IV. Осколки

Праздник

Кричали «оле-оле!..», стена шла к Дворцовой площади, под подошвами хрустели стекла, был праздник. Вошел в клуб, где под люминесцентными лампами белые почти одежды светились синим и пили -- одежды -- минеральную воду. Гремела музыка. С перерывами молчания, чтобы отдышаться, мы спорили про стихотворение, которое состоит из одной только гласной. У стихотворения есть название и подпись, которая говорит, что написано оно несколько лет тому назад в немецком захолустье. Я орал, что «Красная конница» Малевича не обязана побеждать белых, и тяжелые платья Веласкеса... Мы были пьяны. Мы кололи друг друга Пушкиным, Вагнером и Сальвадором Дали. Он кричал, что наручные часы в человеческий рост в витрине магазина на канале Грибоедова, где раньше была большая пивнушка, стекли с его холста и стали побрякушкой дизайнерского века. Мы сошлись на том, что стихотворение из одной гласной имеет право на существование в русской поэзии не только как новость, и пожали руки. Толпа, накричавшись на фейерверк, поворотила к Московскому. Праздник кончился.

Визитки

От прошедшего времени остались визитки, на их оборотной стороне долговые столбики и разговорчики.

-- Будь умницей. -- Что это значит? -- Это значит делай, что хочешь и не позволяй другим делать с тобой, что хотят они. -- Это выполнимо. Я с удовольствием буду умницей.

Каракули о «Пьесе без названия», каракули в пивнушке на Рубинштейна, каракули на «Рождественской оратории» Баха и в безымянной столовой Великого Новгорода. Без цитат вернулся на полку двухтомник воспоминаний о Льве Толстом, где он, принимая американца, неумело тачает сапоги. Без цитат книга Руфи.

Вдруг за выковырянным у Блока «невозможное превозмогнуть» идут глаголы повелительного наклонения Иисуса, сына Сирахова -- Ладога, Коневец, палатка, свечка в граненом стакане, холодно, тетрадь:

-- Если есть у тебя дочери – заботься о теле их и не показывайся им в веселии своем. -- Не раскрывай душу жене, ибо разрушит она твою твердость. -- Не ревнуй славе грешника: не ведаешь, как он погибнет.

В казино знакомый литератор поставил на борт над зеленым сукном стопку белых картонных карточек (типографская нарезка, отходы производства), достал ручку и посмотрел на крупье невидящими глазами.

Евгений Михайлович

«Как тебя зовут?» – «Евгением Михайловичем, -- сказал мальчик, глаза покраснели. – Завтра в спецшколу отправят. Там бьют».

Зеленая скамейка, серая стена, схема устройства автомата Калашникова, шинель на гвозде. Вчера приходила его мама и булавкой пыталась открыть наручники.

Когда Евгений Михайлович возвращается с дела, весь двор стоит на ушах. Карманы полны шоколада и разных вкусных разностей. Еще – бутылка-другая ликера, к которому он сам не прочь приложиться. Бывает, на шее золотая цепочка, на пальцах дамские перстни. Его часто бьют, во дворе он самый слабый.

Евгению Михайловичу 13 лет, скоро 14. В день 14-летия сажать нельзя, на следующий уже подсуден.

Евгений Михайлович кормит маму, платит за квартиру, славится отчаянностью и тем, что может пролезть в любую форточку. Говорит, в первый раз было очень страшно. Увидел спящего человек – деру обратно в форточку, зацепился, упал, что-то загремело. Потом походов в чужие дома было много. И в бедные, где нет ничего, кроме пустого шкафа, тараканов и бутылок из-под плохой водки. И в богатые, где «можно ходить три часа, как в Эрмитаже, а всего не унести».

«Сумок не берем, -- говорит мальчик. – У воров закон такой».

Потом пьет ликеры. Иногда вместе с Ингой.

«Как-то были на дискотеке. Бухнули, конечно, сперва с пацанами, покурили. Ну, танцуем. Тут подходит другая девочка, ей уже 15 лет. Пойдем со мной, говорит, и пива купим. На понт берет. Я пошел, купил ей пузырь шампанского. Прихожу, а Инга вся в слезах. Мне ее так жалко стало!»

На хозяев и бультерьеров пока не нарывался. В первую очередь ищет деньги и золото. Большинство питерских граждан прячет их в самое надежное место, известное всем ворам – между стопками белья.

«Я хочу купить квартиру, любую, даже однокомнатную. Мне нужен свой дом. Там будет стоять телевизор, ковры, и все будет чисто», -- говорит Евгений Михайлович.

В школе доучился до четвертого класса и бросил, потому что «нужны были деньги».

На уроках рисовал чудовищ.

«Чего ты боишься?»

«Тюрьмы», -- сказал Евгений Михайлович, посмотрел мне в глаза и опустил голову.

Мальчика взяли за рукав и отвели в клетку.

Книга Иова

Днем играет свирель, и дети веселятся в летнем саду. Когда возвращаются в дом, на столе их ждет чашка теплого молока и мюсли с лесным орехом и сушеными дольками абрикосов. Они достигают старости, их волы полны семени, их коровы плодятся, как кролики, зачинают и не выкидывают. Их дни счастливы и безмятежны, и, когда кончаются дни, они мгновенно нисходят в преисподнюю.

Покрытый проказой от подошвы до темени, Иов сидел на сухой земле вне селения и осколком черепицы соскребал с себя коросту. Тело жгло. Он жаловался и плакал о том, что еще вчера был богат и счастлив. Но семь его сыновей и три дочери, семь тысяч мелкого рогатого скота, три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов и пятьсот ослиц в одночасье стали пеплом; и жена от него отвернулась.

Иов спрашивал: «За что?» – потому что в прежней своей жизни был праведником, подавал нищим и ударом кулака сокрушал беззаконным челюсти.

-- Продолжаем наш марафон, -- сказал телевизор.

Таймер включился. Значит, четыре утра. Я положил под лампу раскрытую книгу Иова, которую после Екклесиаста к первым петухам прочитал до середины – не спалось.

Телевизор – два развязных молодых человека сказали, что Путин к этому часу набрал 52,25 процента, и поздравили меня с президентом. Я потушил кривляющихся (дерганые, в черных пиджаках и белых носочках) москвичей и пошел читать дальше.

Он явился в буре. Сказал, что сотворил воду и землю и одел ее разноцветной одеждой. Спросил: давал ли он, Иов, когда-нибудь в своей жизни приказания утру и указывал заре место ее? Спросил: знает ли он, Иов, есть ли у дождя отец и кто рождает капли росы? Может ли он, Иов, выводить созвездия в свое время и вести Ас (Большую Медведицу) с ее детьми?

Иов сидел на земле, слушал и чесался. Я грыз карандаш. На вопрос «за что» Он не отвечал, и, после лекции об истории мироздания, стал рассказывать про крокодила и бегемота, которых Он тоже создал.

Бегемот: ноги у него, как медные трубы, кости у него – как железные прутья. Левиафан: от его чихания показывается свет; глаза у него – ресницы зари.

О том, зачем испепелил скотину и детей – ни слова.

Выслушав, Иов сказал, что отрекается и раскаивается в прахе и пепле. «Иов понял, что Бог никому не должен давать отчета о делах своих», -- прояснил ситуацию на стр. 1933 комментатор. Иов понял и был награжден новым хозяйством: 14 тыс. мелкого скота, 6 тыс. верблюдов, тысяча пар волов, тысяча ослиц, семь сыновей и три дочери.

О прежде уничтоженных животных и детях никто не вспомнил.

Было 6 утра. Под окном закричал разбуженный автомобиль.

Русский ковчег Александра Сокурова

Дворцовая вымерла. Миллионная перекрыта, набережная перекрыта. Дворец на замке. Машины с мигалками, фургон с табличкой «Лошади» у атлантов. На каждом углу топчутся милиционеры в тулупах, покуривают, сами не знают, когда все это кончится.

Закутанная во сто одежек торговка сосисками (валенки, галоши) уткнулась лицом в кофейный бак и так замерла, к лесу задом. Холодно, очень холодно. В отремонтированной после пожара колеснице Славы запуталось желтое мутное морозное солнце.

Богато одетые старик и старуха пересекали площадь. Вид у них растерянный:

-- Скажите пожалуйста, где вход в Эрмитаж, с Невского?

-- Сегодня закрыто. Съемки, - сказал я, подпрыгивая.

Старики повернули восвояси.

-- Очень холодно, -- сказал я себе вслух, глядя на зашторенные окна Эрмитажа, пытаясь представить, что же там такое происходит.

Сокуров. Съемки. «Русский ковчег». 862 актера, 10 лошадей, 8 карет и санных повозок, 22 ассистента режиссера, 20 светотехников, 35 гримеров. Гергиев, Пиотровский, 3 ведра пудры на грим, 2 км 183 м галуна металлического золотого и серебряного, 3 км 935 м шнура аксельбантового серебряного и золотого, исторических пуговиц для платьев наштамповано 6500 штук. Немецкий оператор Бюттнер (вес снаряжения, как у космонавта – 35 кг) с цифровой камерой SONY High Definition, полуторакилометровый путь через 36 залов, через эпоху Петра, мазурку, балы, революцию и блокаду. Что получится, не знает никто. Самый амбициозный проект самого скромного русского режиссера увидим к 300-летию.

Очень холодно. Вход журналистам строго воспрещен. Я дернул дверь Комендантского подъезда. Дверь открылась. В предбаннике курили и травили байки телевизионщики. Топилась печка. Было тепло. Охранник задвинул за мной тяжелый засов. И потом кто-то, как командор, страшно колотил и рубил топором дверь, но ему не открыли.

Час ждали, два ждали. Наконец, огородами провели в гардероб. Как раз под крики:

-- Сокурову – гип-гип-ура! – толпы в фойе у главного входа.

Съемка окончена.

Вздыхали, галдели, толкались, курили: генералы в эполетах, бритые солдатики в бушлатах, фрейлины, Екатерина Великая, осветители, гримеры, неизвестного назначения барышни вполне современного вида. На кушетках спали. Через залы – кабели-кабели-кабели, осветительные приборы.

-- Вы кто? -- спросил я человека в эполетах.

-- Генерал, -- сказал он. -- Эпоха Николая Первого. Был на приеме персидских послов по случаю убийства Грибоедова.

Дяденьку звали Анатолий Иванович, пенсионер. Стать и благородная наружность – средство приработка. Время от времени участвует в массовках. В Эрмитаже со вчерашнего вечера. Кормили, одевали, гримировали, деньги дадут.

Сокуров стоял в фойе Эрмитажного театра у большого окна с видом на Зимнюю канавку, закрыв руками лицо. Долго стоял. Вид у него был совершенно убитый.

-- Все оказалось гораздо сложнее, чем я предполагал, - скажет он получасом позже. – Все искусство – это только попытка освободить дыхание…

Фильм снят одним непрерывным кадром с одного дубля. Хронометраж рабочего материала 1 час 27 минут 12 секунд.

