Вовчика снизу вверх.

            - Ну, бля, даете... В разработке, что ли, тот финн? Так мы давно за ним наблюдаем - пьянь обычная, и больше ничего!

            - Тохте родилась, мужики... - прохрипел Вовчик, - Дочери ножки обмываем.

            Сцена сделалась еще немее, а затем опер обиженно сказал, что в прошлом году у него двойня родилась, но нажрался он – дома!

            - Ладно, держи!

            Корка полетела обратно, а лист был тут же выброшен в корзину. И опять мелькнуло: эвон как! Все «могём», если «захочем»!

            Нас проводили до выхода, и Вовчик метнулся за столб - блевать.

            - Счастливый... - сказал провожатый, - Резидентом в Финляндию могут послать. - он помолчал и добавил: - Тем более водку он хряпает, как настоящий лесоруб.

            По дороге мы дважды пили пиво. И на подходе к дому Вовчик затянул «Ванинский порт», что означало: приключения только начинаются.        

            Оказалось, у Валентины подскочила температура. Ребенок кричал, жена лежала никакая, а Вовчик накручивал 03. Когда же «скорая» была вызвана, последовали непонятные манипуляции с книжками.

            - Ты что ищешь?

            - Отстань! Так, самоучитель... Пособие от Сохнута...

            Следует сказать, Вовчик не стоял на месте: иврит был пятым, кажется, языком, причем изучался со всей серьезностью: пособия, литература и кассеты занимали целую полку. Однако я не мог взять в толк, почему содержимое полки раскидывается по квартире: на диван, на журнальный столик, на стулья...

            - Тора - это хорошо! – бормотал приятель, - Они любят Тору! Башевиц Зингер... Не знаешь, кто такой?

            - Писатель, - сказал я, - Нобелевский лауреат.

            - Класс! Нобелевский на иврите - это не хухры-мухры!

            - Так ты объяснишь, нет?!

            Когда полка опустела, Вовчик озабоченно сказал:

            - Понимаешь, все врачи - евреи. И если они увидят... Короче, им будет приятно.

            - Крыша у тебя едет, - сказал я, - Не все врачи - евреи. Но даже если так: подчеркивать национальность - некорректно.

            И тут понеслось: я с московским раввином... в хоральной синагоге...

            - Да это в конце концов запрещенка!

            - Это для вас! А у нас такого добра после каждого изъятия - горы! Мы их по домам разбираем - для расширения кругозора.

            Спор прервал звонок в дверь. Вовчик что-то вполголоса бормотал, но главное, откуда-то взялась и была водружена на голову настоящая кипа! Наверное, тоже с какого-нибудь изъятия, во всяком случае, Вовчику она шла - ребе Абрам, как родился в ней!

            Врач оказался скромным лысым мужичком, извинявшимся за то, что на Охте - пробка, почему не сразу приехали. Только Вовчика мелочи не интересовали: он налетел, как языковой вихрь, как самум из пустыни Негеф, потрясая пятикнижием и изрыгая древние словеса. Мне тут было нечего ловить. С финно-уграми все-таки что-то связывает - по одним лесам бродили, - но семитская речь, рожденная на жарких плоскогорьях, представлялась полной эзотерикой. «Бар-мицва... шабат... элохим...» - мелькнуло знакомое: «маца», и я опять впал в прострацию. Врач тоже впал и с удивлением взирал на личность в кипе, что мельтешила с сохнутовскими книжками в руках и то ли пыталась что-то выпросить, то ли угрожала.

            - Беседер? - периодически спрашивал Вовчик.

            - Да, беседуем вот... - смущенно отвечал врач.

            - Нахон?

            - Возможно, что и нахон... Я плохо понимать... Нихт ферштеен, как говорится!

            Вовчик на миг застыл, затем выбежал в кухню.         

            - Он что - иудей? - испуганно спросил врач, - Ну, правоверный?

            - Может быть... - задумчиво сказал я, прислушиваясь к бульканью в кухне, - Может быть...

            - Так я ж чего? Я ничего... Давайте сюда ваш иудейскую мамашу: сейчас осмотрим, укольчик сделаем...

            Вовчик влетел с подносом, на котором стояло три стакана с водкой.

            - Ле хаим! - торжественно провозгласил он.

            - Может, сначала больную посмотрим? - робко предложил врач.

            - Ле хаим!! - вытаращил глаза Вовчик. Я вдруг понял, каким был пророк Иезекииль. И каким был Исайя, и почему Моисею дали десять заповедей - такому попробуй не дать! Тут, однако, из комнаты выскочила Валентина. Трехэтажная тирада не оставила сомнений в национальной принадлежности - Вовчик тут же стащил кипу, а врач с облегчением перевел дух.

            - Так мы бодренько себя чувствуем? - воскликнул он, - Очень хорошо! И все-таки - осмотримся.

            Мы с Вовчиком виделись все реже, а потом и вовсе перестали. Ходили слухи, что в перестройку он сбежал из органов, как и многие, подавшись в бизнес.

            Время передвинуло «Сайгон» на другой конец Невского, и большой двойной (да еще с двойным сахаром) стоит теперь безумных денег. Приверженец свободомыслия Акимов с годами воспылал неожиданной страстью к лимоновской партии и, встречая меня, начинает разговор так: «Когда мы вас построим и погоним на Соловки...» Ну, и «языки» повадились в гости, так что иностранная речь уже не воспринимается из ряда вон, звуча даже на твоей кухне.

Общаясь с приятелями-иностранцами, я иногда вспоминал человека, который жил в чужих языках, как рыба в воде: где он, интересно? Кем востребован?

Как черт из табакерки, тот появился спустя годы, когда у меня в гостях сидел американский литератор Грэм.

            - Чем занят? – спросил голос в трубке, - Я в твоем районе - дай, думаю, звякну!

            Когда я сказал, что пью водку с американцем, Вовчик возбудился и понес что-то на английском. Я протянул трубку Грэму, и тот после минутного разговора объяснил: хотят дать работу на языковых курсах - преподавать «американит». С деньгами у Грэма, как водится у литераторов, было негусто, и он обещал подумать.

            - Тайм из мани! - крикнула трубка, - Я сейчас буду!

            Вовчик был худой, поджарый и то и дело пересыпал речь англицизмами. «Айм сорри!», - извинялся он, когда пищал пейджер, и, считав сообщение, бежал к телефону, чтобы договариваться о каких-то бочках.

            - Выпей, что ли… - предложил я, - Расслабься!

            - Ноу дринк! Онли джюс, тоник... Не пью, короче.

            В глазах Грэма мелькнул испуг, а рюмка в руках предательски задрожала. Потом он смущенно скажет: «Кажется, твой приятель - больше американец, чем я». И ошибется, потому что Вовчик – вопреки переменам, - жил в своем времени.

            В прихожей тот в стеснении замялся.

            - Тут такое дело... Курсы - это ведь пока проект... А огурцы - гниют, понимаешь...

            Оказалось, они с Валентиной закупили на Псковщине пятьдесят бочек соленых огурцов, но овощные магазины почему-то отказывались их брать.

            - Хорошие огурцы, необычного засола! Огурчики из Опочки, псковские, ты таких не едал, чесслово! Куда б, думаешь, их пристроить?

            На миг показалось: Вовчик превратился в «скобского», так явственно прозвучал характерный говорок. И почему-то подумалось, что работа Грэму не светит.

            - Не знаешь, куда? Ну, тогда пока.

            Будущее подтвердило мои подозрения. Больше мы не встречались.

                                                                                                      Санкт-Петербург  1999