... Карточки, деньги, пачка папирос "Дымок", справка об освобождении, Ларина фотография - та, что на Воробьевых горах в тридцать девятом... Он выложил все это аккуратно на шершавую, чреватую занозами, поверхность стола, медленно, одно за одним - словно бы эти мелкие карманные вещицы могли сказать что - то, и что - то еще - стоило собрать их все вместе, как частицы какой-то странной головоломки...
Он перевел взгляд с украшавших банкноты исполненных непреклонно - безупречной решимости шахтеров и краснофлотцев на чуть испуганное, смеющееся лицо Лары, затем обратно, затем снова посмотрел Ларе в глаза - эта улыбка, этот взгляд, эта Москва - все осталось там, в тридцать девятом, в том странном, надломленном лете. Или не осталось нигде.
Войска прошли накануне вечером. Усталые, безразличные ко всему красноармейцы останавливались, просили воды, молча, не отвечая на испуганные вопросы и не глядя в глаза, выпивали досуха поднесенные ковши и кружки и тут же, не поблагодарив, бегом возвращались в строй, к своим...
С утра городок словно бы вымер. Раздольная, богато раскинувшаяся лужа на углу Либкнехта и Трудящихся, где еще позавчера резвилось гусиное семейство, теперь отражала зеркалом застывшей воды лишь низкое июльское небо - кто мог уехать, уже уехали; остальные сидели дома, прятали вещи и продовольствие да по мере сил благоустраивали погреба чтобы отсидеться на случай боя.
Было пасмурно. Он вдруг почувствовал озноб, тот самый, поверхностный кожный озноб, как бы плавно переходящий в тремор, игру мелких мышц спины и рук - старый знакомец, он приходил до того дважды, накануне ареста и соответственно, за день до неожиданного, необъяснимого освобождения - странным, мистическим предвестником, предваряющим эхом.
Он вдруг понял, что не боится. Может быть, единственный из оставшихся в городке, он не испытывал страха, и едва ли испытает его теперь когда-либо в будущем - однако осознание этого лишь подогрело в нем чувство собственной ущербности, горькое, давящее, необоримое, чувство, которое всегда где-то рядом, на поверхности, словно бы ощущение безногим своей безногости или слепоты - слепым. Он сгреб разложенные на столе вещи в карманы, наскоро выпил едва - вскипевший жидкий чай и вышел на улицу.
.................................................................
В десяти километрах за городом горела железнодорожная станция. Черный дым поднимался почти вертикально и издалека казался вполне безобидным, немного даже игрушечным атмосферным явлением - также точно, как два дня назад дымили уничтоженные авиацией корпуса арматурного завода - теперь после ночного дождя, они лишь едва-заметно курились... Возле дома номер пять по улице Героев, где жил участковый Панченко, стоял грузовик, битком набитый милиционерами. Дверь справа от водителя была открыта, оттуда тянулся густой папиросный дымок:
-Никола - ай... эй... Долго еще тебя ждать?.. Шуруй быстрее!..
Минуту спустя из калитки показался сам Панченко с двумя чемоданами в руках, следом шла его жена - румяная и дородная, словно матрешка, баба, также груженная барахлом под завязку.
-Щас, ребята... две минуточки... еще одну ходку.... щас поедем...
"Сваливают братцы... моя милиция... все сваливают... это вы против пьяных такие грозные и непоколебимые... а сейчас небось в штаны наклали... как простые граждане , а?.. это вам не зеков по почкам лупасить... то-то... теперь кобурой жопу не прикроешь..." Он усмехнулся - лихорадочная эвакуация милиции почему-то казалась имеющей к нему какое-то непосредственное отношение, словно бы не приближающиеся немцы, а он, условно- освобожденный без права проживания в крупных городах, Ефремов Геннадий Иннокентьевич, гнал их прочь... Постояв немного, он пошел дальше, обогнул машину, почти прижавшись к ней вплотную, однако ни водитель, ни кто-либо из сидящих в кузове даже не повернул в его сторону головы. Что-то случилось, какие-то изменения состава воздуха - Геннадий Иннокентьевич задумался на миг и вдруг до него дошел смысл этих изменений - простой, удивительный и действенный, как стакан водки, смысл, заключавшийся в том, что с сегодняшнего утра он, Ефремов Г.И. больше не нужен был никому, поскольку каждый теперь был занят своим собственным, нутряным, родным, как гланды в горле, делом. Полтора года лагерей, восемь месяцев жизни здесь, в забытым богом и пятилеткой белорусском городке под неусыпным, каждодневным оком бдительного народного гнева - все это было теперь позади, всезрящее око подернулось бельмом анархии, и, как видно, навсегда. Поняв вдруг это, Геннадий Иннокентьевич вновь усмехнулся и прибавил шаг.