-- А что будет на выходе – неизвестно никому.—говорила мне помощница режиссера еще там, в комендантской курилке. -- Может, вместо Петропавловки Сокуров вмонтирует космический корабль. Кто его знает.

Сочинение

Проверяю тетрадку по русскому. Расставляю запятые, текст не вижу, а Лиза – в рев. Что такое? Диктант не можешь грамотно написать. Оказалось, ее сочинение:

«Осенний дождь. Цепная связь.

Осенний дождь – это маленькие кристаллики, падающие с неба осенью.

Небо – это очень большая голубая птица, которая парит над всеми городами.

Город – это дома, в которых живут миллионы людей.

Люди – это организм, который насыщает нашу жизнь.

Жизнь – это бесконечная дорога, которая уводит из младенчества в старость.

Старость – это маленькая жизнь, в которой человек старается уберечь себя.

Уберечь себя можно только если соблюдать правила: чистить зубы 2 раза в день.

Дождь – это отрывающиеся кусочки облака.

На облаках сидят маленькие голуби, которые приносят людям радость.

Радость ходит ко всем радостным людям.

Люди очень любят ходить в зоопарк по выходным.

Выходной – суббота, воскресенье. В воскресенье некоторые дети не ходят в школу, а некоторые ходят.

Ходить можно быстро и еще можно придумать очень много способов ходить, как осенний дождь».

Дефиле

Дефлорация, дефицит, дефолт, дефиле. Дефиле (defile) – теснина, ущелье в труднопроходимой местности, удобное для противостояния наступающему противнику. Новейший словарь иностранных слов, видимо, не о том думает. Хотя местность действительно была труднопроходимой: что по подиуму, что по стеночке--по стеночке, мимо живой лестницы фотографов, юношей--неюношей, девушек--недевушек, послов, мошенников, папиков, от двери – к гримерке, где блистала хозяйка, курили, а на полу среди электрических кабелей хрустели серебряные сугробы фальшивых букетов.

Невский проспект, казино, пять вечеров, мальчик завивает локон девочке, запах парикмахерской, осколки зеркал на подиуме, разговоров и за кулисами.

-- Какая разница, все мы красивые…

-- Такой урод…

-- Мы будем босиком работать?

-- Ой, я не хочу босиком, там стекла!

-- А куда ты на фиг денешься…

-- Брюки превращаются, брюки превращаются…

-- Так, девочки, доходите до конца подиума, около репортеров, журналистов побольше покрутиться.

Акшенадзе, увидев Борисова, изобразила, с каким удовольствием влепила бы ему тортом в объектив. Борисов увернулся.

Красавица выстроились гуськом. Коллективный вздох.

-- Ну, пошли!..

Это неважно, это маленькая жизнь, в которой женщина ежедневно практикует маленькое чудо переодевания. Ткань – это растянутое в пространстве время. Кто может сегодня посоперничать с женщиной в искусстве быть на виду и оставаться непознанной? Киевская богема. Шелк, вискоза, хлопок, перфорация, кожа и замша. На Крещатике уже зелено и клейко. Нью-Йорк, кепка, майка, рваные джинсы. По-русски говорит с акцентом. Выборг. В этот вечер, если она хочет намекнуть о своих тайных желаниях… Платье из люрексной сетки, парчовая юбка, кружевная кофточка.

Пили все. Город наводнился пьяными фотографами – от Адмиралтейства до Московского вокзала.

Делаем аппликации, плетем пояса, не чужды абстракции. По ночам на каждом веке она носила по букве, написанной так же, как пишут буквы на веках коней перед состязанием. Лен, хлопок, шелк, теплое золото, небольшой тираж. Дебют, латынь, Татьяна и Онегин, барышня нанесла боевой раскрас и пошла широкими шагами на дискотеку, Грэта Гарбо в глухом черном и роли Анны Карениной, юные чиновницы идут на работу в Мариинский дворец, материи сна, галстук до бедер, из сандалет мизинец вываливается, птичьи трели в динамиках, за техно выходит ковбойский трактир с амазонкой среди трупов пьяных ковбоев, головы поворачиваются за ногами, девочка лет пяти в желтых брюках сидит на коленях у папы и загибает пальчики, наклоняют ведерную бутылку виски на шарнирах и выстраивается очередь, на вопрос «у какого модельера вы одеваетесь» в анкете журналиста я не пишу «секонд хенд», а хотелось, я стою на стуле, по подиуму девушки несут кто мыльницу, кто туфельку, кто орхидею, кто апельсин.

-- На подиуме я испытываю то дикий восторг от самой себя, то дикий страх перед всеми, -- говорит мне девушка Таня.

-- Каждая модель должна прочувствовать свой образ изнутри, -- говорит мне девушка Наталья. Я записываю. Как и реплику ее подружки «Что ж ты паришь?»

В Петербурге есть красивые девушки, которым нашили новых платьиц.

Вверх по черной лестнице

Воскресенье. Дело к вечеру. Заводская общага. Ветер насвистывает. На балконах ржавеют трусы и велосипеды. На кухнях варят мясо и, кажется, мыло. Вверх по черной бетонной лестнице пробежала босая девочка. Навстречу прошли двое. Парень в трико, голый по пояс, тщедушный, кухонным ножом ковыряет штукатурку. На девятом я закрыл нос и, чтобы не запачкать подошвы, прижавшись к стене, миновал площадку. Женский крик: «Что ты тут трешься?» Дверью на чердак хлопал ветер. Вышел на крышу. Двое, лет пятнадцати, по очереди смотрели через дно бутылки на небеса. Над крышами всплывало желтое яйцо Исаакия. Внизу, у дома напротив, в железном помойном контейнере полыхало пламя. Я тоже не пошел на выборы и хотел посмотреть сверху, почему не пошли все.

Тучи шли низко. Трубы дымили. Корабль плыл. В иллюминаторах пировали и плакали. В трюме шуровали убийцы и крысы.

Ричи Блэкмор

Эти деньги – N рублей (проходка на хоры) или NN рублей (кресло в партере) стоило отдать только за то, чтобы своими ушами услышать и своими глазами увидеть, какие метаморфозы совершаются с человеком, который слушается женщину. Большой зал филармонии; «Blackmor,s Night», жалкое, страшное зрелище! бедный-бедный Ричи!

Если бы не школьные годы чудесные, не пионерское детство, отравленное электрогитарой «Deep Purple», электрогитарой, которой он, как Маяковский кастетом, кроился у мира в черепе, тогда бы я, безвременно мудрый и облысевший, не давился бы на Михайловской, 2, у главного входа в филармонию, не пихал бы локтями несчастных себе подобных – в очереди за молодостью, 20 лет спустя, мерзким апрельским вечером. Бедный Ричи! какое разочарование!

Мы прощали измену с «Rainbow», (1975) мы прощали два миллиона долларов за возвращение в «Deep Purple», мы прощали новый скандал с Яном Гиланом (1993), -- все мы люди. Но потом, в триумфе «Ричи Блэкморс Рэинбоу» стоило уже увидеть начало конца. Имя ему – Кэндис Найт, затесавшаяся певичкой и в жены. Записанные с нею дуэтом альбомы «Shadow of the moon” (1996) и “Fires a midnight” (1997) успешно летели по вершинам мировых чартов, в прошлом сентябре последний вошел в десятку самых продаваемых в России. Не уследили, не уберегли. Я плачу, Ричи, я был на грани истерики, меня выгнали из партера, я сидел у стеночки на хорах, чтобы ничего не видеть и ушел, чтобы ничего не слышать.

Блэкмор стал менестрелем, Блэкмор надел черное рыцарское трико и играет на акустической гитаре. Он стоит на краешке сцены в декорациях толкиенской сказочки, пощипывает струны, на авансцене царит Кэндис Найт – мадам-шаль. Мелодии древних кельтов хорошо слушать лежа у каменного камина и нажравшись мяса с кровью.

Я смотрел на отблески красного света на беломраморных колоннах филармонии. Зал, подобные мне, рукоплескал и свистел от восторга. Возможно потому, что впервые видел вживую 57-летнего Блэкмора. Я думал о том, что что-то не понимаю. Я полагаю, зал ждал, когда же начнется. Не началось. И тогда, ответом на реплику губительницы, которой она предваряла следующий средневековый напевчик, услышал громовой голос отчаявшегося собрата, сидящего в партере.

-- Можно не петь! – по-русски сказал кто-то под смех зала. Думаю, она не поняла. Она была женщина. Ричи был невозмутим. Он играл пажа ее славы, которой никогда не будет.

Михаил Чулаки

«Но ведь я живу на свете. Я! Хочется крикнуть, чтобы весь мир услышал. В чем-то я понимаю Герострата. Нет-нет, я больше ничего не смогу поджечь и не хочу, но самое это желание, чтобы все знали обо мне, так понятно. Хорошо талантливому композитору, поэту, а что делать мне? Мне – без особых талантов? Что мне делать, если чувствую в себе целый мир? Как выразить,? Как донести?»

Писатель погиб, вопросы остались открытыми. Все его романы и повести, книги, крики, газетные, журнальные, электронные, трибунные – не ответят на них.

Ответы будут верными или неверными. Неверным теперь и всегда будет первое предложение. С этими странными, сомневающимися, мальчишескими, отчаянными «но» и «ведь».

Первая строчка была зачеркнута вечером 20 августа в Санкт-Петербурге. Михаил Чулаки гулял во дворе с собакой. Его сбила машина. Похоронили на Богословском кладбище.

Теперь будут листать биографию и книги.

Родился в Ленинграде в 1941 году. Отец – композитор, мать – художница. Развод. Золотая школьная медаль. Восточный факультет университета. Первый Мед. Первые опыты в газете. Хулиганские перелицовки Шекспира на медицинский манер. Психиатр старейшего питерского сумасшедшего дома – на Пряжке. Дрессировщик львов. Председатель Общества защиты животных…

«Чулаки постоянно, без всяких усилий с его стороны, волею проведения и коллег, становится где-нибудь председателем», -- иронизировал он потом о себе в третьем лице.

Жена, поздний брак, пять любимых домашних кошек, председатель Союза писателей Санкт-Петербурга, потом и – Комиссии по правам человека в том же Санкт-Петербурге.

Публицистика, митинги, телеэкраны, фантастика, сетевые монологи и ответы читателей: «безусловно, как писатель вы бездарны…», вечные и сиюсекундные вопросы: вера, русская национальная идея, русский фашизм, плутократия, интеллигенция и эволюция, новая цензура, солдатские матери, правда и ложь

И опять же, о себе в третьем лице: «Читатели – и даже отдельные почитатели Чулаки отыскиваются в самых неожиданных местах: от Сибири и Камчатки до Южной Африки и некоторых штатов Северной Америки. Зато некоторые не слышали о нем (не только что не читали!) и в родном Петербурге… Впрочем, наш герой считает, что он и не должен быть слишком популярен, поскольку взгляды его – взгляды «подавляющего меньшинства». Человечество безумно, а Чулаки ставит современникам диагноз. За что же им его любить?!..»

Жыльеза травыы

В 1923 году в Москве Алексей Крученых издал брошюру «Собственные рассказы детей».

Нина К. (12 лет):

Я люблю ее худую

Линию спины,

В морду эту злую

Я вколю иглы.

Я люблю ее худую

Лапу без ногтей.

Сборник стал классической книжкой футуризма: Крученых угадал: зеркало детского сознания ясно отражает абсурд, совершающийся в мире людей и слов.

Последняя новость, Reuters сообщает: в результате скрещивания ген медузы с генами мыши на свет божий явилось бледно-зеленое светящееся животное: «Чемодан грыз заржавленное ведро, и оттого у него заболели зубы»

Надеюсь, животное сдохло, не успев дать потомство и привести беспечное человечество к окончательному решению сжечь компьютеры с обслуживающим их специально обученным персоналом. Они еще нужны для наведения ракет на Луну, верстки книг и набора крученыховского:

КАШЕВАРКА ВСЕВО

В Городе дощ слякоть и грясь и грясь Анана дачез

Залотая осень золотыя листье падоют И всо тиха и

тиха и тиха и тиха тиха

йiукенгшщорпип аспи зхщюбджльо

В лька илькаилькамилька уаика

Икачик чмк чика

Укаика мик а ик

 Бронза гронит жыльеза травыы

                      Дасведаня

              КАНЕЗЦ

моим вещам

                          (Кот – Катя – 7 лет)

Папой компьютера был арифмометр. Дмитрий Набоков рассказывал, что его папа называл эвээмы дьявольскими машинами.

Щастья не будет!

«Свод новых правил правописания», разработанный Орфографической комиссией РАН, похерен первой леди государства. Приехала в университет и сказала: сейчас не надо.

Что было?

1918 год. Декрет о реформе русской графики и отчасти орфографии. Упразднение "ятей" приписывают большевикам. Но декрет подготовлен еще до революции – Орфографической комиссией Императорской академии наук, в состав которой входили известные лингвисты -- Шахматов, Фортунатов, Бодуэн де Куртенэ. Первая инструкция о переходе на новую орфографию выпущена после Февральской революции Министерством просвещения Временного правительства.

После октября 17-го большевики объявили о немедленном переходе к новой орфографии. Суть реформы – графические изменения в русском языке: были упразднены буквы, которые не выражали звуков (прелестная воздушная Ъ в конце слов), а также «ять», «i», «фита» и другие буквы, звуки которых уже обозначались другими буквами алфавита. Собственно орфографические изменения были незначительными.

1964 год. В «Известиях» опубликованы разработанные Орфографической комиссией Академии наук новые правила орфографии, суть которых сводилась к ее «усовершенствованию и упрощению». Упрощения предлагались действительно революционные: ноч, заец, мыш, огурци… Твердый знак упразднялся и повсеместно должен быть заменен мягким. «Известия» развернули всенародную дискуссию. Отклики были исключительно отрицательными – оттепель! Реформа была такой же волюнтаристской, как и кукурузная эпопея. После того, как Брежнев сменил Хрущева, о ней, слава богу, забыли.

Кстати, разработчики нынешней реформы выступали против широкого ее обсуждения. Один из ее авторов, доктор филологических наук, зампред Орфографической комиссии РАН Владимир Лопатин считает, что подобные решения должны приниматься исключительно специалистами и вступить в силу после правительственной визы. Необходимость принятия нового «Свода…» авторы реформы объясняют тем, что последний свод под названием «Правила русской орфографии и пунктуации» увидел свет более сорока лет назад – в1956 году и с тех пор русский язык значительно изменился.

Что придумали?

Самые большие страсти разгорелись вокруг «щастья», «параШУтов», «заЕцов», «ЙОШиков», «жЫзней» и «чуств» без В. Но, не дожидаясь народного гнева: наши нежные чувства и наших ежиков решили оставить в покое.

Большинство других предлагаемых реформаторами изменений казались вполне разумными.

Коммунистическую партию писать не с заглавной, а со строчной, как и национал-патриотическую и все прочие.

Таллин – с одной ЭН. Эстонцы пусть пишут хоть с тремя. Не пишем же мы Пари.

Да воскреснет Бог и да расточатся врази Его, с больших, а вот ей ей-богу, боже мой, какой ужас – с маленьких, вопреки нынешним крикам корректоров, которые везде норовят с больших. С прописной -- Крещение, Рождество, Пасха, Богородица.

Президент пусть подписывает себя с большой под договором с Террористом бен Ладеном. Мы же будем писать с маленьких, невелика честь, чем он лучше слесаря?

Алка Пугачева обойдется одной Л, а Алла осталась бы с двумя. Спорно.

Новый свод узаконил бы всяческие слитнопишущиеся медиаимерии, видеотехники, дискоклубы, которые старым, 1956 года сводом, никак не регламентированы.

Школьные мучения: почему пол-апельсина, пол-лимона, но – полмадарина и полбутылки? Теперь все предлагали через дефиску. Мне не нравится. Полбутылки лично я всегда буду писать вместе, это ж цельный и неделимый объект.

Еще более сомнительны: ФеЕрверк без Й ( взрыв исчезает). ГосЪязык, детЪясли, хозЪединица, спецЪемкость и прочее сложное и сложносокращенное – только с Ъ.

Следующее правило наплодило б новых языковых монстров: слитно -- наречия подстать, наскаку, всердцах, доупаду. Так же, как и сложные существительные типа койкоместо, пассажирокилометр, человекодень и коммунопатриот…

Как говорил Леонид Леонов, когда в 64-м Хрущев готовил подобную реформу: «Эти огурцИ лично я есть не буду».

Прекрасная ночь

Я шел от «Чернышевской» до «Василеостровской». Потом вокруг темного Смоленского кладбища – к «Приморской». Было не остановиться. Была осенняя ночь, город был пуст. «Почему морда без синяков?» – спросил меня редактор. Я не знаю, почему за всю ночь ни на Невском, ни на Васильевском навстречу не попалась ни одна сволочь. Там, в начале ночи, на Литейном, компании гуляк расступались, и цоколи домов летели назад.

В ту же ночь старик рубил топором свою старуху. А, изрубив, пошел разбрасывать ее в мусорные бачки по улице Верности.

15-летняя барышня из ПТУ кромсала кухонным ножом 17-летнего курсанта, прибывшего в краткосрочный отпуск – к ней, на Малую Охту.

В кафе на Невском некий стервец тыкал ножом в окружающее его пространство, двоих проткнул насмерть.

В коммуналке на Петроградской пасынок ногами забил отчима.

У Казанского из кустов вышел мужик и пошел за мной, что-то бормоча, да отвязался.

Милицейские машины сворачивали морды, но я был тверез.

Над Невой клубились туманы. На небе был нарисован черный прямоугольник. Черт возьми, как выкроили кусок в материи неба? – я ахнул. Но это только Дворцовый мост, вздыбившийся по случаю ночи и навигации.

На скамейке у Зимнего дремали. Вздремнул и я. Мост свели. Туман растаял. Начиналось прекрасное утро.

Ответный визит

Я увидел королеву с балкона. Она вошла медленно, будто не понимая куда. Красное пальто, красная шапочка, черная сумочка, черные перчатки. Села на краешек красного стула, стянула перчатки, положила за спину. Мэр сиял. Принц Филипп, герцог Эдинбургский, муж королевы, нога на ногу, широко улыбался актовому залу университета, как будто его страшно смешили. Ректор в зеленом платье сказала, что этот день будет вписан золотыми буквами в историю университета. В зале было человек четыреста, штук двадцать кресел были пусты. Студенты и студентки брали зал штурмом, но не взяли. Смели вежливого британского охранника, который не решился воевать с барышнями, но барышень потом отловили по одной наши ребята и выставили за дверь. Студентки канючили: «Ну пожалуйста!..»

Королева сняла перчатки. Ее движения были медленны, голос чист и негромок. Она произнесла спич, трижды упомянув Пушкина, трижды Петра.

Во время ответной речи ректора королева неспешно и вежливо надевала перчатки.

Полный ее титул: «Елизавета Вторая, божьей милостью королева Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии и других ее владений и территорий, глава Содружества, защитница веры». Четверо детей, шестеро внуков, пять домов, в том числе два дворца, два замка и поместье. Лето проводят в шотландском поместье, где в лесах водятся куропатки, а в озерах вода кристальна.

По легенде, которую рассказала студентам королева, Петр I встречался с королем Вильгельмом Третьим и, не исключено, что приглашал его на берега Невы за пять лет до того, как начал строить великий город. В то время русский царь жил в Дептфорде, близ верфи, где изучал корабельное дело. «Его любовь к шумным вечеринкам, -- рассказывают англичане, -- нанесла такой большой ущерб дому, в котором он жил, что королевской казне пришлось выплатить компенсацию его владельцу».

Ответный визит монарха состоялся 296 лет спустя.

Трубочист

По крышам Петроградской стороны ходит человек в красном комбинезоне, с огромной медной бляхой на поясе. Ему за сорок. По самым узким карнизам, как по Невскому. На плече большой железный шар и ерш, с помощью которых Александр Евгеньевич Захаров чистит петербургские дымоходы.

-- Люблю смотреть на город с церквей – ох и красота же! На Троицком соборе печи чистил, там стоял на куполе дубовый крест. Сейчас его сняли. Печи есть везде, даже на Нарвских воротах, а в воротах раньше люди жили.

Все в жизни начинается от печки. Как-то выхожу из церкви, весь в саже, черный-пречерный, а тут свадьба, кричат: «Гляди, трубочист! Вот счастье!» Невеста как была в фате и белоснежном платье, так со мной в обнимку и сфотографировалась.

Люди живут по-разному. Бывает, камины позолотой покрыты. А в другой дом зайдешь, стены черные, и черные старухи шатаются от стены до стены.

Вы думаете, что мы, трубочисты, в трубы залезаем? -- нет. Опускаем шар с ершом, смотрим, где дымоход засорился. Ершом чистим. Бывает, что и стенку долбить приходится. То упавший кирпич мешает тяге, то голубь на трубе уснул и свалился вниз. Оружие в дымоходах прячут. Однажды целый склад шкаликов в вентиляции нашли, муж от жены заначку делал.

Как-то опустил шар, чувствую, что-то не то. Иду в квартиру, а в дверях стоит мужик, весь в саже. Что такое? Оказалось, купил телевизор. И нашел, куда поставить – в дымоход. А я своим шаром этот телевизор насквозь пробил. Сажа разлетелась, и канарейка в клетке была желтой, стала черной. «Телевизор ладно, а птицу как теперь отмывать буду?» – кричит мужик.

Бомжей много на чердаках развелось. Сидят, готовят еду, жгут костерки. Проходишь мимо, опасаешься, бог их разберет, что за люди.