...................................................................
Особняк купца первой гильдии Голышева, в котором размещались учреждения НКВД, еще в мае был выкрашен в грязно - карминовый цвет, однако и после этого он ничем, по сути, не выделялся, не бросался в глаза среди облупившихся серо-коричневых фасадов единственной в городке застроенной каменными домами улицы. Впрочем, местные жители, разумеется, все как один знали назначение разместившейся здесь организации, в их жаргоне появилось словечко "на голыш", "на голыш свезти", "на голыш сообщить" либо даже "судьбу на голыш выправить". Проходя по Коммунистической мимо, они втягивали головы в плечи и, не осознавая того, как могли убыстряли ход. С первых дней войны возле массивных чугунных ворот, до того днем и ночью распахнутых настежь, выставили милицейский пост, однако, подойдя к ним вплотную, Геннадий Иннокентьевич убедился, что в наспех сколоченной будке никого, в то время как сами ворота вновь зияют вполне достаточной для прохода человека щелью. Он протиснулся во двор, никем не замеченный прошел наискосок, мимо двух бортовых полуторок, грузившихся пачками перевязанной бумаги прямо из окон второго этажа, и, уже в дверях, чуть не столкнулся с каким-то долговязым, который, придерживая на бегу фуражку, опрометью выбежал из здания.
-Вы кого ищете, гражданин?
Он остановил на мгновение свой, казалось, неудержимый бег.
-К Величко. К Станиславу Мироновичу. Я для...
Однако долговязый не дослушал:
-А, это там...
Он не глядя махнул рукой внутрь дома и в следующий момент уже снова сломя голову несся куда-то.
Войдя, Геннадий Иннокентьевич, сразу ощутил знакомый запах заброшенности, который приобретает помещение - все равно какое : жилое, служебное - едва из него начинают выносить вещи. Всюду валялись бумаги, листы копирки; слышно было как где-то течет вода. Большинство дверей было распахнуто, однако людей вокруг не было, лишь в дальнем конце коридора раздавались какие-то голоса. Он пошел на эти голоса, и, дойдя до парадной лестницы, ведущей на второй этаж, увидел плюгавенького человечка в форме, с кобурой на поясе. Непомерно большая голова с оттопыренными ушками и лысеющим затылком, казалось, чудом держалась на слишком длинной и тонкой шее. Человечек стоял спиной к Геннадию Иннокентьевичу и, опираясь на аляповатые голышевские перила, громко кричал вверх, кому-то на втором этаже:
-Шамсутдинов, эй, слышно там?.. Да хрен с ним, с архивом, кому говорю... потом, если место будет - сейчас давайте живо - партийные документы и печати в левом сейфе...
-Понял, товарищ капитан, так точно - левый сейф... в момент, товарищ капитан...
-И чемоданчик мой там стоит, слышишь, Шамсутдинов?..
-Да, слышу, вот он... взял уже, не волнуйтесь, товарищ капитан...
Голоса смолкли. Капитан выпрямился и, обернувшись, заметил Геннадия Иннокентьевича.
-А, Ефремов, это ты... тебе чего?..
Геннадий Иннокентьевич улыбнулся, как научили его в лагере - улыбкой клоуна.
-Мне б, Станислав Мироныч, отметиться...
-Чего-о?..
- Отметиться...
-Ты что, Ефремов, ум потерял или как?.. Не видишь разве, что творится?..
Геннадий Иннокентьевич снова улыбнулся, еще шире, еще беззащитнее.
-Ведь это ж как же, гражданин начальник... ведь я ж обязан два раза в неделю... ведь наши же вернутся с меня спросят по сегодняшнее число - что тогда?.. поспособствуйте, гражданин начальник, не губите - Станислав Мироныч, родненький...
В глазах капитана зажглись парные злые огоньки и тут же погасли в угли бархатистого умиротворения сполна насладившегося покорностью подданных владыки.
-Ладно, Ефремов, я сказал не надо - значит не надо. Понял, а?.. Я, если хочешь знать, тебя и других таких, кто по пятьдесят восьмой, должен был в расход пустить. Приказ такой был из района, еще три дня назад. Да вот - оплошал видать... впрочем, могу и сейчас, конечно... Ну, да ладно - топай отсюда домой и живи себе, понял?..