Сезон кончился. Дожди. На мокрые крыши по технике безопасности лезть нельзя, скользко. И оцинкованные опасны. На Петроградской много крутых крыш. Но главное, чтобы страха не было. Надо быть уверенным в себе, засомневаешься, сразу пошатнет и поминай, как звали.

Ресторатор

Нас познакомил Флор, гражданин Австралии, пропивший билет на вторую родину. Флор – персонаж мастерских Пушкинской,10 времен ее расцвета, потом окрестных рюмочных. Последний раз я видел Флора в драной шинели, в его лицо, казалось, намертво въелась чердачная пыль. Когда-то Флор пел в «Анастасии», парижском ресторане Алекса. Алекс Тургюман (Alex Tourgueman) -- французский мужчина в полном расцвете сил, ходил по комнате в домашних тапочках, китайском халате и коньяком на дне хрустального бокала. Его петербургский бизнес лопнул, эту квартиру на Литейном он купил, чтобы, «не потерять и Петербург». Положил паркет и поставил широкую кровать.

В «Анастасии», что была на улице Сен-Мартен, любили поужинать супруги Синявские, Андрей Битов, «Лицедеи», Хвост, художники Олег Целков и Михаил Шемякин.

-- У меня было недорого, -- рассказывает Алекс, -- всего 100 – 150 франков за ужин. Я открыл «Анастасию» в 1989 году. Назвал в честь княжны, дочери Николая II. И свою дочку тоже назвал Анастасией. Потому что Достоевского французы уже забыли, Толстого, не говоря о Пушкине. Я хотел что-то русское показать им. Париж уже не разбирает, что такое русское, в ресторане «Распутин» поют цыгане. А у меня – и повара, и кухня, и принц – как его звали? – Бефстроганов. И красивая моя дама Нина Плетнева, которую весь Париж знает. Фирменным блюдом мы сделали борщ – обязательно! Пельмени сибирские и другие. Салат оливье, там его называли «Русский салат». На стене картина – «Запорожцы пишут письмо…», я заказал, пять художников –

Ресторатор подходит ко мне и растопыривает перед лицом пальцы –

-- Пять художников целый год рисовали! Я заказал больше, чем Репин есть! Потом уже заказал и «Тройку», и «Три богатыря».

Потом ресторан закрылся «потому, что был за культуру и за Россию нацелен. И, естественно, расходы большие».

Во Франции у Алекса остался какой-то строительный бизнес. Бизнес в Петербурге не получился. В бывшем фотоателье на Невском открыл французский ресторан, но помещение отобрал построившийся в соседнем доме банк, который тоже потом разорился. Купил завод, но «человек пошел с деньгами и исчез. То есть если посчитать на деньги – не будем считать, очень большие деньги». На Васильевском открыл гриль, нанял студентов, но подняли аренду и «студенты потом ходили, раздавали курицу родным».

Алекс любит Петербург.

-- Потому что народ культурный, высоконравственный. Они нежны. Они красивы,

 именно за это выставляю в упор. Смотрю правительство ваше – вижу красивых людей. И стоит такой, как Ельцин – приятный, красивый. Немцов! – красивый, приятный! Чубайс!.. И так далее. А раньше что было? Если позволите, назову имена. Это страшно. Это Сталин. Это Микоян. Это Хрущев. Ну просто приятного лица не было. Если не будете писать – я не согласен. Потому что могу сказать: ваши женщины – первоклассные. И мужчины тоже. Такой город! Я стараюсь говорить по-русски. Потому что я такой урод, я не могу любить поверхностно. Родился в Касабланке, предки испанцы, французы, еврейские немножко. Я люблю русский. Русланова, Зыкина – обожаю. «Ва-ленки, ва-ленки…» «На улице дождик с ведра поливает…» (Поет). Обожаю.

Дети без мам

На прогулке Коля нашел бутылку. Принес воспитательнице:

-- Надо сдать.

Коле три годе. Когда Коля родился, матери было семнадцать лет. Вечерами она стоит на проспекте Просвещения и голосует. Когда ее лишили родительских прав, когда его привезли в Детский дом, он был болен и вечно голоден. Прятал хлеб в колготки, сидел на горшке и ел. Не верил, что ему теперь каждый день будут давать есть.

Таких историй живет в детском доме №8 семьдесят пять. Дом – бывший детский сад в новостройках на Сикейроса. Директора зовут Лидия Никитична Мамина.

Инна, сейчас ей семнадцать лет. До пяти жила здесь, потом счастье, неслыханное-неслыханное счастье – удочерили. Новая мама искусствовед, кандидат наук, новый папа инженер научно-исследовательского института. Инна прожила в этой семье около пяти лет. Но не сложилось. Мать считала, что приемная дочь ест непомерно многои, уходя, завязывала холодильник веревкой. Отдала Инну в психбольницу, потом в монастырь. В двенадцать лет Инна вернулась в детдом.

-- Бегут ли от вас, убегают ли к вольной жизни?

-- Когда только поступают, хотят убежать, были случаи, -- отвечает Лидия Никитична. – Потом привыкают. Маленькие дети быстрее взрослых забывают своих пап и мам.

Святослав, 10 лет, здесь с апреля, про прошлую жизнь рассказывает, как все здесь, уклончиво: сестра поссорилась с мамой, маму забрали. Мечтает стать палеонтологом (с трудом выговаривает это слово). «Ну, короче тем, кто изучает динозавров».

Олег, 13 лет, в детдоме живет с апреля «потому что дома сейчас обстановка не очень». Мечтает, чтобы дома, чтобы все нормально, чтобы все жили хорошо и учиться чтобы нормально.

В младшей группе уже ужин. Едят тушеную с мясом капусту и дразнятся. И передразнивают друг друга.

-- Кто самый лучший человек? – спрашиваю.

-- Я!

-- Я!

-- Я! – кричат по очереди.

Петя: -- А у меня есть денежка и показывает пустую ладошку.

Даша: -- А я хочу заводного зайку и мишку!

Лиза: -- А я мороженого!

У Ксюши мать исчезла, отец женился и вскоре умер. Мать Роберта пыталась вместе с ним выпрыгнуть из окна седьмого этажа. У Петьки мать пьет. Даша, которая сказала про заводного зайку, вдруг встала из-за стола, вывела Лидию Никитичну за руку в другую комнату и что-то сказала ей на ухо. Потом я узнал: про зайку это она так сказала, просто так, а Лидии Никитичне шепнула, что на самом деле и больше, чем заводного зайку хочет, чтобы ее забрала мама.

Лихачев и Собчак

В Лавке писателя представляли книгу воспоминаний академика Лихачева. Народу было немного. Лихачев держался в сторонке, сидел в углу на стуле, принимал от старых женщин цветы. Приехал Собчак с охраной и назвал его совестью Петербурга.

-- Дмитрий Сергеевич, книга называется "Воспоминания". А о чем бы вы хотели забыть?

-- Я бы хотела забыть о дурном, о том, что портит настроение.

-- Что портит настроение?

 -- Призраки дурных людей, которые иногда преследуют меня.

-- Чем дурной человек отличается от хорошего?

-- Главным образом – поступком.

-- Часто ли наблюдали в жизни гадкие поступки? Совершали ли их в отношении вас?

-- Сколько угодно. Но из этого обычно ничего не выходило.

 -- Как защищаетесь?

-- Трудно сказать. Я не очень реагирую на эти поступки. Особенно в период проработок, когда всякие сумасшедшие упрекали меня в космополитизме и других смертных грехах.

-- О чем, Дмитрий Сергеевич, нельзя забывать?

-- Как ни хочется забыть дурное, но и забывать этого дурного тоже нельзя. Потому что иначе оно может возобновиться

-- Можно ли понимать ваши слова как социальную, а не только личную позицию?

-- Думаю, что нам нужно бы понять, что марксизм и большевистская философия в целом были страшным несчастьем для нашей страны. И мы должны избегнуть этого в будущем, не возвращаться к этому опыту. Это был ужасный опыт. Хватит с нас.

-- Но и сегодняшний день для многих тягостен и страшен.

-- Это ужасно. Но не сравнимо с тем, что было. Сейчас не расстреливают миллионы людей, как расстреливали тогда. И концлагерей не строят.

-- Когда все наладится?

-- Я думаю, не очень скоро.

-- Какие книги пересчитывает академик Лихачев?

-- Больше всего я люблю перечитывать Достоевского. Даже не то слово "люблю" – вынужден перечитывать. Зачем? Чтобы что-то вспомнить, чему-то найти объяснения.

-- Возможно ли, что новая, незнакомая, книга станет для Вас потрясением?

-- Да. Возможно. Таким событием в моей жизни стали все произведения Платонова и Булгакова. Я очень люблю "Мастера и Маргариту", его драмы.

-- Что государственные мужи должны сделать в первую очередь для обустройства России?

 -- Наладить воспитание в средних школах. И – детство. В государственной заботе и помощи нуждаются детские дома, дети-сироты, беспризорники, детские лечебницы… Дети – наше будущее, это избитые слова. Но это действительно так.

-- Анатолий Александрович, чему научило вас знакомство с личностью и книгами Дмитрия Сергеевича Лихачева?

-- Прежде всего – определенным моральным принципам. Дмитрий Сергеевич мне очень напоминает моих учителей -- великих юристов Петербургского университета. К моменту большевистского переворота они были сложившимися учеными и пронесли через всю жизнь высочайшую нравственность. Встречи с этими великими и прекрасными людьми сформировали меня как человека. Если говорить о книгах… У Дмитрия Сергеевича очень любопытные книги. Скажем, в описании поэтики древнерусской литературы очень много любопытных наблюдений, которые пригодились мне и как профессору, и как автору. Многие ассоциации, навеянные анализом "Слова о полку Игореве", я потом использовал в выступлениях и книгах. Вы знаете, что у Дмитрия Сергеевича есть совершенно великолепная книга, изданная еще три года назад, в которой целая глава посвящена карточной игре. Или – лагерному мату и языку. Я всегда читал это, во-первых, поражаясь широте взгляда. Во-вторых, каждый раз замечал, что для Лихачева как истинного ученого нет отбросов, нет того, что не может быть предметом научного анализа. Он делает даже то, что в нашей жизни кажется за пределами нормального, и показывает, как в этом проявляется характер народа, определенные нравственные принципы. Он умеет делать из этого очень важные выводы нравственного и исторического характера.

-- Вас считают интеллигентным политиком…

-- Для меня это не большой комплимент.

-- Я не хочу делать вам комплименты.

-- Да, конечно. Я не политик, я прежде всего профессор Петербургского университета. И это кое-что значит.

-- Что такое по-вашему интеллигентность в политике и в жизни?

-- Я не представляю себе, чтобы интеллигентный человек таскал в парламенте женщину за волосы. Или срывал крест со священника. Мир ошарашен. Даже трудно представить себе, какой моральный урон нанесен репутации нашей страны…Меня очень беспокоит, что в сегодняшней нашей политической жизни всякая шушера, мразь, извините за грубые слова, претендует на то, чтобы управлять страной.

Шпион

«Хочешь стать шпионом? Иди и напиши заявление на Литейный, 4. Ждать придется, может быть, около года, если сразу не пошлют на фиг. Обучение – от полугода до трех лет.

Для начала нужно знать иностранные языки. Английский и, скажем, китайский.

Сверхчеловеческое чутье? Ничего подобного. Просто нужно быть очень преданным человеком. Критерии отбора в ЦРУ: кандидат должен быть грамотным и легко обучаемым. Но не настолько умным, чтобы обсуждать приказы начальства. Разведка – это сбор информации, только и всего, никакой романтики. В разведке нет суперменов. Как правило, разведчик – очень преданный и очень ограниченный человек. Но любопытный. А бомбы делать научат. Но прежде всего – эрудиция и умение общаться.

Карьера разведчика продолжается, как правило, всю жизнь. После ухода из конторы мы сохраняем принадлежность этому клубу. Люди с таким жизненным опытом новые связи заводят нелегко.

И убить, и переспать с чужой женой – нужно быть готовым преступить через все нормы. Разумеется, с ведома начальства.

Что такое разведчик? -- тип солдата, обменявший свою жизнь на некие идеалы и довольно небольшую сумму денег. Часто в разведку идут потому, что развит комплекс неполноценности, идут ущербные, желающие заниматься загадочными и тайными операциями. Хочется быть суперменом, принадлежать к группе, в которой тебя кто-то напутствует и заботится о тебе. А тебя могут послать не в Америку, а в Гренландию -- полоть кокосы. Но есть другой образ жизни: когда ты делаешь, что ты хочешь. И он мне больше по душе. Поэтому я ушел из разведки.

Хочешь стать шпионом? Прочти Библию. Или Оруэлла. Может быть, что-то поймешь в жизни прежде, чем написать заявление на Литейный, 4».

Кто это? Так, в одной пивнушке встретил.

Хорошие манеры

Ивана Арцишевского, начальника протокольной службы Смольного, хорошим манерам учила мама, окончившая в Китае женскую гимназию. Но ложку он, левша, по-прежнему держит в левой руке. Облажаться не случалось. Подтягивать штаны, даже если спадают, считает Арцишевский, в любом обществе нехорошо. Хотя:

-- Глупо вести себя дома, как за ужином с президентом. Дико, все эти долгие рукопожатия, целования взасос – дико. Именно наши президенты имеют привычку притягивать за руку своих коллег. Дикость, когда официальные лица не умеют подойти к священнику или протягивают патриарху свою дружественную пятерню. Только наши президенты на приемах пьют водку. Высший пилотаж – умение одинаково достойно вести себя и с президентами, и с дворниками. Все остальное – пустяки: последовательность разложенных перед вами вилок и ножей в точности соответствует последовательности блюд. Если растерялся – не беда, смотри, как ведут себя другие. Не спеши. Помню, на встрече со строителями тоннеля под Ла-Маншем, англичане хотели нас упоить: мол, что будут делать эти пьяные русские с этими немыслимыми ракушками и крабами. И тут просто: не пей. Это мелочи. Не мелочи – несвежая рубашка, расстегнутая верхняя пуговица… Но… Можно обладать самыми уточенными манерами и оставаться при этом редкостной сволочью. Я знал NN, молодого человека, приятного во всех отношениях. Как только попал в администрацию президента – не то что манеры, походка изменилась и глаза стали стеклянными. Дескать, я уже не человек, я – охраняемый объект. Нынешние дворяне? Дворянин – человек двора, а двора у нас никакого нет. Князь, граф, сударь, -- паноптикум, ярмарка тщеславия, пахнущая нафталином. В век интернета сословность смешна, как смешна жена чиновника на приеме, смесь меда с патокой, c жеманным: «Ах, князь…»

Дом на пьяном острове

Кажется, все. Ни денег, ни дома, ни похмелиться. Гвоздь и петля. Худо. Когда худо, они идут. Из василеостровских рюмочных и пивных – на 4 линию, 25, дом без вывески. Они живут в палатах на десятерых, пока не пройдут синяки, пока не перестанет трясти, пока ужас не оставит. Нужна трезвая рука, чтобы написать заявление, кляузу на себя. Еще паспорт и флюорограмма. Потом будешь есть овсянку, как миленький, как лорд. Хлебать жидкий благотворительный супик и орошать его компотом, а не «попугаем» и «красной шапочкой». Что такое «красная шапочка», не знаю, а «попугай» – такая гадость вроде спирта в пузатом пузырьке с веселым ярлыком, в народе весьма популярная.

На пяти этажах пятьсот квартирантов. Я видел многих: и ладных мужиков в очках, и роскошных девиц с грудями под майкой, и невзрачных типчиков. Я видел одного. Парень, работяга, пришел сдаваться, не жена привела. Да, говорит, все, что угодно, только возьмите. Помчался в поликлинику за какой-то бумажкой. К вечеру, говорит, вернусь, если не перехватят.

Раньше держали по 45 суток принудительно. Теперь лежим по собственному желанию. Кто десять, кто месяцы. Самых несчастных среди нас, если тихо себя ведем, не выгоняют, а жалеют и лечат. Бесплатно.

На Васильевском контингент свой: безработные и пролетариат. Интеллигенция предпочитает в своей среде: в Бехтеревке или Военнно-Медицинской.

Что от этого дела лечат лекарства не верю. Есть мнение, что просто нужно не пить. Дней десять. Муки адские. Терпи еще месяца два-три. А уж если до девяти трезвенником доживешь – вроде, говорят, не захочешь. Наука говорит. Критерий истины – практика – ее не подтверждает. Гены, судьба и отчаяние – собутыльники, которые дождутся своего часа.

Пьяная старуха ведет на лечение пьяную дочку, у которой на руках пятилетняя детка-дебил.

Рассказывают, что существуют в природе те, кто завязал. У кого остались некие социальные или внутренние ценности: корова, дите, тщеславие. Может быть. Но. Я спрашивал, сколько нужно пить, чтобы допиться. Отвечают: пять лет, если интенсивно. Пять лет! Детка упорхнет, корова сдохнет, а тщеславие, как крысу, утопим в стакане.

Я спрашивал: на чем все-таки поймать себя, что алкоголик. Ответ туманен. Алкоголик, мол, это когда до сухого донышка, это когда много, это когда зависим, это когда перестаешь относиться к себе критически. Это, наконец, даже тогда, когда по утрам без пива, крепкого чая или горячего душа не оклематься. Полгорода в санатории упрятать – и привет.

Спрашиваю нарколога: вы пьете? Ответ: почему нет, 150 всегда себе позволить могу. Чего же, спрашиваю, не спиваетесь? А вот, отвечает, так уж как-то.

Наука считает, что на алкоголизм обречены от 8 до 20 процентов пьющих. По какой графе вам идти – вам виднее. Контора называется: главный наркологический диспансер Петербурга. 4-я, повторяю, линия, д.25. Запишите на манжете.

Кошелек

Он лежал рядом на сиденьи такси. Попутчики вышли раньше. Отдать водителю? Не толстый, и не тонкий. Взял. В кошельке были деньги. А дальше? «Теперь у тебя два выхода, -- сказал мой друг. --- Либо найти хозяина. Либо, если это окажется невозможным, прийти к священнику, выслушать, что он скажет, и следовать его словам. Не факт, что разрешит отдать деньги в храм. Просто так положить их в чашечку для жертвоприношений нельзя».

Я дал слово послушаться. В кошельке кроме денег была визитка ресторана. Я пришел, заказал ужин и попросил позвать менеджера. Я смотрел, как за окном из весеннего снежка вырастает огромная мокрая снежная баба с угольными глазами. Менеджер по имени Константин присел за стол, выслушал меня, как слушают сумасшедшего или провокатора, сказал «спасибо» и пообещал среди ресторанных завсегдатаев поискать тех, кто по приметам похож на моих попутчиков.

Ни на следующий день, ни через неделю Константин не позвонил.

-- Дурак! – сказала знакомая! -- Отдавать кошельки богатым! -- бедные по ресторанам не ходят! И впредь запомни: не брать чужое – это правило. Даже не для головы, а для физики. Просто физически не прикасаться к чужому.

Я стал звонить друзьям и знакомым.

Банкир Анатолий Важов сказала: «Я возьму кошелек и попытаюсь найти владельца. Сумма в кошельке меня не смутит: хоть десять долларов, хоть десять тысяч. Может, это последние деньги у человека. Если не получится отыскать хозяина, отдам кому-нибудь из нуждающихся близких. Не нищему на улице. Всегда найдется человек, которому эти деньги действительно нужны».

Корректор Тамара Гуренкова сказала: «Пройду мимо. Хотя будут терзать сомнения: вдруг там действительно что-нибудь важное для того, кто бумажник потерял».

Чиновник Ярослав Мешавкин сказал: «Зачем говорить «что было бы, если бы…» Я несколько раз находил на улице деньги. Правда, без кошельков. Это всегда хороший повод сделать подарки близким. Например, купить игрушки детям друзей. Примерно год назад был случай. Одна журналистка нашла бумажник, в нем восемьсот долларов и визитка фирмы. Пришла, отдала охранникам. Те радостно улыбались. Мол, дура нашлась. Наверное, поделили».

Журналист Акрадий Спичка сказал: «Я бы сказал таксисту: старик, вот тут кошелек валяется. И дал бы понять, что помню номер машины. А брать бы не стал, потому что всегда лучше отдать, чем взять. Потому что сладкий сон – самое большое мое достояние».

Жили-были рапануйцы

О чем рассказывают начерченные на дощечках ряды человеческих фигурок, рыб, ящериц, осьминогов?.. О древнем нашествии инопланетян? О гибели Атлантиды? Или о том, как поднимали и ставили на скалистых склонах острова Пасхи чудовищных каменных баб? Всего в музеях мира сохранилось около двадцати таких пасхальных писем. Эти так называемые тексты ронгоронго сделали рапануйцы -- жители о. Пасхи -- вероятно в XVII – XIX веках. Нынешние островитяне не понимают языка своих предков. Над дешифровкой рапануйского письма долгие десятилетия бьются ученые всего мира. Не дала результатов и компьютерная обработка текстов.

«Вокруг света», Сенкевич, без которого воскресенье – не воскресенье, загадка острова Пасхи – страшная тайна и моего детства. И вот – таблички прочитаны, но рапануйцы посмеялись над нами.

Доктор исторических наук, ведущий сотрудник Кунсткамеры Ирина Константиновна Федорова заявила об итогах своей 30-летней работы над текстами острова Пасхи, которые в свое время подарил Академии наук Миклухо-Маклай. Узнав об этом, я сломя голову побежал в Кунсткамеру.