Геннадий Иннокентьевич покачал головой.
-Не губите, гражданин начальник... что вам стоит - только чиркнете подпись, и все... я вот вам, гражданин начальник, информацию пришел передать.
-Что ты мелешь?.. Какую информацию?..
-... хозяйка моя, бабка Фекла два дня назад как из района вернулась, племяш у нее в райотделе работает... ну, вы знаете...
Капитан отпустил рукой перила лестницы.
-Хорошо, Ефремов, пойдем в кабинет, там расскажешь... заодно отмечу тебя, раз так желаешь... только быстро - через час мы отчаливаем, а еще конь не валялся...
.................................................................
Кабинет Величко эвакуировался, как видно, одним из первых - нигде не видно было ни бумажки, два стеллажа смело глядели в мир сквозь распахнутые дверцы черными пустыми недрами. Занавески были сняты, на полу возле подоконника стоял граненый графин, воды в нем не было, стулья были расставлены в беспорядке, капитан пододвинул один из них к столу, сел, устроился поудобнее и затем только поднял голову на Ефремова, который в тот момент закрывал за собой дверь.
-Ну? Я слушаю...
Геннадий Иннокентьевич сделал шаг по направлению к столу, еще один и в следующий момент его руки сомкнулись на узкой шее капитана. В глазах его загорелись огромные как солнца красные шары, заслонили собой все. Он не понимал, что происходит - ему казалось, что он поднял капитана за шею вверх, тот был легким и беспомощным, как вынутая из воды плотва...
Когда он очнулся, Величко был уже мертв. Геннадий Иннокентьевич положил его на пол, поднял упавший стул. Плохо прикрытая дверь зияла черной щелью, в нее могли войти в любой момент. Геннадий Иннокентьевич вынул из кобуры револьвер, зачем-то осмотрел его и сунул в карман брюк. Затем оттащил тело в угол и не без усилий запихал в один из стеллажей. Лишенная ключа дверца не хотела закрываться, пришлось подклинить ее двадцатикопеечной монетой...
.................................................................
Никем не замеченный, он спустился дворами в овраг, пересек его и оказался среди развалин Крестовоздвиженской церкви. В двадцать седьмом, когда церковь была закрыта, в ней пытались устроить клуб, затем склад - но все без толку: в клубе все время что-то не ладилось, картошку поражали все мыслимые и немыслимые картофельные болезни, и тогда, от обиды должно быть, церковь решили взорвать совсем - однако и это не удалось в полной мере, лишь обрушилась звонница, купол, да просела восточная стена с апсидой. После этого здание оставили в покое.
Через пролом в стене он пробрался внутрь; было темно сыро и холодно, изредка тишину стоячего несвежего воздуха разрывало хлопанье голубиных крыльев - он не мог разглядеть птиц, однако чувствовал их постоянное присутствие, они шебуршались где-то не слишком высоко, ворковали о чем-то своем, наверное - видели его своими похожими на бруснику глазами, сыпали вниз мусор, сродни тому, что покрывал толстым слоем пол - он заметил как медленно, словно бы играя в сочившимся с улицы солнечном луче, раскачиваясь оседало вниз мохнатое короткое перышко...
Вечером он увидел, как в город вошли немцы. Сначала по улице пронеслись, поднимая из луж веер брызг, мотоциклисты, за ними потянулись грузовики. Один из них остановился как раз против церкви, из него высыпало человек двадцать. Сжимая в руках автоматы, солдаты направились в разные стороны, испуганно озираясь - месяц войны научил их бояться, бояться постоянно, опасаясь за свою жизнь всегда, даже в этом, сдавшемся без боя городке.
Спрятавшийся за утратившую штукатурку кирпичную полуколонну, Геннадий Иннокентьевич видел, как двое из них вошли в церковь, подождали, пока глаза привыкнут к темноте, затем один что-то сказал другому, затем оба повернули назад, однако уже на улице встретили старшего - то ли фельдфебеля, то ли даже офицера, который принялся довольно громко - даже в церкви было слышно - их распекать. Потом они вернулись в церковь все втроем и офицер мучительно долго искал по углам фонариком. В ответ ему хлопали крыльями голуби.
Дождавшись темноты, Геннадий Иннокентьевич снова спустился в овраг, по дну его вышел к реке и, стараясь не высовываться из ивняка, двинулся вниз. Через четверть часа он выбрался из города. Больше его не видел никто. Никогда.
25-27.05.97