-- Ирина Константиновна, почему так долго эти тексты не поддавались расшифровке?

-- Может быть, отечественным исследователям мешали слова Миклухо-Маклая, что перед нами-де – самая низкая ступень развития письма, которую называют идейным шрифтом. И только в середине нашего века ученые Ю В. Кнорозов и Н. А. Бутинов пришли к выводу, что письменность островитян представляет собой иероглифическое письмо, передающее звуковую речь.

-- Не страшно ли было начинать работу над языком, который не знает ни один человек в мире?

-- Не то слово. Было физическое ощущение, что кости черепа разъезжаются в разные стороны. Я хваталась за голову, казалось, что она раскалывается. Потом было много открытий и поражений. Приходилось перечеркивать все проделанное за многие годы и начинать с чистого листа.

-- И все тридцать лет вы бились только над двумя дощечками?

-- Да нет же. Я написала несколько монографий, касающихся истории и культуры острова Пасхи.

-- Всю жизнь вы занимаетесь островом Пасхи. Вы были там?

-- Нет. Тут пытались собирать для меня какие-то деньги, доллары, но зачем? Табличек на острове не осталось. А развлекательное путешествие выбило бы меня из обычной рабочей колеи.

-- Ирина Константиновна, что же написано на дощечках?

-- Никаких священных истин и откровений. Это длинный ряд отрывков из песнопений, которые исполняли рапануйцы во время посадки корнеплодов и сбора урожая.

Итак. Жили-были рапануйцы. Весь народ – около двух тысяч человек. Ходили в набедренных повязках, ловили рыбу, растили батат, ямс и сахарный тростник. В свободное от работы время совершали человеческие жертвоприношения. Ели черепах и мясных крыс. Верили в помощь небес и любили праздники. Чтоб урожая было больше, распевали: "Каи тоа она она тоа…", что в переводе значит: "Срезал сахарный тростник, срезал, срезал, сахарный тростник".

Семеро

Я хочу рассказать, как они шли. На Невском был тот час, когда крыши и асфальт горячее, чем воздух, а солнце уже растворилось в полном и белом небе. Блондинки, брюнетки, рыжие, черные очки в прическах, шорты, сандалии, лужи мороженого, кабриолеты, очереди у обменников, люди в узких ботинках, люди на каблучках, люди на коленях, ярмарка тщеславия и нищеты. Все как всегда, все как у Гоголя: «Тысячи сортов шляпок, платьев, платков пестрых, легких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владелиц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучею над черными жуками мужского пола».

Семеро шли от Московского вокзала к Адмиралтейству. Мотыльки их облетали, а жуки сторонились. Они были здесь чужими. Зеленые казенные майки, ботинки с высокой шнуровкой, черные нашивки спецназа, бронзовый загар Чечни. Отпуск, еще не дембель. Петербург, проездом. Они не были развязны. А – как бы это сказать? – внимательными и удивленными той жизнью, от которой отвыкли. Они были полны силы и в то же время казались растерянными. Невский любовался собой и не замечал миража войны.

Малевич

Русский музей завершил тысячелетие выставкой Казимира Малевича, уроженца Киева, сына управляющего сахарным заводом Северина Антоновича и Людвиги Александровны; гордеца и хулигана, написавшего в 1915 году «Живописный реализм крестьянки в 2-х измерениях», растиражированный ХХ веком под именем «Красный квадрат».

Выставка – 101 живописная работа, 40 графических и два архитектона. По узким коридорам корпуса Бенуа бродили девицы в супрематических красных платках и лицами, на которых не было ничего, кроме красных же губ. Жизнь, как и свойственно ее низкой сущности, подделывалась под искусство, но не становилась им. Планы художника зарезать живопись не осуществились. Каменные страницы карельской Залавруги, испещренные петроглифами и бисовыми следками остались лежать открытыми и в покое. Но поставлена жирная красная точка. Красная конница, как тысячелетие, убегает назад, и два новых будущих ложатся на предыдущие: «что было, то и будет, что сделалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое» но это уже было в веках, бывших прежде нас».

После точки мы закрываем книгу. Книга закрыта. Точка.

Продрав глаза в новом веке, мы увидели, что весь немытый и слегка подгоревший Петербург стал выставочной площадкой единственного экспоната – автопортрета основателя супрематизма. Малевич висел на каждом фонарном столбе. «Я Малевич! И я тоже Малевич!» – кричал каждый фонарь маршруткам и троллейбусам, бегущим здесь, через Тучков мост, и где-то там -- во тьму Ленинского проспекта. – «И у меня красный берет! И у меня белый отложной воротник! И у меня красная ладонь с оттопыренным большим пальцем прижата к груди! Я тоже Малевич!» Привет Гоголю. Полагаю, такой хороший сумасшедший дом Казимиру Севериновичу и не снился.

Exegi monumentum

Эта книга могла быть совсем другой: триста страниц, полных стихотворений поэта, чей голос называют одним из самых необычайных в мире:

со знанием белого

вдали человек

по белому снегу

как будто с невидимым знамением

Случись так, Россия бы получила роскошное, в три тысячи экземпляров, собрание

творений Геннадия Айги. Но случилось иначе. В большой и многострадальный том, который называется «Разговор на расстоянии», составители включили статьи, беседы, эссе и немножко стихотворений. Воспоминания о встречах с Крученыхом, Пастернаком, Шаламовым, эссе о русском авангардизме и воскрешение забытых имен, размышления о назначении поэта, речи, интервью, предисловия к собственным книгам… Для истории и теории литературы, а также для включения в их контекст собственно существа и «тела» поэзии Айги эти страницы бесценны. Для наук бесценны, не для литературы. Мне до слез жалко, что я не куплю эту книгу. (Все-таки купил). Не по причине вероятной дороговизны, а потому, что хотел бы, чтобы на моей полке был-жил Айги, которого днем с огнем в книжных магазинах не сыщешь, Айги, а не Айги об Айги.

Но должен с сожалением –слэш – со счастием признать, что я не единственный читатель в этой стране. Представлю себе зимнее воскресное утро в библиотеке Скотопригоньевска или Новограда-Волынского. Юношу бледного, до дыр зачитавшего «Творения» Хлебникова , которому библиотекарша с благоговением несет «Разговор на расстоянии» , со словами «Почитайте еще вот это…». Юноша с радостью найдет под одной обложкой и деликатесные «образчики» стихов и – объяснения им, если продерется через колючую проволоку кавычек, колдобины оговорок и инверсий, которые так любит Айги, когда говорит не-стихами: «все же хочу сказать: что один вид «коммуникативности» мне был известен, -- иногда «сталкиваюсь» с ним и сейчас. Стихи, которые можно назвать «лучшими», пишутся в таким состоянии, когда, в процессе писания их словно включается некое непреодолимое, недоказуемое «соучастие»… все «лучшее» в нас преобразуется в «творящую» сосредоточенность, но…».

И так далее.

Закавычивая, спотыкаясь, сомневаясь в значении слов, Айги пытается объяснить сам себя. И, быть может, в первую очередь не юноше бледному, а себе же. Процитирую великолепные слова Иннокентия Анненского, Айги же и воспомненные: «Есть реальности, которые, по-видимому, лучше не определять». Точка. После этого все объяснения следует выбросить.

Другая реальность книги – фотографии. Сотни. Иногда по нескольку штук на одной странице. Разглядывая их, прихожу к двум выводам. Во-первых, поэт любит фотографироваться. Во-вторых, его любят, знают и чтут: от Чувашии до шведского острова Готланд, от Японии до Франции. Фото – документальное тому подтверждение. С румынской поэтессой, с президентом Чувашии, с дочерью Вероникой, с членом Нобелевского комитета Хансом Бьеркегреном, с Харджиевым, с президентом Македонии. Айги спящий, Айги, мыслящий в деревне Денисова Горка, Айги, идущий по грязи, или в гору. Кажется, будто всем этим фоторядом издательство хочет доказать миру: поэт любим и востребован всеми, кроме вас, эти стихи имеют право на существование, а вы их не знаете. Судить ли издателей за воздвижение прижизненного памятника? Судить ли автора за то, что после многих лет внутреннего изгнания и забвения в родной стране -- том о себе воспоминаний.

Мне просто грустно

София Губайдулина продала черновики и беловики в архив и купила домик в тихой немецкой деревушке. Здесь – сад, коровы и лошади, звездное небо – она написала сочинение и привезла его в Нью-Йорк, Штутгарт, теперь и в Мариинский театр. В эти же красные ноябрьские вечера новые белогвардейцы пели романсы в модных петербургских подвалах. Мы и правда однажды проснулись в стране, которая не поет «Каховку» и «Варшавянку», а поет «Поручика Голицына». В чате некая rusalka_morskaia шлет поцелуйчики и оказывается продавщицей из джинсового магазина. С целой страницей, состоящей сплошь из мата, входит Natascha L. «Не засоряй эфир, -- пишу, -- дура!» На что Наташа отвечает: «Люди, простите меня, мне просто грустно».

И совсем вечер. Звонок из «Коммерсанта», опрос для последней колонки. «Где ты хочешь умереть?» – хороший вопрос, но, кажется, для этого перфоманса декорации не важны.

Даша

Даша выросла на Петроградской, на подоконнике стоял старый кактус, и она любила трогать пальчиком его колючки. За окном из минарета истекал желтый пузырь ленинградской луны, или она это тоже придумала. Ее книжка стихов «Лонное затмение» -- самая сладострастная в современной петербургской поэзии:

«Когда струя ударит в небо,

Когда ты пальцы разожмешь,

Мы вздрогнем и затихнем оба.

И все. Ты встанешь и уйдешь.

Уйдешь… А мне придется снова,

Нефритовый лаская ствол,

Как губка, впитывать другого

Самца расплавленный ментол.

И никогда не будет прерван

Меня похитивший поток.

Неважно – сотым или первым

Я целовала твой клинок».

Близорукая тихоня, воспитанная на ахматовских «А у нас тишь да гладь, божья благодать, а у нас светлых глаз нет приказу подымать…», осознала себя петербургской Сафо. Но осталась скромницей – бабушкина комната в коммуналке, чистая постель и пишущая машинка – весь ее мир. Девчонка из тех, что прячет лицо в прическе и блестках очков. Оранжевые брюки-клеш и глухая кофта, застегнутая на полсотни пуговиц. – Ты замужем? – Нет. – Ты была замужем? – Да.—Хорошая книжка. – Да? – Выпьешь? – Вина. – Ты и вправду такая стеснительная? –А пошел ты. – Тебя зовут Даша?

-- Нет, -- сказала она. – Только идиот может подумать, что Даша Кончаловская – не псевдоним.

После кактусов и мечети будущая поэтесса поступила в институт Герцена, съехала от родителей в коммуналку, где раньше жила бабушка и на втором курсе вышла замуж за филолога.

-- Ничего плохого о бывшем муже сказать не могу. В постели валялись сутками. Книжек читали много. Но я не была женщиной, которую хотят, желают, мучат. Просто жили-были и спали вместе затраханный филолог и затраханная педагогиня. Расставанье было легким.

-- «Я желаю всех!» – заявила ты. Это правда?

-- Правда. С уточнением: «Я уйду. Я не знаю – кто завтра придет. Мой нектар превращается в лед. В руки к новому Фаусту плод упадет, но меня только равный возьмет…» Я не знаю, после какого числа начинается много. Гончарова у Пушкина была, кажется, сто тринадцатой. У моей подруги мужиков было, если не врет, три тысячи штук. А ей двадцать семь. Но это не счастье. Счастье -- это когда, ну, кровь вздрогнула, когда все дрожит и вне всяких постелей. Но даже у самого раскрепощенного любовника есть рамки. В творчестве рамок нет.

-- После «Лонного затмения» тебя искали как ту, кто «хочет всех»?

-- Может, и искали. Но я осталась в тени. Я люблю мужчин. И тех, кто у меня есть, мне достаточно. Люблю работать, люблю выводить на бумаге буковки, сочинять их, буковки, мужчин и себя.

Встреча с писателем

Мокрый снег. Дорога из Всеволожска на Сосново. Про Пугачеву: знаком -- не знаком? Знаком, но, кажется, у нее со слухом плохо.

- Ребята, я ведь бывший церковный певчий. А в церковном хоре, если нет абсолютного слуха, работать невозможно.

- У тебя бас?

- Баритон без верхних нот. Поэтому на вторых басах загребал. Безобразничали ужасно: вместо "ангел вопияше с благодатию" тянули "ангел выпиваше…" Сопрано, альты, это, как правило, жены попов, церковные девушки, честные. А басы хулиганье.

Звонок. "Малыш, в снегодождевой слякоти мы движемся в сторону Приозерска. Рад, что тебя нет с нами".

Разбитая трансформаторная будка у поворота, худая крыша сарая, рваная пленка теплицы.

-- Все как всегда. Родина.

Вот был Финляндии. Домик. Старик и старуха. Коврики тканые. Лавки по периметру вдоль стен. Десять коров. Коров моют. Раз в сутки приезжает машина, забирает сметану и молочко. Денежки на счет, в банк.

-- Почему десять коров, а не двенадцать?

-- Потому что нельзя. Тогда у финнов перепроизводство случится. Им специально от государства доплачивают, чтобы больше десяти коров никто не держали.

Есть деревня, где живет четыре человека. Есть поселок, где живет один человек. Есть поселки, где радио нет, а героин из города привозят регулярно. Есть Путиловская волость, которая вся больна чесоткой. А в Шумской волости вода, как слизь, даже коровам, говорят, нельзя давать. А в Сясьстрое, говорят, леса воруют по тысяче кубов в день.

– Это как вон отсюда вон до туда, пять метров в ширину и двадцать пять в высоту.

В садоводствах стекла не бьют, а аккуратно снимают штапик, выставляют стекло, обносят дом -- старую посуду, остатки продуктов, электрические счетчики, чашки-плошки, а потом вставляют стекла, чтоб поддерживать жизнь садовода. Чтобы было кого грабить следующей зимой. Кто? Мифические бомжи из Питера? Инопланетяне с бластерами? Местные, конечно.

-- Не может вырасти новое поколение в этих скотских условиях! Не-мо-жет! Что такое поколение? Это конкретные Васи, Семы, Кузи, Валеры, Анфисы, Ксении. Они живут без образования, без работы, без денег, без перспективы. Девкам -- куда? На панель? На Старо-Невский? А мальчишкам? Даже сраный наш Ленинград давно ушел… А кому ты, Сема, нужен, если ты компьютер видишь первый раз в жизни?..

ДК, афиши, приклеенные скотчем к стеклу. Конкурс "Мисс Приозерочка", концерт "Самая лучшая бабушка моя", встреча с писателем из Петербурга.

-- Правильно ли приехали?

-- Правильно. Вон моя рожа на витрине висит.

Спрашивали про творческие планы, про лекарства и нельзя ли как-нибудь вернуть социализм -- без колбасы, но с хлебом и Брежневым по радио.

Про счастье

Лед унесет в Балтийское море следы зимнего петербургского разгула, заорут во дворах кошки, парки закроют на просушку, на Марсовом поле зацветут кривые кустарники семейства маслиновых, и твоя новая подруга найдет в грязно-сиреневой кипени, адсорбировавшей сажу и грязь большого города, пятиконечное соцветие и скажет, что это к счастью.

Счастье – со-частье, доля, пай, часть и участь, рок и судьба. Не райское блаженство, в которое заманивают тебя жалким цветком. Счастье у Даля втиснулось между счаровать (погубить чарами, извести ворожбой) и счахнуть. Смысл ясен, итог печален: серебряноголосый Орфей, он же учредитель вакхических оргий, растерзан менадами, разбросан по свету, а голова уплыла по реке к острову Лесбос, пророчествуя, творя чудеса; женоненавистник Нарцисс, сын речного бога Кефисса и нимфы Лириопы, умер над ручьем от любви к себе; вечно окруженный девицами сладострастник Хэ Бо катался по реке на двух драконах и был застрелен любовником родной жены, из лука – в глаз; тинейджер Ромео отравился, Тристана зарубили, Гумберт Гумберт угодил в тюрьму; Геракл, сын Зевса, совершив 12 подвигов, самоподжарился на костре, пытаясь избавиться от пропитанной ядом хитоны, которую надела на него ревнивая Деянира, дочь Маноя. Счастье, цветок сирени. Самсон, сын Маноя, который одним шагом преодолевал расстояние между двумя городами и, взмахнув ослиной челюстью, поражал тысячу воинов, был только в одном слаб – следовал влечению очей своих. Короче, был бабником. Они же остригли, ослепили, приковали к жерновам в темнице Газы. Конец.

Путешествия на «Левиафане»

Здесь волны асимметричны, и не спасется никто. Когда озеро падает в небо, лодка летит в тартарары. Озеро черное, небо черное. Когда черная волна встает на цыпочки, мы ищем в небе огонь Валаама. Его жгут на колокольне монахи. Огонь, маяк, лампада. Но лодка падает в черную яму, огня нет. Лодка – не лодка, катамаран по имени «Левиафан»: два поплавка, парус, брезентовая палуба. Когда «Левиафан» выползает из приозерской бухты в открытую Ладогу, местные рыбаки крутят пальцами у виска. Мы идем: Приозерск – Коневец – Валаам – Путсари – Рахмансари – Коинсари – Кильпола – Приозерск. Когда шторм – страшно, и мы молчим. Когда наши разноцветные палатки растянуты на серой ладожской скале – мир и покой. Мир и покой в ладожских монастырях: на Валааме, где Андрей Первозванный крестил огнем и мечом; на Коневце, где на щук мы ходим с топором, потому что, не оглушив, это чудовище из воды не вытянуть; на Коневце, где у Конь-камня, похожего на лошадиную голову, было языческое капище, и служили молебен, и бесы, обратившись ворон, вылетели из камня. На Валааме в сельском таком магазинчике у монастыря закупаем продукты, потому что больше на севере Ладоги на островах магазинов нет. Хлеб, картошка, каши. И пиво. Ах, какое на Валааме пиво! – да такое же, как во всех питерских ларьках. Но после ладожских недель сугубой трезвости – хмель на каждом рецепторе языка. Сидим в верещащем кузнечиками монастырском поле, смакуя каждый глоток. Бывает – все четыре недели – ни поклевки, ни жалкого щуренка. Лежу на мху, пытаясь сфотографировать ФЭДом-2 божью корову, слетающую с пальца, что в принципе невозможно. Бывает – сушь, ни гриба, острова горят, подожженные рыбаками и скучающими девицами-ню, и в небе висят миражи, похожие на серебряные дирижабли.

Черное время

Сломался ремешок от часов. Неделю они объявлялись в горстях монет, в связке ключей, в страницах блокнота между каким-нибудь «Маленькие лебеди топочут, как маленькие лошадки» и «Ты хочешь погубить мою молодость? – А твоя молодость уже прошла». Они, как чертик, выскакивали, когда им вздумается, но никогда в ту минуту, когда хотелось бы узнать, который, собственно говоря, час. Словом, это кроткое ручное животное, рожденное на фабрике «Ку-КУ» (Q&Q), вздумало играть со мной в прятки, и я, наконец, взбесился. Я сделал 300 шагов по Владимирскому, подвальный часовщик сверкнул вставленным глазом, чем-то щелкнул, и конфликт со временем был исчерпан. На другой день я поехал на Блюхера к Риду Грачеву. На полу, под опавшими листьями фикуса, на подоконнике, на холодильнике, на кухонном столе, на пианино – всюду по его крохотной квартире были разложены сгнившие черные плоды, которые в прошлой своей жизни были вареной свеклой, бананами, персиками и еще чем-то, теперь окончательно потерявшим форму и имя. В день своего 65-летия Рид ( мы на «Рид», на «Костя» и на вы) ставил эксперимент со временем. «Что это?» -- спросил он. «Это сгнили бананы», -- сказал я. «Вы, редактор «Времени», крайне невнимательны, -- покачал головой Рид. – Это время, Костя, это черное время. Купите на лотках книжку «Крысы», хотя бы ради обложки».

В мае

Сообщают: американские астрофизики открыли галактику, которая совсем скоро, через 3 млрд. лет, сожрет нашу. Саратовская старуха вышла во двор с канистрой, облила бензином свою трехлетнюю внучку и подожгла. Бабушка три недели была в запое, и ей померещилось, что у внучки выросли рога. 60 лет тому назад родился Бродский, восемь лет тому назад от цирроза печени умер Олег Григорьев. Полунин привез из Лондона «Snow Show». Старые его друзья говорят, что лицедей стал трагическим и мудрым. В Ленинградской области закончился сезон охоты на дичь, девушка несла в авоське дохлую утку в перьях. "«Все чаще я по городу брожу, и вижу смерть, и улыбаюсь..." Блок любил гулять по Лахтинскому болоту, где, среди пузырей земли когда-то нашли гром-камень, и Фальконе вырезал из него пьедестал для Петра I, медная лошадь которого – инженерная хитрость! – преступает с ноги на ногу, когда вдоль набережной идет ветер.

Anima allegra, радостная душа, этот девиз придумал себе Вячеслав Полунин, и ничего катастрофичнее его клоунады я в мае не видел. Ленинградский романтик вернулся в Петербург трагиком и геометром, точно рассчитывающим дозы ужаса и радости на единицу пространства. На сцене ворочался и кричал страшный мир, в котором человек безысходно одинок. На том конце висельной веревки всегда болтается такой же несчастный, как и ты, но не с красным носом, а с большими ушами, и – не встретиться, не узнать. Снег хрустел под ногами, пел пруд с лягушками, командор стучался в двери океана, шарик лопался, на летней лужайке корчились и кривлялись монстры, большеухие ходили по нашим головам, Петербург, узнавший себя в зеркале катастрофического шоу, был счастлив.

Не говори

Когда царство Чжоу пришло в упадок, он ушел. Начальник заставы, которого звали Радостный, остановил старого библиотекаря: «Перед тем как скроетесь, напишите для меня книгу». Он написал. И больше его никто не видел. Одни говорят, что, когда он умер, ему было 160 лет, другие – что 200. Архивариус был скуп на слова о главном, и поэтому язык книги темен. В ней нет морали, и поэтому книга чиста. «Я выгляжу понурым, как бездомный. В толпе у каждого имеется какой-либо излишек, и лишь у одного меня – словно все утеряно. <…> Обыденные люди дотошно во всем разбираются, только я остаюсь невеждой». Потом китайцы назвали его богом, но богом он не был. Читатели – Лев Толстой, Альберт Швейцер, Владимир Соловьев, Герман Гессе – черпали из него мудрость и глупость, но источник оказался неисчерпаем. Книжка – тоньше некуда: пять тысяч слов, страниц 70 машинописных, вздумай я перепечатать «Даодэдцин» на моей красной югославской «De Lux». Но давно на ней не печатаю. Припрыгает дочь и отстучит одним пальцем, то, что по дороге из школы сочинила: «Я иду по городу – тучи затмевает. Вдруг пролился дождик – зонтик открывается. Прихожу промокшей в домик мой ночлежный, мама вытирает мокрые ладошки». – Хорошо? – спрашивает. Я отвечаю, что хорошо, и не исправляю ошибки. Лаоцзы родился в селении Цюйжэнь, волости Ли, уезда Ку, царства Чу в шестом веке до нашей эры. «Знающий не говорит, говорящий – не знает», -- считал он. Он хотел, чтобы люди, живущие в государстве, завязывали на веревках узелки вместо письма, сладко ели, прекрасно одевались, а со страною по соседству глядели бы друг на друга издалека и слушали бы друг у друга лай собак и крики петухов, но меж собою не общались. Так не было. И, когда царство Чжоу пришло в упадок, он ушел.

Бочонки моей юности

Тут попросили написать про пивнушки моей юности, и я оказался в сентябре 1985 года, на 16 линии Васильевского острова, утром, ясным, раннеосенним. В «Бочонке» я всегда садился в конце зала, у стойки, напротив торчащего из стены бочонка с налепленным на него гипсовым Моряком, у которого ленточки бескозырки развевались.

-- Будьте любезны, два пива, -сказал я, опустив больную голову в ладони: университет окончен, вещи упакованы и пропитаны оттараканьей дрянью, я ночевал в своей дворницкой на 17 линии, лежа на коробках. Отравился хуже тараканов и ждал контейнера, чтоб убираться из города восвояси.

-- Уже не так изысканы манеры, зато остались выправка и честь, -- пропел бармен, наливая, наклонив кружку, улыбаясь мне сочувственно.

«Бочонок» – мужицкий, пьянопрапорщицкий, длинный, деревянный, три недели назад родилась моя первая дочь.

Но город, но студенчество начиналось с «Петрополя», что на Среднем, семь минут через дворы от факультета. Студенты философского, филологического, журналистики, «Петрополь», маргинальный, околоинтеллигентский, с непременным Хайдеггером после третьей, с соленой соломкой. Мы не дули пиво, как трубачи, на улицах, как сейчас, что мерзко. Мы жили и учились в «Петрополе». Ну, для разминки, в Кубанском переулке ларек, 22 копейки, зимой с подогревом. Мы не наливали в трехлитровые банки, как все. Мы не брали поллитровые банки с собой: когда кружек не хватало, мы возвращались на следующую пару.

Подвальный «Медведь», что напротив «Ленинграда» мы не любили. Местная фарца, дорого, агрессивно.

Лучше уж «Жигули», там я первый раз закурил, сигарета была «Космос», меня стошнило пивом прямо на лестнице, я умылся, вернулся в бар и сказал приятелю-финну, которого звали Кости Куллерво Коскела, почему ты меня раньше не научил. С тех пор курю по пачке в день. Была весна 1981. Но «взрослые» «Жигули» не были по сердцу. По сердцу было есть весь месяц черный хлеб с луком и на всю свою повышенную стипендию пойти в «Север». Фарца, гомосексуалисты, гэбисты, прикольно, как сейчас говорят, нервы щекочет – и выпить 50 гр. диковинного «Чеваз регал», который до сих пор люблю. Я ходил в офицерских сапогах тонкой кожи и глухой грубого зеленого сукна штормовке с капюшоном. Интересно, за кого меня принимали?

В «Пушкаре», соответственно, на Большой Пушкарской всегда было темно, и кружки были необычные -- высокие и глиняные. Только из-за глины и захаживал. Но! – где моя молодость, где моя свежесть! За углом, вход с Пушкарской, был зеленый пивной ресторанчик, сказочный, все зеленое – и материя на стенах, и пол, и скатерти. По телевизору показывали «Здравствуйте, я ваша тетя», под «тетю» я и предложил ей выйти за меня замуж. Она согласилась. Вот уже десять лет мы чужие. Я ни о чем не жалею.

День рождения

-- А, столичная штучка! – сказал Виктор Конецкий, обнимая Беллу.

Белла была с мужем.

День рождения Виктора Викторовича праздновали в Пен-клубе на Думской улице.

-- Скорее бы все это закончилось, -- сказал Конецкий, сидя на галерке.

-- Прикажете отдать швартовы? – гаркнул молодец, ряженый матросом.

-- К чертовой матери, -- тихо ответил ему Конецкий, перебрался на авансцену и спрятался за букетом черемухи.

Белла сидела с мужем в первом ряду. Тонкая девушка-поэт в белой водолазке из черно-белого телевизора. Подбородок обращен вверх, к стихам.

Сегодня она была в черном. Она была о шести перстнях – янтарных, огромных, черно-туманных.

-- Сегодня, в день вашего 70-летия, власти будут стрелять в честь вас из орудия «Авроры»! -- торжественно сказал представитель власти.

-- Если управлять огнем буду я, не промахнусь, -- ответил Конецкий.

-- Дорогие досточтимые друзья, наша долгая дружба должна стать родством, -- сказала Белла, прочитала стихотворение «Сад» и попыталась опровергнуть, «что на свете счастья нет», но у нее не получилось.

Конецкий попытался обнять всю гору цветов и не смог.

-- Пойду на базар торговать, -- вздохнул юбиляр. – Уверяю вас, мое положение очень незавидно.

Все пошли пить.

-- Никогда в нашей дружбе ни тени не промелькнуло, -- сказала мне Белла Ахмадулина о Конецком, когда отошли в сторонку. Никогда не перестаю думать о Булате. И про всех, кого люблю: Аксенов, Войнович, Владимов. Драгоценность – Булат. Украшение Петербурга – Бродский.

Говоря, Белла Ахатовна то приближалась лицом к лицу, то отплывала вглубь комнаты, где в цветочных ароматах задыхался – без аллегорий, аллергия – Виктор Конецкий и ставили на скатерть запотевшую водку. Ему подарили капитанские часы, Пушкинскую энциклопедию, журнал «Звезда», том Шкловского и бинокль.

-- Чтоб за женщинами подглядывать? – спросил Конецкий.

-- Свойство русского человека… Писать…Это только оглушенность человека его даром. Если пишет за тем, чтобы стать известным – не так будем с ним разговаривать. Жизнь уходит… Кто думает, что жизнь – сокровище сознания, -- уплывала она, и я не слышал окончаний фраз. – Ленинград был сокровищем. Писатель при любых обстоятельствах должен обеспечивать себя внутренней свободой… Перемены есть во всех нас. Конецкий, Владимов… Не думаю, что они разминулись с Отечеством.

Синички

Полдень, солнце. Желтая речка Обетованной земли. На ее берегу загорелый еврейский мальчик лет 12 лепит из глины птиц. Птички сохнут и растрескиваются. Ни облака в белом небе. Мальчик хлопнул в ладоши, стайка глиняных птиц вспорхнула с камня.

Апокрифическая легенда, сказка, ересь.

Прошло 20 лет. Пустыня.

-- Преврати камни в хлебы, -- сказал дьявол.

-- Не хлебом единым…

-- Прыгни с крыла храма, -- сказал дьявол и процитировал, что меня всегда поражало, Библию, Второзаконие: «Ангелы поддержат тебя, нога не преткнется».

-- Не искушай Господа Бога своего.

Последнее искушение, вершина горы, широкий жест рукой (лапой?): всю славу и богатство мира отдам Тебе, если, пав, поклонишься мне.

-- Господу поклоняйся и Ему одному служи.

Потом Он будет знаться с рыбаками, проститутками, бомжами и разбойниками, и будет распят.

Ночью в Гефсиманском саду Он будет плакать, жалея себя, и просить: «Чашу эту мимо пронеси!..»

Днем, в апартаментах прокуратора Понтия Пилата, на обвинения отвечал: «Ты сказал».

Каждое утро у ст. метро «Черная речка» покупаю газеты. Иногда газетчица лезет в карман тулупа, достает крошки, показывает ладонь небу, смотрит вверх, и с брезентовой крыши лотка на ладонь слетает синица. Ладонь у газетчицы, как у крестьянки, тяжелая и черная, пальцы испачканы типографским свинцом. Другая синица вертится на крыше и ждет своей очереди.

В Москве

На асфальте Ленинградского вокзала (6 утра) еще не смыли вчерашнюю кровь. Бомжы одеваются в коричневые костюмы. На Тверской вращается глобус Советского Союза. Улицы моют после того, как подмели, а не вместо. Пиво дорогое, а сосиски дешевые. Одетые девушки купаются в фонтанах Церетели. Старушка на Воздвиженке купила коньяк «Hennessi». Две встречные барышни с серьгами в губах сказали: «Дайте, пожалуйста, десять рублей». Я дал. Другая сказала: «А мне?». Я дал. «Большое спасибо», -- сказала первая. И ушли. «А зачем?» – крикнул я. «А на рыбу!» На Арбате все двери открыты. В Казанский храм на Красной площади ходят простоволосыми и снимают потолок видеокамерой. До захода солнца говорят «Солнце зашло», потому что солнце зашло над левой стороной Арбата, и пришла тень. Моют окна длинными швабрами. Урны стоят на ножках. Бросают окурки в газоны, и торф горит, как земля. В метро дают бумажные карточки с магнитной полосой на нечетное количество поездок, называют их «билеты», из нечетных путешествий, видимо, не возвращаются. Я ходил по Москве 15 часов 27 минут (6.03 – 21.30), в вокзальном туалете разорвал носовой платок, вымыл кроссовки от пыли и уехал.

-- Смотри, туман, болото, -- сказал в 5.07 утра пассажир сверху. Проводник взял меня за ногу и сказал: «Подъезжаем».

к оглавлению